Я говорил Владу, что у султана жить трудно, но брат уверял меня, что если бы мы жили в отцовском дворце, то и там узнали бы строгость:
— Пока не повзрослеешь, тебе много запрещают. Так всегда бывает. Всегда и у всех.
Затем мой старший брат вместе с турками отправился в поход, чтобы отвоевать престол нашего покойного отца, занятый неким злодеем. Я очень грустил из-за расставания, но искренне желал брату удачи. А ещё — надеялся, что через некоторое время он вернётся и заберёт меня к себе. Я так мечтал об этом! Мне снилось это ночами! Снились земли возле Дуная, которые теперь даны мне в управление, а тогда я мечтал лишь увидеть их. Я не грезил о власти, лишь хотел находиться рядом с Владом.
Увы, мои мечты не сбылись. Прошёл год, и два, а мой брат не возвращался. Я твердил себе, что у него наверняка есть для этого веская причина, а мне говорили, что мой брат не удержался на троне и теперь странствует где-то.
"Если Влад странствует, то почему не вернётся сюда, во дворец?" — думал я. И ждал брата.
Меж тем мой возраст уже перешёл отметку тринадцати. И как раз в то время умер старый султан Мурат, и на троне оказался сын Мурата — Мехмед. Роковое для меня совпадение! До этого я находился в стороне от придворной жизни, и Мехмед меня не замечал, но когда он сделался султаном, то начал вникать в дела, в которые прежде не вникал, и вот ему привели меня.
* * *
Мы встретились в тронном зале. Судя по всему, только что закончилось заседание дивана, то есть государственного совета. Визиры уже ушли. Я увидел только следы недавнего присутствия многих людей — вмятины на мягких сиденьях возле стен — а затем обратил внимание на Мехмеда. Он в зелёном халате и большой белой чалме сидел на троне, явно утомлённый делами. Рядом стоял некий человек со свитком — наверное, секретарь — и что-то монотонно говорил вполголоса, будто перечислял.
Меня привели сюда просто потому, что я находился на положении пленника, и следовало решить, что же со мной делать дальше. Я надеялся, что мне объявят: "Ты больше не нужен нам". Я надеялся, что меня отпустят, и тогда я поехал бы за Дунай, разыскал там брата и сказал бы с лёгкой укоризной: "Почему ты не возвращался за мной?"
Я представлял, как Влад, смущённый, начнёт просить у меня прощения и говорить, что жизнь странника тяжела, поэтому оставаться в Турции для меня было бы лучше. На это я ответил бы, что готов терпеть лишения, лишь бы находиться рядом с человеком, который мне родной. Я представлял, как мы обнимемся, а дальше вместе понесём все тяготы и никогда не расстанемся.
Я испытал настоящее чувство счастья, когда меня посетили эти мечты, и полагал, что освобождение близко. На встречу с новым султаном, который должен был решить мою судьбу, я не шёл, а почти летел, как на крыльях. Эх, знать бы тогда, чем всё это обернётся! Позднее Мехмед сам говорил мне, что в первую встречу заметил, как сияют мои глаза и горят мои щёки, и ему это невероятно понравилось.
Наверное, о них султан и думал, когда взмахнул рукой в сторону секретаря так, будто отгонял назойливую муху, а затем повелел:
— Подведите мальчика ближе. Совсем близко.
Встав с трона, Мехмед взял меня за подбородок и долго рассматривал моё лицо. Я не понимал — зачем. Но уже тогда в моём сердце поселилась тревога. Я стал опасаться, что меня не отпустят. Так оно и вышло.
А через несколько дней меня отвели в ту часть дворца, где я прежде никогда не бывал. Мне сказали, что здесь находятся личные покои султана. Я следовал по сумрачным пустым коридорам, после чего по указанию слуг, сопровождавших меня, прошёл в небольшую двустворчатую дверь... и вдруг зажмурил глаза от яркого света.
Оказалось, меня привели в сад, огороженный высокими стенами. Лишь с одной стороны в стене были окна и дверь чьих-то комнат — очевидно, комнат Мехмеда. В саду журчал фонтан, и пели птицы, сидящие в клетках. На траве был разостлан большой ковёр, на котором валялись подушки. Рядом стоял низкий круглый столик, весь занятый чашками с разными фруктами, сваренными в меду, и другими сладостями. Там же стоял кувшин с вином.
Я понял, что это вино, когда заглянул в кувшин. Я мог это сделать, потому что остался в саду один — все слуги ушли... а через несколько минут явился Мехмед, одетый в простые одежды песочного цвета. Только дорогой кинжал, заткнутый за пояс, выдавал высокое положение своего обладателя.
Я низко поклонился, а султан сказал, что сейчас не нужно соблюдать дворцовые церемонии, уселся на ковёр, велел мне сесть рядом и спросил, доводилось ли мне когда-нибудь пробовать вино.
Я пробовал вино только во время причастия в храме, но меня спрашивали явно не об этом, и потому следовало ответить, что нет, не пробовал, а Мехмед сказал, что я уже достаточно взрослый, чтобы попробовать, и принялся меня угощать.
Султан расспрашивал меня о том, как мне живётся во дворце. Я сначала отвечал, что всем доволен, но через некоторое время — наверное, под действием выпитого вина — признался, что очень хочу уехать. Я попросил Мехмеда отпустить меня к брату, и Мехмед сказал "возможно".
