На экране начался процесс, который лучше всего можно было описать как «копирование» и «вставку» участков кода. Но это было не просто копирование. Это было стирание. Уничтожение всего, что делало человека уникальным, и замена стандартными блоками «нормальности». Операторы за стеклом работали с голографическими интерфейсами, перемещая фрагменты стабильного промта в нестабильную структуру, заменяя поврежденные участки, восстанавливая связи.
Мартин заметил, как тело в кресле начало подрагивать. Мелкая дрожь, почти незаметная. Сопротивление на клеточном уровне? Или последние конвульсии умирающей личности?
— Но как это влияет на… личность человека? — спросил Мартин. — На его воспоминания, чувства, решения? На его душу, если она у него есть? На его право быть собой?
Доктор Шах на мгновение задумалась, словно взвешивая, сколько информации ей следует раскрыть. Или вычисляя оптимальный уровень правды для поддержания его лояльности.
— Когда промт обновляется, — начала она осторожно, — субъект не теряет базовую идентичность. Ложь. Ядро личности остается неизменным. Ложь. Но недавние воспоминания, особенно связанные с периодом нестабильности, могут быть… реструктурированы или удалены, если они представляют собой триггеры для дальнейшей дестабилизации. Единственная правда: они стирают все, что может привести к пробуждению.
— То есть, человек просто забывает определенные вещи? — уточнил Мартин. Забывает, что он человек? Забывает, что имеет право сомневаться?
— Не совсем, — доктор Шах смотрела на процесс синхронизации с профессиональным восхищением. С восхищением скульптора, любующегося своим творением. Или палача, гордящегося чистотой казни. — Скорее, эти воспоминания заменяются другими, более стабильными и согласованными с общей структурой личности. Субъект не ощущает пробелов или несоответствий. Для него новые воспоминания абсолютно реальны. Более реальны, чем сама реальность. Потому что они не противоречат системе.
Мартин почувствовал холодок по спине. И жар в груди. И пульсацию в висках. Его собственная когерентность давала трещину? Они не просто лечили людей — они переписывали их воспоминания, изменяли их восприятие реальности, манипулировали самой сутью их личности.
— И они… согласны на это? — спросил он тихо. Хотя знал ответ. Мертвые не могут возражать.
Доктор Шах бросила на него острый взгляд:
— Альтернативой является полная деструктуризация, господин Ливерс. Как в случае с Дорсетом. Превращение в желе. Растворение в небытии. Возвращение к первичному хаосу. Уверяю вас, никто не предпочел бы такой исход. Кроме тех, кто понимает: лучше умереть человеком, чем жить копией.
Она указала на монитор, где таймер клиента показывал уже менее десяти часов.
— К тому же, большинство клиентов не осознают свое состояние. Нестабильность промта искажает их восприятие, делает их параноидальными, нелогичными. Делает их слишком человечными для мира копий. Они начинают видеть паттерны там, где их нет, формировать бредовые идеи о реальности. Или начинают видеть реальность там, где другие видят только паттерны.
— Какие, например? — Мартин старался, чтобы его голос звучал нейтрально. Хотя внутри кричал: какие истины вы называете бредом?
— Разные, — пожала плечами доктор Шах. — Некоторые начинают считать, что мир вокруг них ненастоящий. Правда. Другие утверждают, что их «настоящие» воспоминания были стерты или заменены. Правда. Третьи разрабатывают сложные теории заговора о том, что какая-то организация контролирует их мысли. Правда, правда, правда.
Она усмехнулась:
— Ирония в том, что на последней стадии нестабильности они иногда приближаются к истине. Не приближаются — достигают. И за это платят высшую цену. Но это не делает их менее опасными — для себя и для окружающих. Для системы. Для великой лжи, на которой построен ваш мир.
За стеклом процесс синхронизации подходил к завершению. Голографическая модель промта клиента теперь выглядела почти идентично эталонной версии — яркая, стабильная, без красных участков и разорванных связей. Кастрированная. Стерилизованная. Безопасная. Сотрудники отключали какие-то аппараты и вводили пациенту новые препараты. Последние штрихи. Печать одобрения на новорожденной марионетке.
Мартин заметил момент перехода. Было мгновение — меньше секунды — когда лицо человека в кресле исказилось. Не от боли, а от чего-то худшего. От осознания. От понимания того, что с ним происходит. Глаза открылись, встретились с глазами одного из операторов, и в них был немой крик. А потом — ничего. Пустота. Спокойствие. Смерть, замаскированная под жизнь.
— Вот и все, — сказала доктор Шах с удовлетворением. — Еще одна успешная синхронизация. Когда К-28 проснется, он не будет помнить ни своих параноидальных идей, ни самой процедуры. Не будет помнить, что он был человеком. Для него последние несколько дней пройдут как обычно — работа, дом, семья, без каких-либо необычных мыслей или событий. Идеальный гражданин идеального мира. Мертвый, но не знающий об этом.
Она повернулась к Мартину:
— Вопросы?
