Всем известно, из-за чего молодые девушки лишаются сна: несчастная любовь, счастливая любовь, неразделенная любовь, мнимая любовь. Любая любовь, одним словом. Ингрид же от любви сна не лишалась, хотя последнее время подумывала о том, что лучше бы ей совсем не спать, чем с трудом вырываться из участившихся кошмаров. Причина их казалась понятной, потому что не только любовь могла подарить Ингрид радость или печаль.
Минуло два дня, как уехала Эбби, ее единственная подруга. Она то причитала о судьбе простодушной Ингрид, то обещала писать письма каждый день, то укоряла подругу в излишнем хладнокровии, хотя та была огорчена больше, чем хотела или могла показать. Уезжающая Эбби рыдала за двоих, а на долю Ингрид досталось две порции тоски.
Думать об этом сейчас, лежа в темноте и тишине с еще влажным холодным лбом, было тоже грустно, но даже из памяти Эбби согревала сердце. Неугомонная, она всегда умела удивительным образом рассеивать печали Ингрид и делала это лучше, чем сильный ветер разгонял тучи над вечно хмурым Темным озером.
Девушки познакомились давно, и поначалу их связывало дело. Абрахам, отец Абигейль, почтенный купец, чтивший старые законы — нанял Ингрид, чтобы та обучила его дочь грамоте. Это был его первый шаг к признанию новых веяний, которые он сам принимать не хотел, но понимал, что женщина с некоторой долей образованности в нынешнем обществе выйдет замуж выгоднее, чем та, что мужу, окажись он купцом, с расчетными бумагами не поможет. В том, что его дочь выйдет за человека своего сословия, никто в семье не сомневался. Искали ей жениха солидного, из купеческого рода, и чтобы не рыбой торговал, а чем-нибудь более достойным, хоть теми же тканями или, к примеру, самоцветами.
Отец Эбби платил Ингрид исправно, был вежлив, хотя никогда не упускал возможность завести разговор на тему: как изменились времена, как дурно влияет на женщин грамота, как счастливо они прожили много лет с матерью Эбби, а та не знала даже, как записать сумму, которую клиенты оставляли ей для передачи мужу.
— Блажь и чушь! Невесте, жене и матери надлежит знать и уметь совсем иное, нежели эти закорючки, — говорил купец и придвигал по столу к Ингрид ее заработанные уроками монеты. — Пересчитай при мне. Вот тут напиши, сколько получила. Вот тут подпишись полным именем.
Ингрид старалась не улыбаться, ведь обижаться на него было невозможно. При всей своей суровости и громогласности, Абрахам был воспитанным человеком, способным понять течение времени и перемены в людях.
После того, как за семейным обедом, к которому ее пригласили остаться после занятия, мальчишка-посыльный принес коротенькую записку, а Эбби предложила отцу не отвлекаться от трапезы и прочитала письмо вслух сама.
— Это удобно, — сказал он тогда после долгого молчания и с той поры ввел в дом новую традицию: под вечер садился с кружкой пива за стол, а напротив сажал дочь, и та неторопливо и внимательно читала ему несрочные бумаги, пришедшие днем.
Потом он медленно пил и думал над ответом, а Абигейль на каждой писала его решения и указания. Мысль о том, что он солиден и важен настолько, что кто-то, а не он сам, записывает за ним его слова, доставляла Абрахаму неслыханное удовольствие, а Абигейль думала, как бы поступила она сама.
Ингрид же получила золотой «в виде премии».
На этом втором шаге его согласия с современностью закончились уроки дочери. Рассчитываясь с ее учительницей, он также выдал лишний золотой и приказным тоном добавил, чтобы «такая умная девушка не глупила и не тянула с замужеством, а то приличных женихов в Айсморе быстро расхватывают!»
Когда обучение Эбби завершилось, голодать не пришлось, зато тосковать… Близкими приятельницами Ингрид в Айсморе так и не обзавелась, а к почти ежедневному присутствию в жизни бойкой и веселой девушки успела привыкнуть. И потому огорчалась Ингрид больше оттого, что придется расставаться с близкой по возрасту ученицей, чем оттого, что опять предстояло задумываться — много ли денег останется после уплаты за жилье.
С ее первым огорчением Эбби превосходно справилась сама. Она примчалась к Ингрид домой через неделю после их последнего занятия, радостно сообщив, что скучает, и немедленно потащила гулять, потому что: «Ведь уже полдня как нет дождя!» Больше никакие рамки отношений «учитель-ученик» их не сдерживали, и Ингрид была рада проявляемой ими обеими друг к другу теплоте и искренности.
С жильем и деньгами Ингрид приходилось решать все самой. Ее дядя всегда говорил, что он давно выкупил этот дом, но разрешил остаться в нем, в двух комнатах на первом этаже, бывшей хозяйке. Он говорил, что оставит все Ингрид, любимой и единственной племяннице; что уже оформил завещание у Пяти быстрых судей и что ей не стоит переживать о своем будущем. Вот, мол, шкатулка, в ней, мол, все бумаги. Но как часто бывает, Небо все решило по-другому, и он вскоре умер от скоротечной чахотки, не оставляющей шанса на выздоровление — бича Айсмора, вызываемой пагубными туманами окрестных зловонных болот.
