а этот путь лет эдак семь назад. Как говорится, из молодых, да ранний…
— Вы, однако, имеете обширную информацию, — заметил Крыленко.
Инспектор не обиделся.
— Все части единого государственного механизма связаны между собой, господин Крыленко. Это естественно, так что ваша ирония бьет мимо цели. Когда между ними нет согласия, государство начинает хромать. А Российская империя, слава богу, прочно стоит на ногах.
«Куда уж прочнее…» — подумал Крыленко.
Ему вспомнились многолюдные митинги в университетских аудиториях, где две, а то и три тысячи студентов с восторгом слушали его зажигательные революционные речи. Вспомнились цехи петербургского Металлического завода на Выборгской стороне, куда рабочие проводили его, двадцатилетнего посланца большевиков, агитатора-пропагандиста, сначала тайнов чужой шапке, нахлобученной по самую переносицу, с чужим пропуском-жестянкой, которую надо было ловко положить на определенное место, — а потом, в октябре пятого года, уже и открыто. И там: на Металлическом, и Александровском вагонном, и на Невском судостроительном, и на Других заводах — всюду ждали его рабочие, которые не всегда знали толком, что и как надо делать, но зато опреде^ ленно знали, сколь ненавистен им этот прогнивший режим.
«Да, прочна империя, ничего не скажешь», — снова подумал Крыленко и, сам того не желая, улыбнулся.
— Позвольте полюбопытствовать, — сухо промолвил инспектор, — чем именно мне удалось рассмешить вас?
Велико было искушение сказать правду этому самодовольному жандарму, нацепившему на себя мундир просветителя. Но надо было сдержаться. Работа в школе была его важным партийным постом. Что верно, то верно: он старался прививать своим ученикам передовые идеи, он готовил их к предстоящим боям против душителей свободы. А в условиях жестокой реакции бывает ли что важнее для революционера, чем раскрывать людям глаза, пробуждать в них ненависть к рабству?
— Вам показалось, господин инспектор. Мне совсем не смешно.
— Вот и я тоже думаю, — согласился инспектор, — что смешного в вашем положении маловато. Если завтра ведомство народного просвещения укажет вам на дверь, какую работу вы найдете? С вашей-то биографией… — Листок из кожаной папки снова оказался в инспекторских руках. — Аресты, аресты, аресты…
Сколько раз, почтеннейший, вы уже побывали за решеткой?
Крыленко решительно отрезал:
— Не считал…
— Напрасно. По моим подсчетам пять или шесть.
Но, может быть, вы насчитаете больше… В батюшку пошли, Василия Абрамыча. Хотите, как и он, скитаться по ссылкам?
— Каждый выбирает свой путь, господин инспектор, — сказал Крыленко.
— Да, вы правы. — Инспектор встал. — Я доложу кому следует… О решении вы будете уведомлены.
ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ
Вечер выдался душным. Даже в июле здесь редко бывает такая жара. Закрыть окно невозможно: комната превратится в парилку. Открыть — на свет настольной лампы слетятся полчища комаров.
Лежа на диване и глядя в мерцающий крупными звездами оконный квадрат, он шепотом, словно боясь вспугнуть тишину, бормотал любимые стихи. Он знал их множество, они всегда были с ним, оттого никогда не страшило его одиночество и никогда не испытывал он тоски или скуки.
За окном послышался шорох. Хрустнула ветка. Потом еще одна.
Крыленко приподнялся на локте.
— Пан Микслай, вы здесь? — донесся прерывистый шепот.
Антек… Это был один из его верных друзей. Помощник!
— Пан Миколай…
— Да, да, я сейчас… — чуть слышно отозвался Крыленко. Мягко ступая по скрипучим половицам, он подошел к окну, спросил, перегнувшись через подоконник: — Что-нибудь случилось?
— Вас ждут…
Это стало привычным. Часто посреди ночи раздавался стук в его окно: граница была в дзух шагах, через нее в обе стороны шли люди.
Одни-«туда», на чужбину, где, недосягаемый для «родных» полицейских, работал большевистский штаб. Там ждали известий о положении дома, там встречали людей, которым з России грозила тюрьма.
Другие — «сюда», в Россию, для связи с подпольем, для того, чтобы передать инструкции, доставить литературу.
— Вас ждут, пан Миколай…
Крыленко перемахнул через подоконник.
— Ты проверил, хвоста кет?
— Проверил, будьте спокойны, — прошептал Антек.
Они прошли чужими дворами на соседнюю улицу.
Затем Антек направился прямо домой, а Крыленко еще немного покружил, до боли напрягая зрение и слух.
Издалека доносилась музыка: в парке военный оркестр наигрывал вальсы. На центральных улицах толчея, а здесь ни души: только черная стена могучих деревьев да немые, словно застывшие во мраке, дома.
Знакомая калитка на Окоповой улице предусмотрительно открыта. Дракон, добродушный пес неизвестной породы, подбежал, виляя хвостом, ткнулся мордой в колени, проводил до крыльца.
В крохотную прихожую выходили две двери. Крыленко потянул на себя ту, что правее, и сразу зажмурился от яркого света.
На диване сидела женщина. Мягкие каштановые волосы, прикрывавшие высокий лоб, придавали округлому нежному лицу черты женственности и очарования.
