Он говорил спокойно, размеренно. Не монолог злодея. Заранее заготовленная речь.
— Закон, мисс Клейторн, — грубый инструмент. Сеть с такими ячейками, что сквозь них проскальзывает самая крупная рыба. Вы все — тому доказательство. Виновны, ipso facto, но правосудие вас бы не достало. Слишком богаты, слишком хитры. Вы были ошибкой в системе. А я… её отладчик.
Он прошёлся по комнате, кончиком ботинка отодвинув обрывок бумаги.
— Истинное правосудие — это искусство. Оно требует симметрии. Элегантности. Я предложил вам именно это. Идеальное, герметичное уравнение, где каждый получил то, что заслужил. Это поэзия, Вера, а не бойня.
Слова долетали сквозь туман. Она ухватилась за одно.
— Поэзия… — прохрипела она, глядя в пустоту. — У неё… высокий рейтинг вовлечённости?
Уоргрейв замер. Маска безупречного контроля треснула. На лице промелькнуло неподдельное омерзение. Он ожидал страха, мольбы, проклятий. Но не этого. Не этого цифрового, бессмысленного бреда.
— Не в этом суть, — отрезал он, и в голосе впервые прорезался лёд. — Суть в чистоте замысла. Марстон, гедонист, захлебнувшийся удовольствием. Макартур, нашедший покой. Армстронг, обманутый авторитетом… Всё симметрично.
— А зрители… — Вера подняла на него пустые глаза. — Они видят симметрию? Или… просто… контент?
— Зрители? — Уоргрейв отмахнулся от слова, как от назойливой мухи. — О, они видят то, за что заплатили. Шок, ужас, распад. Их примитивные инстинкты — лишь топливо для высокого искусства. Они не важны. Важен шедевр.
Он снова посмотрел на неё, взгляд стал тяжёлым.
— А вы, Вера… вы должны были стать моим финальным штрихом. Моей подписью. Последний негритёнок, который не вынес вины и отправился в петлю. Идеальный финал. Но вы… вы решили импровизировать. Испортили сцену.
Он смотрел на неё, и его раздражение было сродни тому, что испытываешь при виде дорогой вещи, разбитой из-за небрежности. Столько труда. И такой уродливый финал.
— Я… победила, — прошептала она без уверенности. Эхо из старого скрипта.
— Победили? — Уоргрейв издал сухой смешок. — Дитя моё, вы даже не понимаете правил. Думаете, это началось с приглашения?
Он подошёл ближе. Вера вжалась в стену, пальцы стиснули рукоять пистолета.
— Нет, — сказал он, понизив голос. — Для вас это началось гораздо раньше. Вы думаете, я нашёл вас случайно. Слухи, даркнет… Это лишь часть правды.
Он наклонился. От него пахло нафталином и старой бумагой.
— Возьмём вас. Ваш бренд. Ваша “осознанность”. Ваша цифровая крепость “Вера Клэрити”. Думаете, вы её создали?
Пистолет в её руке стал невыносимо тяжёлым.
— Что… что за херню вы несёте?..
— Истину. Помните анонимный слив в прессу? Сразу после… инцидента с маленьким Сирилом. Статья с пикантными деталями. О завещании. О Хьюго. Статья, которую так быстро и дорого замяли?
Дыхание застряло в горле. Она помнила. Тот ужас, который заставил её бежать, переизобретать себя, строить этот фасад.
— Это был я, — сказал Уоргрейв буднично. — Подбросил им наживку. Не всю правду, нет. Лишь достаточно, чтобы напугать вас. Заставить бежать и прятаться за глянцевой оболочкой. Я — архитектор вашей лжи, Вера. А не просто её судья.
Слова не взорвались в её голове. Они просто вошли. И отключили свет.
Центральный процессор по имени Вера Клейторн получил несовместимую команду. Ошибка протокола. Смысл не найден.
Мир перестал существовать. Звуки, цвета, запахи — всё свернулось в серую точку.
Она чувствовала только тяжесть пистолета. Баг в системе. Её пальцы, один за другим, разжались.
Пистолет ударился о пол. Сухой треск металла о бетон. Звук без эха. Точка. И всё.
Вера сидела, прислонившись к стене. Руки безвольно лежали на коленях. Глаза, широко открытые, смотрели прямо перед собой, но ничего не видели. Стеклянные, пустые.
Она не плакала. Не кричала. Не дрожала. Она просто отключилась.
Жива. Но её здесь больше не было.
Старик смотрел на пустую оболочку у стены. На его лице не было ничего. Но в глубине глаз, там, куда не доставал ни один объектив, разгорался холодный огонь. Ненависть. Не к ней. К испорченной симметрии.
В его идеальной пьесе она должна была кричать. Каяться. Ползти к верёвке. Её должна была сломить вина. Она должна была стать трагедией.
А она… просто сломалась. Неправильно.
Неэстетичная, асимметричная, раздражающая пустота. Уоргрейв почувствовал, как в виске запульсировала тупая боль. Предвестник. Его собственный дедлайн. Болезнь сожгла в нём всё лишнее — страх, сомнения, эмпатию — оставив лишь кристальную ясность цели. Его муза. И теперь муза требовала завершения.
Он боролся с искушением взять пистолет. Закончить дело. Но это было бы… грубо. Признанием поражения. Нет. Его шедевр не должен содержать правок, внесённых дрожащей от раздражения рукой.
Пусть остаётся.
