Вот и тогда, когда я изображал страсть, всё повторилось. Я испугался, что не смогу заставить своё тело повиноваться. Казалось чудом, что мне удалось на миг забыть про Мехмеда, и моё сознание всё-таки озарилось вспышкой счастья. Однако в следующее мгновение я, как обычно, чувствовал, что разочарован — та краткая вспышка не стоила многих усилий, которые пришлось ради неё затратить.
Я с грустью посмотрел на султана, думая, что сейчас он уличит меня в притворстве, но тот не хотел замечать очевидного. В предыдущие дни Мехмед говорил, что "достигать страны блаженства" мне трудно лишь потому, что я ещё не вполне достиг зрелости. Так он объяснил и нынешнее моё затруднение.
— Ничего, мой мальчик, — участливо проговорил Мехмед, когда мы лежали рядом друг напротив друга и отдыхали. — Поверь, скоро ты не будешь грустить, потому что ты на верном пути. Ты уже многое понял, поймёшь и остальное.
Получалось, что я не уличён, и мне следовало дальше подражать невольнице — подражать во всём вплоть до последней мелочи, пусть и не связанной с ласками.
— Ты прав, повелитель, — сказал я, приподнявшись на локте. — Я многое узнал. Но теперь мне грустно совсем по другой причине, чем прежде. Я грущу не из-за того, что мне трудно даётся, а из-за того, чего у меня нет. Ты так часто говорил мне о своей любви, но ни разу не сделал ни одного подарка. Разве я не заслужил их?
С моих уст слетела чистейшая ложь. Мне не нужны были подарки, но та женщина считала подарки важной частью любви, поэтому я тоже должен был их получать... и сходу научился выклянчивать.
— Ах, вот в чём дело! — воскликнул Мехмед и рассмеялся. — Это легко поправимо, мой мальчик.
Он снял с мизинца левой руки кольцо с рубином и надел на указательный палец моей левой:
— Возьми. Я осыплю тебя подарками, если тебе этого хочется. Прости меня. Я думал, у тебя и так всё есть. Это женщинам вечно чего-то недостаёт. Но если тебе тоже чего-то недостаёт, только скажи.
— Мой повелитель так щедр! — воскликнул я и с жаром поцеловал его руку.
* * *
Как видно, несмотря на мелкие промахи, я хорошо выучил урок страсти — так хорошо, что моё притворство было для султана ценнее, чем искренние чувства женщины, у которой мне довелось учиться. Почему-то я не сомневался, что её чувства искренны, но она стала моей соперницей, а соперниц не жалеют. Я торжествовал. Знала бы та женщина, что после её ухода Мехмед отменил все дела и провёл со мной весь остаток дня и всю ночь!
Из сада мы переместились в комнату, освещённую многими светильниками, ведь султан не любил темноту, когда предавался любви:
— Я хочу видеть тебя, видеть тебя всего, — говорил он, окидывая меня горящим взглядом и не зная, на чём его остановить, а я, иногда посматривая султану за плечо, замечал, как к светильнику подлетают мотыльки и мошки. Мошки сгорали без остатка, а мотыльки, опалив крылья, падали куда-то вниз, на ковры.
Я никогда прежде не пил столько вина, сколько выпил в те ночные часы. И никогда прежде Мехмед так долго не говорил со мной. Он ни о чём не спрашивал, а рассказывал сам — рассказывал о своём отрочестве и об одном из своих учёных наставников, о некоем греке, чьего имени не называл:
— Он был очень смелый человек, — сказал Мехмед. — Движимый любовью ко мне, он рисковал жизнью. Если бы мой отец узнал, что один из наставников сделал с его сыном, то отрубил бы этому наставнику сначала "корень всех зол", а затем и голову.
Султан улыбнулся и продолжал:
— Мне как будто открылся новый мир. Никто и никогда не любил меня так сильно, как тот человек. Отец меня не любил. И мне с детства все говорили, что я глуп, уродлив, что мой нос слишком кривой, а волосы слишком рыжие. Позднее, когда я сделался наследником престола, говорить перестали, но продолжали думать... а тот человек... он смотрел на меня так, как никто.
— А где он теперь? — спросил я.
— Я велел его удавить, — просто ответил Мехмед, — потому что с тех пор, как я стал султаном, уже никто и никогда не должен оказываться надо мной. А он стремился оказываться. Пока я был лишь сыном султана, я преклонялся всякий раз, как мой наставник просил меня об этом, но султан ни перед кем не должен преклоняться. Ты понимаешь?
— Да, повелитель.
— А он не понимал. Не хотел понимать, и не хотел отказываться от привычного. Мы могли бы поменяться местами, чтобы теперь он преклонялся, а не я. Однако наставник не захотел. Сказал, что лучше уедет. Но я не мог позволить, чтобы человек, любивший меня, делал с кем-то другим то, что делал со мной. Я бы сошёл с ума от ревности. И тогда я решил, что моему наставнику лучше умереть, но велел похоронить его с почестями.
Наконец, Мехмед уснул, причём крепко, как всякий человек, который выпил много вина.
Я тоже много выпил. Моя голова кружилась, но я не мог спать, потому что одна мысль не давала мне покоя: "Почему Господь допустил, чтобы со мной случилось то, что случилось? А может, у Него был тайный замысел?"
