Он знал, что переступает черту, что становится похожим на тех «нестабильных клиентов», которых Центр так старательно «синхронизирует». Но теперь, когда он начал видеть трещины в фасаде реальности, остановиться было невозможно. Падение в кроличью нору не знает точки возврата. Можно только падать глубже, надеясь найти дно прежде, чем разобьешься.
Вечерние часы посещений в больнице заканчивались в 20:00. Мартин прибыл в 19:30, снова с небольшим букетом цветов в качестве прикрытия. Другие цветы — белые лилии. Цветы смерти и возрождения. Подсознательный выбор или осознанный символ? На этот раз он уже точно знал, куда идти — третий этаж, терапевтическое отделение, шестнадцатая палата.
Проходя по коридорам, он внимательно наблюдал за персоналом и посетителями, опасаясь встретить кого-нибудь из Центра. И одновременно изучая их. Кто из них реал? Кто копия? Можно ли вообще отличить? Но больница жила своей обычной вечерней жизнью — медсестры заполняли карты, редкие посетители спешили к палатам близких, из динамиков звучали стандартные объявления. Нормальность как маскировка. Рутина как анестезия.
Дверь в шестнадцатую палату была приоткрыта. Словно его ждали. Мартин осторожно заглянул внутрь. Элиза была на месте — сидела в кресле у окна, глядя на закатное небо. В вечернем свете ее рыжие волосы казались почти огненными, создавая сияющий ореол вокруг бледного лица. Умирающий ангел, наблюдающий за умирающим миром.
Он тихо постучал по дверному косяку. Элиза обернулась, и ее лицо осветилось удивленной улыбкой:
— Мартин! Не ожидала увидеть вас снова. Ложь. Она ждала. Знала, что он придет. Решили все-таки искать своего друга в правильном отделении?
Ее тон был шутливым, но взгляд — проницательным, словно она прекрасно понимала, что Мартин пришел не случайно. Словно читала его мысли. Или просто знала сценарий наперед.
— Вообще-то, я пришел навестить вас, — ответил он, входя в палату и протягивая цветы. — И заодно поблагодарить за вчерашнюю помощь. И узнать, кто вы на самом деле. Почему я чувствую, что мы встречались раньше. Почему вы не боитесь.
— О, как мило, — Элиза приняла букет с явным удовольствием. Но в ее глазах мелькнула тень при виде белых лилий. Узнавание символа? — Не часто приходится получать цветы от таинственных незнакомцев, скрывающихся от людей в белых халатах. От людей, балансирующих на грани дестабилизации. От искателей истины в мире лжи.
Она поставила цветы в пустую вазу на тумбочке и жестом пригласила Мартина сесть.
— Итак, — продолжила она, — полагаю, у вас есть ко мне какие-то вопросы? О вчерашнем инциденте, о господине Дорсете, о странных людях, которые приходили проверять палату? О природе реальности? О смысле существования в мире копий? О том, почему я так спокойно отношусь к собственной смерти?
Мартин удивленно поднял брови:
— Вы очень наблюдательны. Слишком наблюдательны для обычного человека. Но кто сказал, что вы обычный человек?
— Когда лежишь в больнице с терминальным диагнозом, начинаешь ценить каждую интересную загадку, — она пожала плечами. — И учишься видеть то, что другие предпочитают не замечать. Приближение смерти обостряет восприятие. Или освобождает от иллюзий. — А вы, Мартин, определенно загадка. Я даже немного ждала, что вы вернетесь. Знала. Не ждала — знала.
Ее прямота и отсутствие страха располагали. Или настораживали. Почему она не боится? Что она знает? Мартин решил ответить тем же:
— Я работаю в организации под названием Статистический Исследовательский Центр. По крайней мере, официально это так называется. На самом деле они занимаются чем-то, что они называют «синхронизацией промтов» — по сути, изменением воспоминаний и личности людей. Убийством душ. Производством марионеток. Поддержанием великой лжи.