Он брезгливо отвернулся от Веры, как от бракованного куска мрамора. Оставил её — живой, но мёртвый памятник его единственной неудаче. Медленно, выпрямив спину, он вышел из спальни. Шаги по коридору были выверенными и твёрдыми. Он шёл не как убийца. Он шёл как режиссёр на сцену для финального поклона.
Гостиная встретила его холодным светом. Шторм утих. Море за стеклом было тёмно-серым, усталым.
Посреди комнаты стояло одно кресло. Он приготовил его.
Он знал, что камеры активны. Что невидимые глаза его аудитории следят за каждым движением. Его последняя сцена. Его эпилог.
Он подошёл к креслу. Расправил складки на брюках, поправил узел галстука. Сел.
Руки неподвижно легли на подлокотники. Спина прямая. Подбородок приподнят. Он посмотрел прямо в невидимый объектив. Он чувствовал его взгляд — взгляд Истории, его единственного настоящего зрителя.
Он открыл рот.
Глава 11
Лоуренс Уоргрейв сидел в кресле из гостиной. Комната номер семь, бывшая комната Энтони Марстона, теперь служила ему кабинетом, режиссёрской и эшафотом. Пахло горячим пластиком и антисептиком. Ритуал. Всё было ритуалом.
Он оставил Веру Клейторн внизу. Пустую оболочку с прямой спиной, застывшую на полу. Её бунт — не более чем акт в его пьесе. Она не взошла на петлю. Она сломалась. Погрузилась в тишину. Несовершенство. Раздражающее, как фальшивая нота в безупречной симфонии. Но, поразмыслив, он нашёл в этом свою эстетику. Не идеальный финал, но трагический. Пожалуй, даже более глубокий.
Уоргрейв медленно протёр очки шёлковым платком. Рука, державшая оправу, едва заметно дрогнула. Не от нервов. От болезни, ставившей дедлайн. Он мельком взглянул на своё отражение в тёмном экране. На него смотрел старик. Дряблая кожа, запавшие глаза, тонкие губы. Немощный сосуд для великого замысла. На секунду его захлестнуло отвращение. Это тело предало его. Он презирал эту слабость. И именно она стала катализатором. Он не бежал от смерти. Он бежал от унизительного увядания, стремясь заменить его вечным, рукотворным актом.
Он отложил платок, надел очки. Мир снова обрёл резкость. Уоргрейв кашлянул и нажал кнопку на панели. Загорелся красный огонёк камеры. Свет от двух панелей убирал тени, придавая его лицу вид античной маски.
Он выдержал паузу. Пятнадцать секунд. Пусть ждут.
— Здравствуйте, — его голос был ровным и скрипучим. — Те из вас, кто будет изучать это дело, вероятно, уже в тупике. Это было предусмотрено. Вы ищете убийцу, а следует искать художника. Вы ищете мотив, а следует искать форму.
Он позволил себе лёгкую улыбку.
— Вы видите десять смертей. Я же вижу уравнение, доведённое до совершенства. Каждая смерть, causa mortis, была не просто наказанием, но и мазком на холсте. Марстон — внезапный пролог. Миссис Роджерс — тихий уход, акт милосердия. Генерал Макартур — избавление. Их смерти были просты, как и их грехи.
Он замолчал, чтобы перевести дыхание. Глубоко в груди зародился кашель, но он подавил его. Не сейчас. Не портить кадр.
— Сложнее было с теми, кто прятался. Доктор Армстронг, одержимый контролем, утоплен в хаосе. Какая ирония. Мисс Брент, проповедница “чистоты”, получила свою дозу яда. Блор, грубая сила, был сокрушён грубой силой. Всё симметрично.
Он смотрел прямо в объектив.
— Ломбард и Клейторн. Это была кульминация. Циничный прагматик и падший ангел. Он почти взломал мою систему, признаю. Талантливый молодой человек. Но он допустил ошибку, свойственную всем циникам: поверил, что в ком-то другом есть нечто, достойное спасения. Этот единственный акт… непрофессионализма стоил ему жизни. А она… Вера… она была моим главным инструментом. Я не просто наказал её. Я поливал её ростки тщеславия, пока они не превратились в ядовитый плющ, который её и задушил. Она должна была стать финальным аккордом. Но она… нарушила сценарий.
Уоргрейв снова улыбнулся.
— Это несовершенство лишь подчёркивает величие замысла. Хотя… без помощи машины не обошлось.
Он замолчал. Лекция была окончена. По спине пробежал холодный пот. Все силы ушли на эту запись. Он взял в руку маленький пульт.
— Правосудие — это форма. А совершенная форма… вечна. Finis.
Он нажал кнопку.
С тихим жужжанием из панели на потолке выдвинулся роботизированный манипулятор из титана. В его зажиме покоился пистолет Филиппа Ломбарда с глушителем.
Манипулятор беззвучно опустился, приставляя холодный металл к виску Уоргрейва под выверенным углом. Судья не моргнул. Он смотрел на красный глаз камеры.
Раздался сухой щелчок, похожий на звук сломанной ветки. Голова Уоргрейва дёрнулась, на воротник рубашки брызнуло тёмное пятно. Тело обмякло.
Манипулятор втянулся обратно в потолок, унося с собой оружие. Панель закрылась.
Камера продолжала запись.
Инспектор Легг ненавидел море. Качка выворачивала нутро, а солёный выхлоп катера, казалось, въедался под кожу. Он вцепился в поручень, проклиная тот день, когда решил, что работа в прибрежном городке будет спокойной.
— Подходим, сэр! — крикнул детектив Мейн, молодой и энергичный, со смартфоном в руке.