— … уверена, что вы с ней поладите, как только познакомитесь поближе.
— Простите, сударыня, никак не могу. Ни познакомиться, ни поладить, — сказал Бэрр, до этого терпеливо сносивший всю торопливую речь; он перехватил пышную розу поудобнее: — Я нахожусь не в том жизненном положении, чтобы заводить знакомства с девушками. Я остался без работы. И еще я женат!
Хозяйка так и замерла на цыпочках, а потом улыбка медленно сползла с ее лица:
— Как? Ведь еще тогда ж… и я подписывалась!
— Вы, уважаемая, вспоминаете прошлый год, а время все исправляет. Теперь я женат. Вернее, очень надеюсь, что женат, — серьезно и тихо продолжил Бэрр, взглянув на Ингрид. — Моя избранница — девушка гордая, а я сильно обидел ее. Но это не мешает мне верить, что я могу попросить ее согласия. Вас же благодарю, что оказались дома. Будете свидетелем.
Схватив обомлевшую Ингрид в охапку, прижал к себе, к сердцу, к цветам, открыл соседнюю дверь ногой и тут же захлопнул, не обращая внимания на крики хозяйки, в которых прозвучала вся скорбь несостоявшейся тещи: «Не буду! Не буду я тебе свидетелем! Ишь ты, упырь придонный, чего удумал! Ничего не подтвержу! Не видела я тебя!»
Бэрр наклонился к Ингрид.
— Ответь… — прошептал он, глядя на нее темными глазами.
Ингрид так растерялась, что не нашла слов. Не было слов, не было ничего — только она сама и он.
А Бэрр, заглянув ей в лицо, правильно понял непроизнесенное: «Я согласна!»
Голубые розы заполнили собой весь мир, кружа голову свежестью и чистотой раннего утра, которого в этом городе почти не бывало, только сегодня — здесь и сейчас. Они сияли в глазах Ингрид, они бились синей жилкой на ее шее, заставляя Бэрра вновь поражаться — какой же он был слепец!
Чистое небо накрыло их теплой ладонью — такое чистое и такое голубое, каким его было видно лишь с самого верха ратуши. Небо цвета их мечты, цвета этих дивных лепестков.
Бэрр волновался и нервничал как в первый раз, боясь ошибиться или сделать что-то не так, хоть самую малость обидеть или огорчить Ингрид излишним напором и несдержанной силой. Вспоминал ее тело своим и радовался, что не забыл хрупкие запястья, тонкие пальчики, теплые, родные губы, а коленки… сжать ладонями, обогреть, обласкать и отпустить их можно лишь для того, чтобы пробраться выше по прозрачной коже, изо всех сил пытаясь не сорваться…
Он ловил каждое ее движение, каждый выдох и стон, пока она не рассмеялась в ответ на очередной тревожный взгляд, прошептав «Все чудесно!» И нежилась под его поцелуями, и раскрывалась ему навстречу.
Не было иных женщин, ни с кем он не чувствовал себя единым целым. Он тихо касался ее души своей, прижимал к себе крепко, словно боясь потерять, шептал слова любви, которые до этого мига никогда не говорил, не желая врать там, где было возможно — он и не думал, что знает их, и все еще сильно сомневался, имеет ли право произносить.
Потом он перестал думать о себе и перестал думать об Ингрид, и тогда ничего не осталось — ни воздуха, ни жизни — только счастье; он делил его с ней, но оно почему-то не уменьшалось, а лишь росло; остались лишь рваные вдохи на двоих, и… небеса вспыхнули и погасли. Но и после того, как их двоих последним шквалом выбросило обратно, голубая бездна все еще пылала над ними.
Бэрр лежал на спине, стараясь не шевелиться, чтобы не спугнуть окружавшее их тихое счастье. Ингрид, пристроившая свою золотую головку на его руке, тихо всхлипнула.
— Ингрид. Ты плачешь?
— Нет. Все хорошо, — глухо, в нос ответила она.
— Что с тобой, родная? Посмотри на меня.
Но Ингрид не хотела смотреть, не хотела поворачиваться и разговаривать с ним. Лишь повозилась, прижавшись плотнее. Бэрр осторожно касался губами затылка и узких плеч…
— Почему ты не подходил ко мне? — всхлипнула Ингрид. — Почему?
— Не знаю, родная… Я же понял, что люблю тебя, еще в тюрьме. И понял, что хочу быть рядом. Но кем? Кем ты стала бы рядом со мной? Женой цепного пса? Я пришел вольным человеком. Прости, что заставил так долго ждать…
Дневной свет пробивался сквозь прикрытые ставни в спальню. Шума ливня больше не было слышно — стало тихо, как в первый день творения. Бэрр расцепил руки, обнимавшие Ингрид так сильно, что они затекли. Опустил одну и попробовал нащупать одежду возле кровати. Вытянул, что попалось, присел и понял, что безуспешно пытается просунуть ноги в рукава рубашки. Припомнил сквозь зубы всех кривоухих разом. Стараясь не потревожить заснувшую Ингрид, надел нашедшиеся штаны и встал приоткрыть окно. Обычно дождь, однажды начавшись, длился неделями, но теперь — прекратился. С крыши, умиротворяюще журча, стекала вода. Она создавала ажурную завесу между комнатой Ингрид и прочим миром. Бэрр знал, почему теперь именно комнатой и именно на первом этаже — строительные перемены и настроения айсморцев не прошли бесследно для своевольной хозяйки дома, и она, требуя двойной платы, вынудила свою постоялицу переселиться этажом ниже. Он злился, но не посмел вмешаться. А сейчас и подавно смысла не было.
