— Ради любви? Ради? — ещё больше насторожился Мехмед. — Значит, для тебя дарить ласку это жертва? Жертва, а не удовольствие? Значит, твоя любовь ко мне совсем не та, которой бы мне хотелось.
Я промолчал и подумал: "Если сейчас султан велит отрубить мне голову, это будет лучше всего", — однако Мехмед не стал отдавать такого приказа и призадумался.
— А ведь верно, — наконец, произнёс он. — Ты не можешь подарить мне то, о чём не имеешь понятия. Ты не знаешь, что такое страсть, потому что много лет оставался запертым во дворце и мало что видел в жизни. А моя страсть — не слишком подходящий тебе пример, потому что я в порыве страсти делаю не совсем то, чего жду от тебя.
Я по-прежнему ничего не понимал и даже обрадовался, когда султан сказал, что мне можно идти в мои комнаты. Весь остаток дня я провёл в размышлениях о том, что оказаться забытым подобно надоевшей наложнице не так уж плохо. "Пусть я состарюсь во дворце, не нужный никому, но зато моя жизнь будет течь спокойно, — думалось мне. — Пройдёт время, и я найду в себе силы признаться на исповеди в том, что согрешил, и искренне раскаюсь, и моя душа очистится".
Однако Мехмед вовсе не собирался меня забывать. На следующий день он позвал меня снова и, одарив кратким поцелуем, велел, чтобы я спрятался за кусты, росшие в углу сада. Там мне следовало сидеть очень тихо и наблюдать за тем, что произойдёт в саду дальше.
— Смотри и учись, но учись не у меня, — сказал султан.
Я повиновался, а через некоторое время в сад вошла женщина, закутанная в тёмное покрывало. Возможно, это была та же невольница из гарема, что вчера, а возможно — другая.
— Господин, — радостно воскликнула она, — ты позвал меня снова! Значит, ты любишь меня! Я так счастлива сознавать это.
— Иди сюда, моя птичка, — султан протянул руку, а женщина, и впрямь чем-то похожая на порхающую пташку, легко подбежала к нему, остановилась в пяти шагах, скинула с себя покрывало.
Я заметил, что она не просто скинула свой покров, а как-то по-особенному, будто говоря Мехмеду: "Сейчас для твоих глаз будет услада".
"Наверное, я должен это перенять", — подумалось мне, ведь я раздевался при Мехмеде очень просто — так, как делал в присутствии слуг. А оказалось, что можно снимать с себя одежду, всяким движением будто обещая султану удовольствие и радость. "Наверное, такое поведение и называется страстью", — сказал я себе.
Меж тем выяснилось, что женщина одета в шаровары и длинную рубашку, перехваченную тканевым поясом, но ткань одежды оказалась настолько тонкой и лёгкой, что выглядела наполовину прозрачной. Было хорошо видно, что женщина очень худая, и её худоба казалась странным обстоятельством. Оно сильно противоречило тому, что я, как мне казалось, знал о вкусах турок.
Я помнил, как полгода назад, ещё до первой встречи с Мехмедом, по дороге из храма вдруг увидел, что на соседней площади продают рабынь, и упросил сопровождавших меня слуг пойти вместе со мной на ту площадь и задержаться там хоть на несколько минут, чтобы посмотреть.
Из того, как торговец расхваливал товар, я узнал много. Он показывал полуобнажённых невольниц и тут же пояснял, которая и них должна считаться красивой, а которая — нет, и почему. Даже мне, которому тогда едва исполнилось тринадцать, казалось всё понятно. Торговец говорил, что женщина должна быть подобна мягкой перине, и ни в коем случае — не мешку с костями. Он говорил, что худой женщине труднее зачать, труднее родить и труднее кормить рождённое дитя. Торговец говорил, что худая женщина некрасива, сколько бы поэты ни воспевали тонкие кипарисы, и я верил, да и покупатели вокруг казались согласны. За упитанную невольницу давали больше денег, чем за невольницу исхудавшую.
И вот теперь я видел в гареме у султана женщину, которая считалась некрасивой. Но разве у султана кончились деньги? Он купил её не потому, что худые дешевле. Тогда зачем?
Не отрывая взгляда от султана, женщина разделась полностью, и я увидел, что грудь у неё почти не отличалась от мужской, а бёдра были узки и худы настолько, что под кожей чуть выпирали кости. Да и рёбра я тоже хорошо видел. "Даже у меня они не так сильно торчат", — подумал я, ведь полнотой не отличался.
Руки у женщины казались тонкими и гибкими, чем-то напоминая змей — особенно тогда, когда обвили шею Мехмеда. Затем невольница крепко поцеловала султана, после чего начала поспешно снимать с него одежду, как только что сняла свою.
Это не была простая поспешность. Так выражалось нетерпение. Женщина показывала, что хочет скорей очутиться в объятиях Мехмеда — поэтому он выглядел довольным и постоянно стремился притянуть её к себе. Султан сам сделался нетерпелив, но невольница будто играла с ним — лишь улыбалась, уворачивалась от его рук и всё быстрее раздевала.
"Наверное, это мне тоже следует перенять", — решил я. Прежде мне и в голову не приходило, что можно самому раздевать султана.
Меж тем началось самое главное, и в эти минуты женщина обнимала и целовала Мехмеда так много раз, что я сбился со счёта, а когда он перевернул её на живот, и она уже не могла обнимать своего повелителя, то начала постанывать, показывая, что очень счастлива.
