одкормки лошадей. Однако типичные степные племена не имели ни специальных построек, ни запаса фуража на зиму, вследствие чего в стадах наблюдались значительные потери. Эти потери восполнялись главным образом за счет угона животных у восточных соседей-земледельцев [1037, с. 20, 21; 907, с. 248–253]. Таким образом, в отдельных местах появились вторичные очаги распространения лошадей. Как правило, они локализовались в земледельческих районах: в долине Миссури на востоке и у земледельцев юте на западе [5, с. 12; 624, с. 49, 50]. Кроме того, вторичный очаг возник у некоторых охотников и собирателей, обитавших к западу от Скалистых ropf что было связано не столько со скотоводческим искусством местных племен, сколько с особо благоприятными природными условиями и с относительной безопасностью этих районов, отгороженных мощным естественным барьером от набегов степных племен [907, с. 255; 624, с. 52]. Возможно, именно в этих вторичных очагах следует искать разгадку тайны возникновения местной индейской породы лошади, которая имелась уже в 1773 Г. [907, с. 92, 135–157].
Для основной массы индейцев прерий главным источником пополнения табунов оставались торговля и грабеж [5, с. 13–25; 1037 с. 21–624, с. 46–55]. Как справедливо отмечает Ф. Роу, индейцы должны были научиться обращаться с лошадьми, прежде чем они стали регулярно заниматься их угоном [907, с. 54]. Это обучение происходило на испанских ранчо, хозяева которых, испытывавшие нехватку рабочих рук, игнорировали указ властей, запрещавший индейцам садиться на коня, и обучали своих слуг верховой езде и уходу за лошадьми. Зачастую индейцы-пастухи бежали от хозяев за пределы контролируемой испанцами территории и обучали местное население обращению с лошадьми. Кроме того, индейцев могли обучать также и торговцы контрабандой [907, с. 133, 185, 186; 624, с. 45, 46].
Первоначально разные племена использовали лошадей по-разному: одни — для верховой езды, другие — для перевозки грузов, причем транспортное использование лошадей по своей технике и приемам прямо восходило к местному транспортному собаководству [907, с. 16, 17, 63]. По-видимому, только у североамериканских индейцев этнографам удалось зафиксировать широкое применение наиболее примитивного средства транспорта— волокуши, состоявшей из двух жердей, верхние концы которых связывались и перебрасывались через спину животного, а нижние расходящиеся концы поддерживали площадку для груза. С появлением лошадей использование волокуши стало намного эффективнее, так как размеры ее значительно увеличились, а соответственно возросла и величина перевозимых грузов [907, с. 16–18]. Обычай употребления в пищу конины встречался у подавляющего большинства степных племен, однако некоторые из них (апачи, ассинибойны) ели ее регулярно, тогда как другие (сиу, черноногие, чейены и др.) — только в случае крайней нужды [907, с. 276].
В основе коневодческих приемов и материальной культуры, связанной с лошадьми, лежала испанская техника [1037, с. 7, 8, 18; 907, с. 63–65], однако, как отмечают некоторые специалисты, это не было слепым копированием. Индейцы, в особенности в северных районах, внесли много своего в производство сбруи и седел, в известной степени повторив путь, пройденный кочевниками Евразии [5, с. 23, 24; 567, с. 328, 329]. Многие племена практиковали холощение жеребцов [907, с. 258].
К сожалению, характер источников часто не позволяет получить сколько-нибудь точные количественные данные о табунах индейцев [907, с. 282–284]. Все же благодаря тщательному источниковедческому анализу, проведенному некоторыми специалистами, удалось получить цифры, позволяющие представить себе статистическую картину, хотя бы и в весьма приближенном виде [5, с. 25, 26; 567, с. 29–31; 907, с. 287–314]. Так, у команчей в 1819 Г. бедняки обладали лишь единичными лошадьми, середняки имели по 50—200, а богачи — до 300 лошадей. У кайова встречались безлошадные и малолошадные хозяйства, у середняков было по 6—10, а у зажиточных людей — по 20–50 животных. У плоскоголовых и неперсе приходилось примерно по 50 лошадей на домохозяйство, состоявшее в среднем из 33 человек (от 7,66 до 60,6 человека). У чейенов в начале XIX в. у некоторых семей насчитывалось до 30–40 лошадей. У кроу в 1805 Г. бедняки обладали лишь единичными животными, а середняки держали табуны по 30–40 голов. Через полвека у бедняков кроу встречалось уже по 20, у середняков — по 30–60, а у богачей — до 100 лошадей. У черноногих в начале XIX в. зажиточные хозяева имели по 40–60, а иногда и до 300 лошадей. В 1860 Г. владельцы стад в 50—100 голов считались богачами. К концу века в стадах последних встречалось уже по нескольку сотен животных. Однако богачи, владевшие стадами в несколько десятков голов и выше, составляли среди черноногих лишь 5 %., В среднем на домохозяйство, состоявшее из 10–16 человек, у них приходилось по 5 лошадей. В 1833 Г. у тетон-дакота богачи имели по 30–40 лошадей, у сиу приходилось в среднем по 20 лошадей на семью из 12–16 человек. У некоторых других племен дакота, как правило, также имелось не более 2 лошадей на человека. У ассинибойнов в среднем приходилось 2 лошади на домохозяйство из 9—10 человек, причем многие общинники вообще не имели лошадей. У пауней выдающийся вождь обладал лишь 10 лошадьми, а зажиточные общинники — 4–5 животными. У манданов в 1833 Г. отмечалось много безлошадных и малолошадных хозяйств. По подсчетам Максимилиана, в двух поселках манданов в это время было около 300 лошадей, а в поселках хидатса — 250–300 лошадей. Таким образом, наиболее богатыми обладателями лошадей были племена юга и юго-запада, граничившие с испанскими поселениями. К северо-востоку отсюда количество лошадей прогрессивно убывало, что свидетельствует о первостепенной важности испанского коневодства для пополнения табунов степных индейцев.