Вернувшись домой после прощальной церемонии, Ингрид нашла шкатулку пустой. Что делать дальше, она не знала, куда и с какими заявлениями спешить — не придумала. А потом с ней завела разговор бывшая хозяйка дома, и вдруг оказалось, что никакая она не бывшая, что никому она свой дом не продавала, никаких бумаг не знает, а если у Ингрид есть какие-нибудь предъявить, пусть покажет. А иначе — может или убираться на дощатую мостовую (там тоже люди живут), или платить, сколько скажет хозяйка. Ингрид простояла два дня в Управе, но так и не получила никакой помощи. Документы пропали.
Воспоминания о собственной беспомощности перед враньем и нечестивостью души вернули Ингрид к тягостному состоянию, в каком она проснулась от сегодняшнего кошмара и от которого ей почти удалось избавиться при теплых мыслях об Эбби… Это были воспоминания о том, перед чем она всегда терялась вне зависимости от своего возраста и положения, и никогда не знала, что отвечать, а когда что-то говорила, то тоже не знала — верно ли и стоило ли открывать рот.
Что она должна была ответить, к примеру, одной дотошной особе из числа обслуги в ратуше, которая публично стыдила ее и все никак не отставала? Стыдила больше за глупость, за незнание жизни, за то, что не воспользовалась. А потом еще более настойчиво добивалась мнения о Бэрре. Правда ли, что он так хорош в постели?
Ингрид от такого напора всегда терялась и в итоге ответила, что не знает — лишь бы оборвать ее речи. Та поначалу расцвела, готовая разнести свежую сплетню, но потом все же удивилась: «Как это так?» Ингрид, желая только покоя, ответила, что не знает, да. Потому как они освоили пол, стол и подоконник, а вот до постели за всю ночь так и не добрались. И даже хихикнула нервно. А потом, вспоминая выпученные глаза и отпавшую челюсть дотошной особы, пожалела, что сказала хоть что-то, пусть на тот момент и показавшееся остроумным. Отвечать подобным на подобное Ингрид так и не научилась, а воспоминания о наглости, поборовшей ее смущение, приносили ей лишь печаль и сожаления.
Она обняла себя руками, зажмурилась, погладила по плечам и улыбнулась одному воспоминанию той ночи, для нее одновременно смешному и трогательному…
* * *
Бэрр был забавно полураздет, выглядел довольным и бодрым, а вот Ингрид вряд ли смогла бы сейчас сразу встать. Он вопросительно повернулся к ней, приподнявшись на локте.
— Ингрид, у тебя есть полотенце?
Она, еще остро чувствуя его близость всем телом, с трудом сообразила, о чем это он. Еле смогла дотянуться до полотенца и упала обратно. Бэрр через пару мгновений потянулся к ней, развернул ее к себе, застонавшую, осторожно провел тканью между ног, по бедрам, мягко касаясь кожи.
«О, нет!» — сразу опомнилась Ингрид, поняв: то, что она хотела скрыть, он все же увидел, раз замер и уставился на несчастную материю так, словно бы там засел скорпион, поднявший хвост и готовый вот-вот его укусить.
— Ты… какого… что⁈ — Бэрр говорил отрывисто, очевидно, проглатывая ругательства. Отшатнулся от нее, потом отбросил полотенце, посмевшее так не вовремя выдать ее секрет, и недовольно уставился на нее.
Ингрид подсела к нему на колени, обвила ногами бедра и поцеловала его в широкий треугольный вырез черной рубашки. Платье на ней самой держалось на одном плече и честном слове, почти полностью обнажая грудь и собравшись валиком на талии. Но Ингрид не поправляла его, решив, что сейчас не до приличий.
— Бэрр, ну ты что? Ты разве ни у кого не был первым? — осторожно спросила она. Обняла за шею и все же запустила пальцы в его волосы.
— Да к-как-то… — растерянно протянул Бэрр, и Ингрид поняла, что ни у кого он первым не был.
Возможно, не собирался становиться таковым и потому брать на себя ответственность, от которой не смог бы отказаться — натура бы не позволила. Невинность в Айсморе стоила дорого, кое-кто из девушек неплохо заработал на своей чистоте. При случайности мужчина, поступивший неосторожно, должен был платить и платить немало. Деньгами или собственной свободой — тут уж как договорится.
— Если ты хочешь… — холодно начал он, откинув голову.
Он говорил обычным своим голосом, но сейчас, вместе с мгновенно застывшим лицом, показался отчужденным настолько, что Ингрид сама похолодела. В том, что на него сейчас предъявят права, Бэрр, по всей видимости, не сомневался. И готов был за свои действия расплачиваться.
— Бэрр, нет! Послушай меня. Мне ничего от тебя не нужно, и я ничего не собираюсь от тебя требовать. Поверь мне, прошу. Я просто… очень рада, что это именно ты.
Ингрид провела кончиками пальцев по четким контурам его лица: по гордому излому бровей, высокому лбу с тремя чуть обозначенными морщинками и одной на переносице, по впавшим щекам — запоминая дорогие черты. Может, кому-то они могли показаться слишком резкими, губы — слишком узкими, щеки — впалыми, а нос — ястребиным, но не ей, только не ей. Отбросила волосы с его вспотевшего лба. Вспомнила, вздохнув, свои исконно женские, неисполнимые мечты о том, как хотела бы видеть такие черты в лицах своих детей.