— Здравствуйте, товарищ Абрам… — Она легко поднялась с дивана, протянула руку, приветливо улыбнулась.
«Абрам» — это была самая распространенная его партийная кличка. Так звали его деда, крестьянина со Смоленщины. Под именем деда он и был известен петербургским рабочим. Под ним же — партийному штабу.
— Здравствуйте, товарищ…
— Инесса… — чуть слышно подсказала гостья.
Это имя было ему известно: лектор партийной школы в Лонжюмо, опытный подпольщик, неутомимый пропагандист Инесса Федоровна Арманд.
— Добро пожаловать, товарищ Инесса, — радостно сказал Крыленко.
Инесса приложила палец к губам.
— Тес… Не Инесса. Госпожа Франциска Янкевич, крестьянка из Привисленского края.
Привыкший ничему не удивляться, Крыленко на этот раз не мог сдержать улыбки. Крестьянка… Вот уж придумали, право! Трудно будет этой даме с лицом и манерами аристократки сыграть свою роль.
Инесса прочла его мысли, повела плечами.
— Что было делать, товарищ Абрам? С трудом достали и этот паспорт. Зато надежный…
— Вы туда?.. — Он показал в сторону границы. — Или оттуда?
— В Петербург…
«Неужели провалится?» — с тревогой снова подумал Крыленко.
— Не волнуйтесь! — Инесса мягко дотронулась до его руки. — Все обойдется, Николай Васильевич. Не в первый раз… Вам привет… — Она сделала короткую паузу. — От Владимира Ильича.
— Из Женевы?
— Нет, из Кракова.
— Из Кракова?! Так ведь это же совсем рядом!
— Вы разве не знаете? Владимир Ильич перебрался в Краков. Поближе к границе. К России… Он вас ждет.
Польша была разделена тогда на две части. Одна входила в состав Российской империи, другая принадлежала Австро-Венгрии. Люди были связаны родственными узами, традицией, укладом, а то и общим хозяйством. Поэтому каждый, кто жил в тридцати километр pax no обе стороны границы, мог получить временный пропуск, по-польски называвшийся «полупасок», и провести за кордоном, в приграничной полосе, не более двух недель.
Крестьяне часто ездили туда на рынок, а кое-кто даже работал по ту сторону границы, переходя ее дважды в день.
Николаю Крыленко такой пропуск не полагался: он был «политический», «ненадежный», полиция имела за ним негласный надзор. Правда, дядя, Павел Абрамович, некогда узник Петропавловской крепости, революцяонер, устроился на работу, где выдавали эти самые полупаски. Мог бы удружить и племяннику — дать чужой пропуск. В утренние часы и вечером у шлагбаума скапливалось много народу. Все спешили, пограничники не успевали внимательно проверять, и не составляло труда, затесавшись в толпу, благополучно миновать контроль. Лишь бы только не замешкаться и вовремя крикнуть, когда выкликали, «естем» («тут я»).
Поднимался шлагбаум, и вот ты уже не «тут», а на другой стороне…
Но люблинского учителя слишком многие знали.
Любая случайность, которую было невозможно предвидеть, могла иметь печальный конец.
Он не стал искушать судьбу. Ночью, нехожеными тропами густого леса, полагаясь на интуицию да на звезды, перебрался, вдали от постов и патрулей, за ту невидимую черту, которая отделяла Российскую империю от империи Австро-Венгерской.
Явочных адресов было несколько, он помнил их наизусть. Во Вронине, крохотном городке недалеко от границы, еще затемно добрался до лавки Анджея Кожеры.
Анджей, хозяин, торговать не умел, коммерческие дела его шли из рук вон плохо, но все же, перебиваясь с хлеба на квас, лавку не закрывал: для тех, кто шел к Ленину из России, и обратно в Россию, от Ильича, здесь был и кров, и стол, и подвода до Кракова, если нужно.
— Я очень спешу к Маковскому, — сказал Крыленко Анджею, едва вошли они в сени.
— Поможем, коли спешите, — паролем отозвался Кожера и ушел запрягать лошадей.
На рассвете показались острые иглы краковских костелов. В розовой дымке утреннего тумана таинственно и величаво возвышался над городом древний Вавель — окруженный крепостными стенами средневековый королевский дворец.
— Теперь лучше пешком, — мрачно сказал возница, за всю дорогу не проронивший ни слова, и с напускным равнодушием сунул в карман полагавшуюся ему за услугу пятерку.
В Кракове Крыленко бывал и раньше, город знал неплохо. Но адрес Ильича, который оставила Инесса, был ему неведом: Ульяновы поселились не в городе, а в предместье, ближе к границе.
Звежинец, двести восемнадцать… Найти нужный дом было нетрудно, даже не обращаясь за помощью к прохожим.
Крупская первая встретила гостя. Ввела его в комнату. Плотно прикрыла дверь. И лишь тогда позвала:
— Володя, Абрамчик приехал…
Ленин стремиюльно вышел из соседней комнаты, вгляделся, прищурившись, лукаво улыбнулся, до боли сжал руку.
— Встреча с вами, Николай Васильевич, — сказал он, — уже оправдывает наш приезд в Краков. Чувствуется, что Россия действительно рядом.
— Рукой подать, — подтвердил Крыленко. — Если двигаться не спеша, к вечеру будем в Люблине. А то можно и быстрее. Хотите?