Косматые тучи, согнанные колючим ветром, не собирались расходиться. Однако небо всех оттенков серого, видимое в просвете между домами — обычное пасмурное небо Айсмора — неожиданно ожило, наполняясь цветом. Веселая радуга вынырнула из Темного озера и уперлась рогом в грозовую тучу. На черноте облаков широкая полоса казалась осязаемой настолько, что хотелось пробежаться по ней.
Бэрр засмотрелся на переливы света и не заметил, как Ингрид неслышно подошла и обняла двумя руками со спины.
— Никогда не видел радугу в Айсморе, — удивленно сказал Бэрр, больше для себя, чем для Ингрид.
— Иногда бывает, — приглушенно ответила та; голос был ласковый и золотистый, и в груди опять потеплело. — Ты просто…
— Не замечал?
— Прости, — смутилась Ингрид, а потом рассмеялась: — Я не это хотела сказать. Я бы… вышла ненадолго, за едой? Ты, верно, голоден, — и потерлась очаровательным носиком между его лопаток. Впрочем, очаровательно у нее было все, и отпускать ее дальше, чем на расстояние вытянутой руки, Бэрру не хотелось совершенно. Как и думать о будущем. Больше всего хотелось опять завалиться в постель, любоваться своим сокровищем.
— Не хочу, чтобы ты уходила. А насчет поесть…
Бэрр свистнул, и паренек, бегущий по деревянной мостовой и шлепающий по самым крупным лужам, остановился и обернулся на резкий звук.
— Найдешь, где достать еды?
Тот кивнул, цапнул брошенную монетку с напутствием «хлеба, вина и сыра», продолжая с интересом и без особого страха рассматривать в чужом окне полураздетого сонного Бэрра — грозу Айсмора, цепного пса винира, того, про кого уже была пущена новая сплетня, что он вынес дверь ратуши не то топором, не то ногой, не то глянул на нее — она сама и отвалилась.
— Столько же получишь, когда принесешь.
— А… что вы тут делаете? — не выдержал любопытный паренек.
— Живу я тут, — ухмыльнулся Бэрр, упершись в створ.
— А-а… — с пониманием и некоторым ехидством протянул мальчишка, и Бэрр не удержался:
— Что — я не могу жить у своей жены?
Он выудил из-за спины и прижал к себе покрасневшую и сопротивляющуюся Ингрид.
— Бэрр женился⁈ — хихикнул пацан и топнул ногой, взметнув кучу брызг. — То-то дождь перестал!
Насмотревшись, как паренек множеством жестов и гримас высказал свое одобрение и заодно предвкушение того, что этим дивным днем он, обладатель исключительного знания, продаст его с невероятной для себя выгодой, Бэрр рявкнул: «Беги живей!» И пожалел, что не дотянется с подзатыльником.
Пацан убежал, восторженно подпрыгивая. Ингрид с упреком и смущением начала:
— Любовь моя, ну зачем ты…
— Затем! Одному свидетелю мы уже показались. Домохозяйка не считается — сама отказалась. Надо будет найти еще, двух, но позже, родная.
— Может, Гаррика и Гутлафа? — спросила Ингрид и зарделась от собственной смелости.
— Гутлафа? — не слишком довольно переспросил Бэрр.
— Умнейший, достойнейший человек. А сколько языков знает! Он столько мне про тебя рассказал! — с жаром отозвалась Ингрид. — Даже предложил сам переговорить с тобой. Видно, мои чувства к тебе на лице написаны. А еще сказал, что не знаю, какую власть надо тобой имею. Про твою королевскую кровь тоже поведал!
И только тогда ревность отпустила Бэрра.
А потом Ингрид смеялась над собой: как каждый день за этот год надеялась, что он придет. Не упрекала его, как почему-то ожидал Бэрр и даже придумывал отговорки. Не пригодились. Потому что с Ингрид было здорово разговаривать и молчать оказалось тоже здорово!
Потом он рассказывал ей о своем решении уехать, попутно разливая принесенное вино, разламывая хлеб и любуясь вытащенными Ингрид из комода старинными бокалами из дутого стекла:
— Я понимаю, что прошу о многом… Подумай хорошенько, не отвечай сразу, — не удержавшись, прижал к губам ее руку, опять заставив Ингрид покраснеть. — Это ведь мне здесь больше не жить и не работать. Я мог бы попытаться придумать что-нибудь еще: уезжать на заработки или сопровождать грузы. А у тебя хорошая, любимая работа, да и Домхан-град так далеко!
Наконец он выдохся, а Ингрид тихо спросила:
— Когда выезжаем?
Ухватилась за его кисть своими пальчиками, поцеловала и прижала к груди, произнеся слова клятвы Золотого Города, такие древние, что они казались седой легендой: «Признаю тебя мужем своим, и пусть станет твоя семья моей семьей, твой город — моим городом, твое небо — моим небом».
И Бэрр повторил ее клятву.
Это была еще одна сторона его новой жизни, о которой Бэрр даже не задумывался. Взять на себя ответственность за чью-то судьбу, столь трогательно и без сомнений врученную ему, оказалось куда труднее, чем уйти от винира и продать все, что можно, собираясь в дальний путь. Оставалось лишь ждать руанского отряда, выступавшего на юг через одну-две недели. Он запретил себе мысленно хоронить брата. Мало ли причин может быть для молчания? Незачем хоронить ни себя, ни его раньше отмеренного судьбой времени.