Я понял, что не в силах чем-то помочь Владу — не в силах даже предостеречь его, шепнуть ему, чтобы уезжал и больше никогда не приезжал. "Мой брат непременно спросит о причине, — думалось мне, — и если я попробую объяснить, открыть хоть десятую часть всей правды, он непременно догадается об остальном... и никуда не уедет. Он пойдёт и убьёт Мехмеда, или хотя бы попытается убить. В любом случае моего брата ждёт смерть".
Ничего этого я, конечно, Владу не сказал. Я лишь потупился, краснея, а он истолковал всё по-своему:
— Надо будет намекнуть Мехмеду, чтобы начал отпускать тебя из дворца не только в храм. В греческом квартале есть дом терпимости. Сам-то Мехмед вряд ли догадается, что тебе нужно сейчас. Ему не до того.
О, счастье неведения! Мой брат, говоря это, не подозревал, что мне не нужно посещать дом терпимости, не нужно получать утехи за деньги, потому что я сам уподобился продажной женщине. Я служил Мехмеду для утех и даже получал плату в виде подарков за свои услуги.
— Мне не нужны блудницы! — воскликнул я, вырываясь из рук Влада, продолжавших лежать на моих плечах. — Блудницы нисколько не привлекательны!
Мой брат удивлённо посмотрел на меня, а я, успокоившись, прижал ладони к груди и проговорил писклявым голосом:
— О, мой господин, как я счастлива. Ты так щедр! Я так люблю тебя! А что ты подаришь мне в следующий раз?
Теперь Влад с интересом наблюдал за моим кривлянием, а я наклонил голову чуть вбок, посмотрел на брата и начал часто-часто хлопать ресницами:
— Отрез шёлка? Нет, этого мало. Ах, ты меня не любишь! — я отвернулся, запрокинул голову и закрыл лицо ладонями. — Нет, ты меня не любишь!
Мой брат хмыкнул, а я притворно захныкал, затем повернулся обратно к нему, чуть раздвинул сомкнутые на лице пальцы, чтобы стали видны глаза, и изобразил такой взгляд, который можно увидеть у знатока-ювелира, мгновенно оценивающего стоимость драгоценности.
Влад посмотрел на свои руки, на которых не было ни одного перстня, но догадался, что "прелестница" увидела на них нечто ценное. Меж тем я перестал прятать лицо и теперь, будто восточная танцовщица, закружился вокруг брата, заговорил всё так же пискляво:
— Я бы поверила в твою любовь, если б ты подарил мне кольцо, которое у тебя на пальце... Что? Тебе жалко дарить кольцо? Ах, ты меня не любишь!
Я начал хмуриться и кусать нижнюю губу, а мой брат весело и добродушно рассмеялся:
— У тебя очень похоже получается изображать женщин, — сказал он сквозь смех. — Как видно, ты знаешь о них куда больше, чем я думал.
О, да! Я знал о них почти всё. Не знал только, что чувствуешь, проникнув в женское лоно.
Эту правду я мог сказать брату:
— Я знаю о них не всё.
— Узнаешь, — пообещал Влад. — А я расскажу тебе о том, что знаю сам, чтобы тебе легче было достичь успеха в обращении с женщинами.
Я вздохнул. Мне очень хотелось послушать рассказы брата, но не из-за женщин как таковых, а потому что я мечтал — пусть лишь по рассказам! — узнать жизнь, которой жил мой брат — жизнь без скрытности и притворства, для меня оставшуюся в далёком прошлом.
Конечно, повзрослев, я понял, что Влад тоже иногда лгал — например, лгал туркам — но в четырнадцать лет мне казалось, что мой брат честен всегда и со всеми. Он говорил мне, что нет ничего хуже лжи и притворства.
Помню, Влад рассказал мне историю, как сошёлся с одной миловидной, но совсем не разговорчивой женщиной. Она притворялась, будто ей всё про него понятно, а на самом деле понимала мало. Брат говорил, что, когда первый раз лёг с ней, она делала всё молча. Не задала ни единого вопроса. Даже не спросила: "Ты меня любишь?" — а ведь женщинам всегда интересно это знать.
Вместо вопросов было лишь молчание и напускное спокойствие, зато на следующий день "началось". Женщина старалась вести себя очень сдержанно, но разными окольными путями пыталась выяснить, понравилась ли моему брату, желает ли он её снова, и если да, то насколько будет нежен.
Бывало, она подкрадывалась к нему со спины, задавала пустяшный вопрос и ждала — станет ли Влад оборачиваться и обнимет ли. А временами гладила его по голове и тут же уходила прочь, а сама только и ждала, чтобы догнали.
— Она смешная, — сказал я.
— Это только в рассказе смешно, — грустно улыбнулся Влад. — А на деле от всех этих недомолвок так тоскливо становится, душевные силы уходят. Вот если бы эта женщина сама сказала, что я ей мил, и, не скрываясь, плакала бы оттого, что я скоро уеду, я бы, наверное, при первой возможности вернулся, чтобы повидаться. А так, раз она молчала, и я не видел её слёз, то к ней не поеду. Даже если случится оказаться в тех краях, буду объезжать её дом стороной. Поэтому ты, когда сойдёшься с кем-нибудь, избегай недомолвок. Так лучше.
Я кивнул, а сам подумал, что не являюсь ни женщиной, ни девицей, но получается у меня с братом так же. Рано или поздно Влад станет замечать, что я о чём-то помалкиваю. И что же будет? Сделается ему тоскливо? Перестанет он меня любить? А возвращаться ко мне захочет?