Наблюдая за ней, я снова понял нечто важное. Я обнимал Мехмеда очень мало и вёл себя очень тихо. Значит, не следовало.
Я подмечал разные мелочи и всё больше удивлялся — почему меня, который не делал почти ничего из того, что делала эта невольница, Мехмед звал к себе часто? Конечно, она не знала тех особенных ласк, которые знал я... А если бы знала, то что тогда? Кого предпочёл бы султан? Мне стало страшно от этих вопросов.
А затем я услышал, как султан и эта женщина, лёжа рядом и отдыхая, разговаривали. И Мехмед говорил с ней точно таким же ласковым голосом, как говорил со мной.
— Почему ты не смотришь на меня, моя пташка? О чём ты задумалась?
— Мне грустно, повелитель, — отвечала невольница. — Грустно потому, что сейчас мне следует вернуться в гарем, то есть расстаться с тобой. Как это грустно!
— Твой повелитель тебя любит, а значит, тебе не о чем печалиться, — ответил Мехмед.
Я вздрогнул при этих словах. Сколько раз султан говорил их мне! А теперь говорил не мне! Меня успокаивало лишь сознание того, что он помнил про меня, сидящего в кустах, а женщина даже не догадывалась, что я там сижу.
И всё же я в который раз почувствовал, что моё будущее непрочно, но теперь мне не хотелось оказаться забытым. Вчера я не знал, что от меня требовалось, и потому исполнить волю султана мне казалось очень трудным, но теперь выяснилось, что всё довольно просто. "Я научусь и буду лучше, чем она", — пообещал я себе.
Меж тем Мехмед натянул шаровары, поднялся с ковра и дошёл до круглого столика, на котором ожидала своего часа небольшая шкатулка. Султан открыл крышку и протянул шкатулку женщине.
Я не мог видеть, что в шкатулке, но это было и не важно.
— О! Мой повелитель так щедр! — воскликнула невольница, тут же вскочив, взяв подарок в руки и рассматривая.
Затем она оделась и ушла, а я, провожая её взглядом, так увлёкся размышлениями обо всём произошедшем, что не заметил, как Мехмед оказался возле меня.
— Ты что тут, спал? — недовольно спросил он, поняв, что я его не замечаю.
Звук султанского голоса заставил меня вскочить:
— Нет, повелитель. Я исполнял твою волю, то есть учился у этой женщины, и... — я шагнул к султану и медленно обвил его шею руками, подражая тому, что недавно увидел.
В моём теле пока ещё не было той гибкости, как у невольницы, поэтому мои руки не уподобились змеям, но в моём взгляде светилось обещание, и я прошептал:
— Ты можешь испытать меня прямо сейчас, повелитель. Проверь, насколько хорошо мне удалось усвоить урок.
Мехмед выглядел удивлённым. Несомненно, я теперь говорил и делал именно то, что ему хотелось, но он не ожидал, что перемена в моём поведении окажется такой скорой.
В действительности же удивляться было нечему. В самый первый день в саду я стал подобен кувшину или плошке, в которых можно хранить, что пожелаешь. Султану хотелось, чтобы новая ёмкость наполнилась страстью, и как только я понял, как выглядит страсть, то зразу принял в себя это знание и теперь удерживал так же хорошо, как глиняный кувшин удерживает воду.
Мехмед, воодушевлённый, согласился меня испытать, и поначалу у меня всё получалось легко, но затем я понял, что оказался слишком самонадеян.
О, если б в завершение утех я мог лишь счастливо вскрикнуть и содрогнуться подобно невольнице, которую только что видел. Султан называл это "достичь страны блаженства", и, будь я женщиной, мне оказалось бы так легко изобразить подобное! Однако женщиной я не был, а у мужчин "достижение блаженства" проявляется иначе.
Притвориться по примеру мужчины тоже возможно, но куда труднее. В предыдущие дни у меня иногда совсем ничего не получалось — мне мешал стыд. Мешал и теперь.
Этот стыд накрепко переплёлся с воспоминанием о том, как полгода назад мне приснились невольницы, виденные на рынке, а утром я обнаружил, что испачкал сорочку, в которой спал. Мне было так стыдно! Стыдно перед слугами, пусть они не ругали меня, а одобрительно ухмылялись! Я успокоился лишь тогда, когда старик-священник сказал, что ничего плохого не случилось. Он сказал, что сны — не грех, а грех будет, если я, почувствовав желание, стану "давать волю руке".
Я стремился не грешить. А затем на меня обрушилась султанская "милость", и Мехмед почти сразу спросил, грешу ли я так. Я ответил, что нет, но он не поверил. И в каждую нашу встречу приказывал:
— Ты сделал счастливым меня, а теперь сделай счастливым и себя.
Мехмед не просто хотел, чтобы я сделал это с помощью руки, но желал ещё и наблюдать за мной, поэтому для меня всё происходящее становилось пыткой.
Я не смог бы совершить подобное в присутствии слуг, если б они застали меня за таким занятием, а султан смотрел на меня неотрывно. Я закрывал глаза, отчаянно пытаясь забыть про Мехмеда и про священника, говорившего о грехе. Следовало забыть про всех, кроме невольниц, которые мне приснились, но получалось не всегда. Особенно если Мехмед вдруг решал, что должен мне помочь. А ведь он лишь мешал мне сосредоточиться!