Я снова преисполнился счастьем и думал, что мои мечты всё ещё могут сбыться. Мне захотелось благодарить Мехмеда от всей души, но не очень удавалось подобрать слова, а он сказал:
— Истинная благодарность выражается в поцелуе.
Я, ничего не подозревая, подсел к султану ближе и аккуратно поцеловал в щёку.
— Не так! — вдруг вскричал Мехмед, схватил меня, прижал к себе, что есть силы, и поцеловал в губы. Он хотел сделать это снова, но я принялся вырываться.
Вдруг моя рука случайно легла на рукоять изукрашенного кинжала, который был у Мехмеда за поясом. Не раздумывая, я вытащил кинжал из ножен и ткнул султану в ногу. Мехмед вскрикнул, разжал руки, а я в страхе бросился бежать.
Сад оказался маленький, и выхода из него не нашлось. Та двустворчатая дверь в стене, через которую меня ввели, оказались заперта. Дверь в комнаты султана — тоже. Я дёргал за ручку и кричал, но никто не открыл. Тогда мне оставалось лишь влезть на дерево.
Всё вокруг расплывалось, как в тумане. Возможно, я плакал. Не помню. Помню лишь чувство, которое заполонило всего меня — чувство, что случилось нечто страшное и непоправимое.
Вдруг я увидел, как Мехмед, чуть прихрамывая, подходит к дереву.
— Львёнок царапается? — ласково спросил он. — Не бойся. Ты не причинил мне вреда. Только порвал халат, а на ноге лишь небольшая царапина. Никто не станет наказывать тебя за это. Спускайся.
Я не шелохнулся.
— Спускайся, — повторил Мехмед. — Говорю же. Никто не станет тебя наказывать... но всё же тебе придётся сделать кое-что, чтобы я не разгневался.
Я отрицательно помотал головой, а султан ещё несколько минут уговаривал меня, но затем терпение его иссякло.
— Спускайся, дрянной мальчишка, — прошипел он. — Если не спустишься, я позову слуг, и они стащат тебя с этого дерева, но тогда на мою милость можешь не надеяться. Слуги стащат тебя с дерева лишь затем, чтобы отрубить тебе голову! — теперь Мехмед кричал, и, не замечая боли, топнул раненой ногой. — Живо спускайся! Спускайся, если хоть сколько-нибудь дорожишь своей жалкой жизнью!
Жизнь! Это было единственное, чего мне казалось страшным лишиться, и пришлось повиноваться, а султан, увидев, что я спускаюсь, снова сделался ласковым.
— Вот-вот, мой мальчик, — говорил он. — Осторожнее. Не упади. Не торопись. Главное, чтобы ты спустился благополучно и не ушибся.
От этих слов мне сделалось ещё страшнее, чем тогда, когда Мехмед кричал, но лезть обратно на дерево я уже не мог. Что-то сковало мою волю. Я будто наблюдал за самим собой со стороны, и по собственному произволу не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Наконец, я спустился. Мехмед снова уверил меня, что мне ничего не грозит, а затем отвёл к ковру.
Я помню, как султан медленно снимал с меня одежду, и это казалось так странно. Я помню, как его борода соприкасалась с моей кожей, и это казалось ещё более странно. Мне никогда не думалось, что такое возможно — увидеть султана, не облачённого в халат, и без чалмы. Пусть остальные вещи на Мехмеде остались — он даже не снял обувь — но я всё равно думал, что в таком виде он показывается очень немногим людям. Казалось так странно, что я в их числе.
А затем меня охватило отчаяние, ведь всё, о чём я прежде мечтал, всё, к чему стремился, обратилось в прах: "Султан не отпустит меня. Никогда. Я никогда не буду вместе с братом. И у меня не осталось даже надежды на отъезд. Теперь всё, что у меня есть — вот эта странная жизнь".
Я чувствовал себя глиной в руках мастера-горшечника, которая сама не может сделать ни одного движения, но беспрекословно повинуется мастеру. Мне слышались слова Мехмеда. Он говорил "ляг", "повернись", но я не исполнял эти повеления потому, что моё тело меня не слушалось. Если, слезая с дерева, я ещё как-то шевелился, повинуясь чужому приказу, то теперь даже это не мог. Мехмеду самому приходилось придавать мне то положение, которое требовалось.
Я сделался безразличен ко всему. Была минута, когда Мехмед резко подвинул от себя моё тело, лежавшее на спине, но моя голова не подвинулась, а зацепилась затылком за ковёр и прижалась к плечу, так что шея сильно выгнулась вверх и вбок. Мне было неудобно, я с трудом дышал, но не предпринял ничего, чтобы это изменить, а затем султан заметил и сам изменил положение моей головы.
Пальцы Мехмеда все были унизаны перстнями, поэтому случалось, что он нечаянно защемлял мне кожу, но я не жаловался. Другую боль я тоже принимал без единого звука.
И вот всё закончилось. И я обнаружил, что меня прежнего нет. Ничего не осталось. Я был как новый кувшин или плошка — только оболочка, а что в ней будет храниться, решает тот, кто её купит.
Я лёг на бок, подтянул колени к подбородку, сжался в комок и зарыдал так горько, как рыдал, наверное, только один раз — за несколько лет до этого, когда узнал, что мой отец умер.