Поскольку лошадь служила в хозяйстве индейцев главным образом средством охоты, транспорта и предметом торговли, она могла быть использована только индивидуально. По мнению Ю. П. Аверкиевой, именно поэтому лошадь с самого начала стала индивидуальной собственностью индейца [5, с. 27]. Некоторые другие авторы сообщают, что лошадьми могли пользоваться и родичи, и полагают, что фактически лошади находились в семейной собственности [907, с. 80]. Есть данные о том, что в некоторых случаях на лошадей мог претендовать и гораздо более широкий круг лиц. Вопрос о собственности на лошадей сложен, и его решение вряд ли может быть сформулировано сколько-нибудь однозначно. Ясно лишь то, что лошадь как объект собственности весьма рано заняла совершенно особое место. Это видно на следующем примере. В долошадный период традиционный правопорядок чейенов позволял человеку брать в пользование без разрешения любую нужную ему вещь, оставив хозяину какую-то другую вещь в качестве залога. С появлением лошади этот порядок потребовал изменений. Прецедентом явился случай, когда один из общинников забрал лошадь, оставив ее хозяину лук. Когда через год лошадь вce еще не была возвращена, ее хозяину пришлось прибегнуть к вмешательству вождя, который восстановил справедливость. С тех пор брать лошадь без позволения хозяина стало нельзя [896, с. 134] В ранний период лошади не передавались по наследству, а умерщвлялись на могиле владельца. Так, команчи истребляли на могиле весь табун, насчитывавший порой до 300 лошадей [5, 27; 907, с. 274]. У ацина отмечался обычай, по которому родители могли убить всех лошадей на могиле единственного ребенка [907, с. 274], что также свидетельствует о праве индивидуумов распоряжаться табунами. У некоторых степных племен верховые и вьючные лошади принадлежали не только мужчинам, но и женщинам, которые перевозили на них имущество, а в некоторых случаях даже участвовали в конной охоте [907, с. 323, 324].
С ростом социально-экономического значения лошадей обычай уничтожения всего табуна сменился обычаем жертвоприношения отдельных «любимых» животных, тогда как остальных лошадей «хоронили» чисто символически, отрезая гриву и хвост, которые и оставлялись на могиле бывшего хозяина [5, с. 27]. Так, уже во второй половине XIX в. команчи убивали на могиле умершего лишь любимого коня. То же отмечалось у кроу, арикара, ассинибойнов, мандана и хидатса. Ассинибойны, кроме того, отпускали впоследствии всех лошадей усопшего на свободу, если он был холостой, и лишь лучших лошадей, если он был женат [5, с. 27; 907, с. 274]. Остальные лошади, как правило, распределялись между родичами и друзьями умершего, причем у разных племен раздел осуществлялся либо вдовой, либо старшими детьми покойного, либо старейшиной селения. Со временем все большее участие в разделе принимали общинники, не состоявшие в родстве с покойным. Ю. П. Аверкиева видит в этом «эволюцию взглядов в связи с переходом родовых норм на общину» [5, с. 28]. Таким образом, в истории степных индейцев существовал период, когда индивидуальная собственность на лошадей сочеталась с известными ее ограничениями в свете представления об общности родовой и общинной собственности. Как отмечает Ю. П. Аверкиева, «дольше всего оно распространялось на лошадей в табуне, тогда как объезженные лошади, находившиеся в личном пользовании, прежде всего стали частной собственностью» [5, с. 27]. У некоторых племен материнские родичи имели преимущественное право на получение лошадей. Так, у манданов все лошади, добытые молодым воином, принадлежали его сестре [907, с. 328].
На протяжении XIX в. шло формирование нового порядка, по которому наследство могло передаваться по завещанию старшему сыну, вдове или же другим близким родственникам [5, с. 28, 29].
Важное социально-экономическое значение коневодства проявлялось не только в том, что лошадь служила средством транспорта, но и в ее огромной роли как товарного эквивалента, брачного выкупа, единицы всевозможных выплат и штрафов. Вот почему лошади стали реальным богатством, обладание которым не только гарантировало безбедное существование, но и создавало высокий авторитет владельцу. На этой основе развитие товарно-денежных отношений стимулировало возникновение имущественного неравенства и эксплуатации рядовых общинников богачами. Распространени