Я вспомнил о ветхозаветной еврейской праведнице, которую звали Юдифь. В моих мыслях всё повторялись слова чьего-то давнего рассказа: "Когда в еврейскую страну пришло вражеское войско, Юдифь сама отправилась в лагерь врагов, чтобы способствовать победе своего народа".
Я сравнивал судьбу этой еврейки со своей судьбой, и находил общие черты. Пусть врагами евреев во времена Юдифи являлись не турки, но для неё эти враги были инородцы и иноверцы, как и турки для меня.
Я невольно спрашивал себя — согласился бы отправиться к туркам, если б имел выбор? Наверное, не согласился бы. А Юдифь отправилась к врагам сама! Она представлялась мне смелее меня, и всё же мы с ней оказались в схожем положении — во вражеском стане. И ей было примерно столько же лет, сколько исполнилось мне, когда я сошёлся с Мехмедом.
Я не знал, что султан захочет делить со мной ложе, а Юдифь знала, что мужчин влечёт к ней, но сознательно пошла и предложила себя начальнику вражеского войска — Олоферну. Так она смогла подобраться к этому предводителю врагов совсем близко. Он проводил с ней ночи в своём шатре, а когда на четвёртую ночь напился допьяна и крепко заснул, Юдифь отрезала Олоферну голову.
"А если я — новая Юдифь?" — думалось мне. Я видел, что сон Мехмеда крепок, и что неподалёку в свете догорающих светильников поблёскивает нож для фруктов. Я мог бы взять нож и полоснуть султану по горлу, а затем последовать примеру Юдифи.
Конечно, мне не удалось бы вернуться домой живым, как удалось той праведнице. Она завернула голову убитого в полог, сдёрнутый с кровати, и вынесла свой трофей из воинского лагеря, ведь ей позволялось выходить, чтобы совершать ритуальные омовения в ближайшем источнике. Когда утром она выходила со свёртком подмышкой, все думали, что она как всегда идёт к источнику, и что с ней вещи, необходимые для омовения.
А вот я после убийства султана прожил бы недолго. Меня предали бы ужасной казни, но всё равно благодаря моему поступку весь христианский мир оказался бы спасён! Я знал, что Мехмед в то время готовился к осаде города Константинополиса и лелеял мечты завоевать Европу. Если бы я убил Мехмеда, его держава разрушилась бы, потому что его сыновья были ещё младенцами и не могли править.
"Если я сейчас убью султана и спасу весь христианский мир, меня объявят святым, — думал я. — Непременно объявят".
Затем я подумал, что если стану святым, у меня наверняка появится житие, то есть рассказ о моей жизни. "И что же в этом житии напишут? — рассуждал я. — Неужели, получится рассказ о том, как я, отнюдь не женщина, соблазнил Мехмеда ради спасения всего христианского мира?"
Мне стало смешно. И я громко засмеялся. Очень громко. И в эту минуту понял, как далёк от Бога. Я смеялся над своей несуразной судьбой, смеялся, потому что устал плакать.
Я смеялся так долго, что Мехмед проснулся и спросил, что же меня насмешило. Пришлось соврать — сказать, что мне приснился сон, где все считали меня женщиной, несмотря на признаки мужского начала. А смешно мне стало оттого, что я оказался отправлен жить в гарем.
— Нет, мой мальчик, в моём гареме тебе делать нечего, — улыбнулся Мехмед и снова заснул.
* * *
Весь следующий год прошёл как в дурмане, потому что Мехмед во время наших встреч всегда угощал меня вином. Я старался меньше пить, ведь от вина опухает лицо, и под глазами залегают тени. Я не хотел становиться некрасивым. Это погубило бы меня. И всё же пить приходилось. Понемногу, но не менее двух раз на неделе.
Мехмед говорил, что вино, слегка подогретое и сдобренное пряностями, хорошо согревает в холодные дни. Сказал он так и в один из дней ранней весны, когда мы беседовали в зимних покоях султана.
Я сидел на ковре. Мехмед полулежал на софе, а между нами стоял маленький столик, на котором разместились чаши-пиалы и кувшин.
— Выпей, — сказал султан, протягивая мне чашу, а затем задумчиво посмотрел в окно на сад, где сквозь жухлую прошлогоднюю траву пробивались молодые зелёные стебли, а на деревьях распускались почки.
Я тоже посмотрел туда и увидел дерево, на которое взобрался когда-то, спасаясь от султана.
Мехмед проследил за моим взглядом:
— Скоро будет год с того дня.
Я искренне удивился:
— Год? Так мало времени? А мне казалось, что прошла уже целая жизнь, и что я знал тебя всегда, повелитель.
— Счастливые дни летят незаметно, — улыбнулся Мехмед.
Я тоже заставил себя улыбнуться и, чтобы султан поверил моей улыбке, лукаво взглянул на него.
— Скажи мне, мой мальчик, как сильно ты меня любишь, — повелел султан.
Разумеется, мне следовало произнести:
— Я люблю тебя больше всего на свете, повелитель. Я люблю тебя больше жизни. Больше, чем любил отца. Больше, чем любил мать, которую не знал. Больше, чем любил брата... — тут я вспомнил о давнем разговоре, когда султан оказался не очень доволен, поэтому мне пришлось поспешно добавить. — Я люблю тебя больше, чем кого бы то ни было. Я знаю, что если окажусь способен когда-нибудь полюбить женщину, то всё равно не смогу любить её так сильно, как тебя.