Когда женщина лежала на спине, то смотрела прямо на меня, и я думал о том, чтобы не выглядеть глупо, но когда перевернул её, она начала смотреть в сторону и не видела меня даже краем глаза. Локоны растрепавшейся причёски загораживали ей вид. Мне стало проще. Я был свободен! И мог забыть обо всём, как если б остался в комнате один!
Однако удовольствия в этом было не намного больше, чем с Мехмедом — долгое ожидание, затем краткая вспышка счастья, озаряющая сознание, а после неё пришло разочарование. Та краткая вспышка не стоила усилий, потраченных ради неё.
Признаюсь, это показалось мне странным, ведь ещё до того, как на меня обрушилась "милость" Мехмеда, я думал о женщинах и представлял себе всё не так, ожидая, что мне будет хорошо... Однако удивлялся я недолго, ведь с тех пор, как султан начал "благоволить" мне, многое переменилось. Я вдруг осознал, насколько велики перемены!
Когда ты совокупляешься с кем-то ради сохранения собственной жизни, ради подарков или других выгод, то совокупляться для удовольствия уже не хочется. Помню, до того, как мне пришлось сойтись с Мехмедом, я постоянно думал о том, чтобы нарушить запрет священника и "дать волю руке". Затем это желание пропало. И вовсе не оттого, что связь с султаном удовлетворяла все мои нужды. Совсем нет!
Лёжа в одиночестве в своих покоях, я был подобен древнему старику. От одной только мысли дать волю руке, пока никто не смотрит, я чувствовал такую душевную усталость, словно мне уже ничего не нужно. От воспоминаний о женщинах старик просто отмахивается и засыпает. Так делал и я.
Священник из греческого храма уверял меня, что в мои годы главный грех — похоть, однако со мной всё получилось иначе. Похоть перестала терзать моё тело, и я чувствовал себя таким же старцем, как тот священник — старцем с угасшими желаниями. Я состарился прежде, чем что-либо по-настоящему узнал.
Придя в дом терпимости, я надеялся, что верну себе полноту чувств — но нет. Разгорячённое тело делало то, что я велел, а чувства словно дремали.
Конечно, в этом следовало винить Мехмеда! Это из-за него у меня пропали желания, и осталась лишь безбрежная усталость. Я так устал, потому что нёс непосильную ношу. В отрочестве на меня свалилось столько бед, сколько и на взрослого человека нечасто сваливается. Как тут радоваться жизни!
Однако мой брат не зря отправил меня к блудницам. Совсем не зря, ведь с годами я научился не принимать всё, что со мной происходит у султана, так близко к сердцу, и мне захотелось радоваться, поэтому оказалось очень кстати, что путь к радости был проторен заранее.
Более того — уже после первого посещения дома терпимости мной овладело предвкушение счастья, пусть далёкого. Шагая по улице во дворец, и всё так же под присмотром бдительных слуг, я начал думать, что в жизни ещё не всё потеряно: "Пусть я не узнал взрослое удовольствие, зато теперь знаю, что чувствует свободный человек".
Получалось, что свобода возможна даже в самой тяжкой неволе! Это свобода духа. Ведь в доме терпимости я почувствовал свободу, хоть и оставался пленником султана. "Значит, — думалось мне, — придёт день, и мои чувства проснутся, и я узнаю радость утолённого желания, несмотря на то, что мне разрешено желать только одного Мехмеда, которого уже видеть не хочется. Я стану свободен и счастлив. Непременно стану!"
Мне поначалу казалось, что предметом моих чувств, которые возникнут вопреки запретам, будет женщина. Именно женщина, а не девушка. Правда, тут же возникла странная мысль: "А если я пожелаю юношу? Ведь когда выбираешь только среди женщин и девиц, это не совсем свобода".
Я не придал значения этой мысли. Мало ли глупостей приходит в голову! Но, наверное, уже тогда во мне наряду со стремлением к свободе обнаружилось то, чего мой брат не одобрил бы. Поначалу я ненавидел лишь запреты, установленные Мехмедом, а впоследствии возненавидел и все остальные, от кого бы они ни исходили. Любой запрет стал для меня насилием над моей душой. Увы, к тому времени я уже твёрдо знал, что есть иные пути, кроме тех, которые указывал мне брат!
Влада влекли только женщины, а впервые влюбился он незадолго до того, как исполнилось тринадцать. Его угораздило влюбиться в чужую жену, и потому первая влюблённость принесла ему много огорчений, но всё же это было чудесно. Вспоминая о прошлом, Влад мечтательно прикрывал глаза и так по-особенному улыбался, что мне хотелось заглянуть ему под веки — увидеть то, что видел брат. Наверное, если б в мою судьбу не вмешивался Мехмед, я уже лет в четырнадцать влюбился бы. Влюбился бы в женщину.
Однако из-за султана всё во мне искривилось, смялось. К тому же, я стал, как старик... Нет, не так... Не как старик, а как мальчик. Я не состарился, а вернулся на несколько лет назад, как если б мне исполнилось лишь одиннадцать. Ведь у меня и в одиннадцать лет не было особых желаний. Я находил счастье только в том, чтобы любить своих родных, даже тех, что умерли. А особенно любил Влада, потому что знал и помнил его лучше других. Любовь к брату заменяла мне всё!