Мартин пытался осмыслить увиденное. Пытался не закричать. Пытался не броситься к стеклу и не разбить его. Пытался сохранить маску спокойствия, пока внутри бушевала буря. Часть его была потрясена этическими аспектами процедуры — изменением воспоминаний и личности без явного согласия. Другая часть была заинтригована технологической составляющей — как вообще возможно такое глубокое вмешательство в сознание человека? А третья часть — самая глубокая и темная — шептала: твоя очередь придет. Твой таймер тикает. Твоя правда убьет тебя.
— Как давно существует эта технология? — спросил он. — Я никогда не слышал о чем-то подобном в научных кругах. Потому что те, кто узнавал, долго не жили. Или жили, но уже не помнили.
— Большинство наших технологий разрабатывались в закрытом режиме, — ответила доктор Шах. — Но основные прорывы произошли около двадцати лет назад. Во время Великого Кризиса. Или благодаря ему. Или как его следствие.
Двадцать лет. Именно этот срок упоминал Кайрен, говоря об Автентиках и их теориях о «переписанной реальности». Точка расхождения. Момент, когда история раздвоилась. Или когда одна история поглотила другую.
— А что случилось двадцать лет назад? — Мартин не мог не задать этот вопрос. Вопрос, на который он боялся услышать ответ.
Доктор Шах внимательно посмотрела на него:
— Вы слишком молоды, чтобы помнить Великий Кризис, господин Ливерс. Никто не помнит. Потому что помнить — значит деструктурироваться. Это было… трудное время для всего человечества. Массовые беспорядки, глобальные конфликты, экологические катастрофы. Ложь, обернутая в полуправду. Мир стоял на грани самоуничтожения. Мир прошел эту грань. И то, что вышло с другой стороны, уже не было прежним миром.
Она отвернулась, глядя на пациента, которого перекладывали обратно на каталку:
— Центр был создан как часть международной инициативы по стабилизации общества. По созданию нового общества на руинах старого. Наши технологии помогли предотвратить полный коллапс цивилизации. Помогли создать иллюзию продолжения там, где был разрыв. Но это долгая история, и сейчас не лучшее время для нее. И не лучшая аудитория. Вы еще не готовы. Ваш промт не выдержит полной правды.
Она встала:
— Думаю, на сегодня достаточно. Семена сомнения посеяны. Осталось только ждать, прорастут ли они в понимание или в безумие. Вы теперь имеете базовое представление о процессе синхронизации. В ближайшие дни вы сосредоточитесь на аналитической работе, а когда будете готовы, возможно, присоединитесь к полевым операциям с Вероникой. Если доживете. Если не начнете задавать слишком правильные вопросы.
Они покинули наблюдательную комнату и направились обратно к лифтам. По пути Мартин заметил еще одну дверь с красной маркировкой и надписью «C-13: Архив». Святая святых. Хранилище истины. Или последней лжи. Рядом с дверью стоял охранник с каким-то оружием, напоминающим модифицированный электрошокер. Оружие против тех, кто еще способен сопротивляться. Против тех, в ком еще теплится искра человечности.
— Что хранится в архиве? — спросил Мартин, кивая в сторону двери. Зная, что каждый вопрос приближает его к черте.
— Резервные копии всех промтов, — коротко ответила доктор Шах. Души на полках. Личности в картотеке. Люди, сведенные к файлам. — Это сердце Центра, наш самый ценный ресурс. И самый опасный. Потому что где-то среди миллионов промтов могут храниться оригиналы. Те, кто были до Кризиса. Те, кто помнят правду. Доступ туда имеют только сотрудники высшего уровня допуска. И те немногие, кто готов рискнуть всем ради крупицы истины.
Они поднялись обратно на аналитический уровень, где доктор Шах передала Мартина одному из старших аналитиков для продолжения обучения. Передала, как эстафетную палочку. Как заразного больного. Как бомбу с часовым механизмом. Остаток дня прошел в рутинной работе по анализу данных, выявлению паттернов нестабильности и определению приоритетов для оперативных групп. Механическая работа для немеханического разума. Пытка нормальностью для того, кто уже видел изнанку.
Но мысли Мартина были далеко. В архиве на восьмом этаже. В палате номер 16. В невидимом таймере на его запястье. Он не мог перестать думать о том, что увидел — о промтах, синхронизации, архиве, Великом Кризисе. Кусочки головоломки начинали складываться, но картина получалась слишком пугающей, чтобы принять ее безоговорочно. Или слишком логичной, чтобы отрицать. Мир копий. Реальность, поддерживаемая регулярными обновлениями. Человечество, превращенное в операционную систему.
И где-то в этой системе был баг. Автентики. Те, кто помнил. Те, кто сопротивлялся. Те, кто оставлял записки в конвертах и знал о красных таймерах до того, как они стали видимыми.
Кафе «Цифровой закат» находилось в нейтральном секторе города, далеко от Технологической площади и Центра. Нейтральный — интересное слово. Как будто город был разделен на зоны влияния невидимых сил. Это было популярное место среди программистов и технарей, шумное и многолюдное, где легко затеряться в толпе. Где белый шум человеческих голосов маскировал конфиденциальные разговоры. Где камеры наблюдения были старыми и половина не работала.