Эти мысли не отпускали меня всю неделю, пока Влад жил во дворце, а когда брат уехал, я стал горячо молиться каждое утро:
— Господь, будь милосерден. Не отнимай у меня брата. Пусть он останется жив и здоров. Пусть он не перестанет любить меня. Я знаю, что страшно согрешил и продолжаю грешить, но Ты же видишь, Господь, что разврат не приносит мне никакой радости. Брат — моя единственная радость теперь. Не отнимай её у меня.
Я молился по своей воле, но шутка судьбы заключалась в том, что я выполнял и повеление султана — ведь Мехмед сам велел мне молиться за Влада.
* * *
Прошёл ещё год. Мой брат приезжал часто, как и обещал, а в промежутках между его приездами жизнь самого султана висела на волоске.
Когда в ночной темноте я лежал рядом со спящим Мехмедом, мне постоянно приходила в голову мысль убить его. "Так я спасу брата, — думал я. — Единственный путь спасти Влада наверняка, это убить Мехмеда раньше, чем Мехмед отдаст свой приказ". Удивительно, но в те ночи я действительно чувствовал в себе силы убить султана. Мысль о брате укрепляла меня гораздо больше, чем мысль о спасении всего христианского мира.
Иногда я надеялся, что султан сам умрёт. Я молился об этом, когда Мехмед отправился на войну куда-то очень далеко в Азию против государства, которое называлось Караман. Оно всё время враждовало с Турцией, и мне хотелось думать, что Мехмед проиграет правителю Карамана и не вернётся в Эдирне.
Я остался в полупустом дворце и впервые за долгое время начал дышать свободнее. Это длилось несколько месяцев, и пусть в эти месяцы брат не приезжал, но мне каждый раз снился один и тот же сон про Влада.
Мне снилось, что меня трясут за плечо, я просыпаюсь и вижу брата. Он говорил, что забирает меня немедленно. Я спрашивал: "Как? Почему?" — а Влад отвечал, что пришло известие из Азии: "Султан проиграл бею Карамана и попал в плен". Мой брат говорил: "Весь город гудит от этой новости. Скоро вспыхнет бунт. Того гляди — подожгут дворец. Нам надо бежать немедленно". Я радостно соглашался, а брат хватал меня на руки, будто мне совсем мало лет, и торопливо нёс куда-то по коридорам, которые полнились кричащими людьми. Я ждал, когда же мы выберемся из дворца, но коридоры всё никак не кончались. Мне становилось страшно, что мы заблудились, и я просыпался. Даже во сне не получалось обрести свободу! Даже во сне!
А затем всё покатилось по прежней колее. Султан вернулся, регулярно проводил со мной время, и снова готовился к походу — теперь уже на Константинополис.
Наконец, Мехмед ушёл вместе с армией, а я радовался, что меня на войну не взяли, и что месяца на два я опять один.
Одиночество имело свои хорошие стороны. Пусть в отсутствие султана мой распорядок дня не менялся, и все мои занятия с седобородыми книжниками и наставником по воинскому делу происходили в обычное время, но теперь то время, которое раньше принадлежало Мехмеду, оставалось свободным. Более того — если я не учил уроков, то есть не читал книг, которые мне задавали читать, то седобородые наставники лишь качали головами.
Раньше кто-нибудь из этих людей обязательно грозил:
— А если султан спросит о твоих успехах? И тогда я не посмею утаить, что ты ленишься.
Теперь же эта угроза не произносилась. Было совершенно ясно, что в ближайшие недели никто обо мне не спросит. И вот тогда мне пришло в голову: "А если забросить не только книги? Что если попробовать отлынивать от посещения храма? Ведь в то время, когда мне положено туда ходить, можно пойти в другое место".
В итоге я последовал совету брата — упросил слуг, которые водили меня в греческий православный храм, отвести меня в дом терпимости. Вернее мне удалось не упросить, а подкупить их. К тому времени у меня уже скопилось много ценных вещей, подаренных султаном, а однажды Мехмед подарил мне деньги на случай, если я вдруг захочу зайти в лавку по пути из храма во дворец. Наконец, деньгам нашлось применение! Мои слуги согласились отступить от правил, и в один из дней вместо того, чтобы идти к обедне, я отправился со слугами к блудницам. Дом блудниц находился не так уж далеко от храма.
Как и ожидалось, в том доме в воскресное утро почти не оказалось посетителей, кроме меня. Я мог выбрать среди десятка женщин и выбрал одну с каштановыми волосами, которая, как мне казалось, понравилась бы моему брату. Она стоила дорого, хоть и была не слишком упитана.
Я провёл с ней время. Попробовал две разные позы — ту, которая предписана христианской церковью, и другую, которую наблюдал когда-то из-за кустов в саду.
Та поза, когда женщина лежала на животе, оказалась для меня предпочтительнее, но не потому, что я подражал Мехмеду, который часто использовал эту позу в отношении меня самого. Причина заключалась в другом — мне было проще!
Я не чувствовал себя господином своей женщины, ведь она выглядела достаточно сильной, чтобы скинуть меня с себя и с ложа, если б ей вздумалось. Однако, получив деньги, она была покорна — покорна по желанию, а не по принуждению. Я не ломал её волю, но при этом и не подчинялся сам. Я был свободен! Свободен даже от притворства, потому что мне не требовалось заботиться о надлежащем выражении своего лица.