Что же до Мехмеда, то его я не любил никак. Да, было время, когда он заменил мне отца, мать, брата, но даже тогда я лгал султану, говоря о любви, как будто он родня мне по крови. Страсти к Мехмеду я тем более не испытывал и лишь искусно изображал страсть, а вот как же она ощущается, не знал.
О, если бы я мог оставаться рядом с Владом! Если б мог учиться у него... в том числе учиться взрослеть! Учиться у Мехеда я не хотел, но получал от него куда больше уроков, чем от брата. Мехмед не уставал повторять мне, что мальчики лучше женщин, а мне очень хотелось бы услышать, что брат думает.
Конечно, Влад думал, что женщины лучше. Но почему он так думал? Что особенного видел в женщинах? Увы, я не мог спросить.
Благодаря брату я понял лишь то, как ощущается соитие без принуждения, и понял это именно с женщиной. Но неужели главное достоинство женщин состояло в том, что в любви они куда сговорчивее мальчиков? Посетив дом терпимости, я временами начинал думать, что ответ на этот вопрос "да".
Иногда в моей голове наступала полнейшая путаница. Мне даже казалось, что к женщинам, виденным на рынке, я не испытывал желания — лишь любопытство, а того сна, из-за которого уже наяву испачкалась сорочка, просто не было. Мне казалось, что и в доме терпимости я побывал тоже из любопытства. А ведь с любопытством всегда так — поначалу оно гораздо острее, чем в следующие разы, когда пройденное повторяется. Это могло стать объяснением, почему у меня наступило такое быстрое охлаждение чувств. Иногда мне казалось, что влечение к женщинам я сам себе придумал, чтобы угодить брату, а Мехмед видит во мне что-то такое, что для меня естественнее.
Как бы там ни было, дом терпимости я в те годы посетил всего один раз. Больше меня туда не тянуло. Вот если б я не боялся наказания, и если б не требовалось подкупать слуг, а они просили много, тогда, возможно, состоялся бы ещё один поход, чтобы снова испытать чувство свободы. А так из-за стольких препятствий я сказал себе, что незачем: "Ты узнал всё, что мог узнать, и больше тебе нечего там делать".
Дальше я просто жил в ожидании возвращения Мехмеда, а вернее — ждал, что случится со мной, и иногда позволял себе дерзкие мечты: "А вдруг султан всё-таки погибнет на этой войне?"
* * *
Мехмед не погиб. В середине лета он вернулся с богатой добычей. Он захватил и разграбил Константинополис — столицу некогда великой греческой империи — и теперь всё, что в этой империи ещё оставалось ценного, досталось султану и турецкому войску.
До меня доходили сведения, что половина Европы, узнав о захвате города, огласилась плачем и стенаниями, ведь речь шла о столице всего православного мира. Теперь эта столица оказалась во власти мусульманского полумесяца. Конечно, такое событие считалось несчастьем для христиан, но мне плакать почему-то не хотелось.
Однажды я даже упрекнул себя за отсутствие слёз: "Ведь ты остаешься христианином, православным, и должен печалиться". Однако не печалился. "Теперь ты уже не станешь новой Юдифью. Слишком поздно!" — сказал я себе. Вот и всё. И больше мне не было дела до Константинополиса.
Мне не было дела и до того, что гарем султана сильно разросся, пополнившись пленницами из знатных греческих семей. Всё произошедшее затмилось одним единственным событием — Мехмед меня предал! Пусть я не любил его, но его предательство стало для меня как гром среди ясного неба! Оно вскрылось случайно — когда султан вернулся во дворец из похода.
Помню, что я, как и многие дворцовые служители, вышел встречать Мехмеда на большой внутренний двор. Главные дворцовые ворота распахнулись, послышались радостные крики простых людей, собравшихся на улицах Эдирне, чтобы увидеть своего правителя, и по этим крикам, всё усиливавшимся, мы во дворе понимали, что султан приближается.
Затем пространство перед нами начало заполняться всадниками, повозками, а также верблюдами, нагруженными всяким добром. Султан, облачённый в золочёные доспехи, ехал на гнедом жеребце. Рядом в чуть менее богатых доспехах ехали визиры, позади визиров — остальная свита... И вдруг я заметил, что там присутствует некий миловидный отрок с большими глазами и такими же, как у меня, вьющимися локонами — правда, не светлыми, а тёмными. И лет ему было не больше, чем мне!
Вместо доспехов на этом отроке красовался дорогой узорчатый сине-зелёный кафтан, который никогда не дадут носить простому слуге. К тому же, на поясе у отрока не висело оружия, а безоружным в свите султана мог оказаться только знатный пленник. Тут я судил по себе, ведь мне тоже носить оружие не дозволяли, несмотря на то, что учили им владеть.
Меж тем Мехмеду помогли спешиться. Он поприветствовал всех встречающих согласно порядку, но до меня очередь, конечно, не дошла, потому что я не занимал при дворе никакой официальной должности. Султан просто прошёл мимо и милостиво на меня взглянул.