Он ожидал недоверия, шока, даже насмешки. Но Элиза лишь задумчиво кивнула:
— Промты, значит? Интересный термин. Я слышала его раньше. Давно. В другой жизни. Или в этой, но до того, как… Продолжайте.
Мартин кратко рассказал ей о том, что узнал за последние дни — о таймерах, о деструктуризации, о «клиентах», о процедуре синхронизации, которую он наблюдал сегодня. С каждым словом выражение лица Элизы становилось все более задумчивым. Не удивленным — задумчивым. Словно она вспоминала что-то давно забытое.
— И я думаю, — закончил он, — что ваш сосед, господин Дорсет, был одним из таких «клиентов». Но что-то пошло не так, его «таймер истек», и произошла полная деструктуризация. Он предпочел смерть рабству. Распад — существованию в клетке чужих воспоминаний.
— Деструктуризация, — повторила Элиза, словно пробуя слово на вкус. — Интересно, как они придумывают эти эвфемизмы. Словно изменение названия меняет суть явления. — Звучит почти клинически. Но вы же не из тех, кто просто принимает красивые эвфемизмы, верно, Мартин? Вы хотите знать, что на самом деле произошло с Дорсетом? Хотите услышать то, что заставит вас усомниться в собственной реальности? Готовы ли вы к этому?
— Вы… видели что-то? — Мартин подался вперед. Сердце билось учащенно. Он был близок к чему-то важному.
Элиза на мгновение замолчала, глядя в окно на последние лучи заходящего солнца. Закат окрашивал небо в красный цвет. Цвет таймеров. Цвет крови. Цвет истины.
— Я проснулась от странного звука, — начала она тихо. — Это было около трех ночи. Час волка. Час, когда завеса между мирами истончается. Сначала я подумала, что мне приснилось, но потом звук повторился. Что-то среднее между электрическим треском и… бульканьем жидкости. Звук растворения. Звук возвращения к первичному хаосу.
Она повернулась к Мартину:
— Я слышала, как Дорсет что-то бормочет. Быстро, почти лихорадочно. «Они лгут, все лгут, реальность фальшивая, мы все фальшивые», — что-то в этом роде. Последние слова человека, прорвавшегося сквозь пелену иллюзий. А потом… — она сделала паузу, — я услышала крик. Короткий, но такой… отчаянный. Крик рождения или смерти. Или того и другого одновременно.
Элиза сглотнула:
— Я попыталась встать, чтобы проверить, что происходит, но в этот момент в палату ворвались медсестры и какие-то люди в костюмах. Люди из Центра. Уборщики реальности. Стиратели следов. Они задвинули ширму, отгородив кровать Дорсета, и я не могла видеть, что происходит. Но я слышала… странные звуки. Словно что-то растекается, плещется. Человек, превращающийся в первичный суп. Личность, теряющая форму. И голоса: «Полная деструктуризация», «Контейнер немедленно», «Утилизировать». Профессиональные термины для непрофессионального ужаса.
Мартин почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Он вспомнил термин из глоссария: «Желе — просторечное название субстанции, остающейся после деструктуризации клиента». Не метафора. Буквальная правда. Человек действительно превращался в желе.
— А потом, — продолжила Элиза, и в ее голосе появились странные нотки — не страха, а чего-то похожего на… ностальгию? — я услышала, как кто-то сказал: «Архивная копия промта повреждена. Восстановление невозможно. Субъект утерян безвозвратно». Утерян. Не умер — утерян. Как будто смерть была лишь потерей данных.
Она помолчала, давая Мартину время осмыслить сказанное.
— Через несколько минут они увезли… что-то в герметичном контейнере. Не тело на каталке, а именно контейнер. Как для хранения биологических образцов, только больше. Размером с человека. Или с то, что от него осталось. И всю ночь в палате работала какая-то бригада — что-то чистили, обрабатывали, проверяли специальными приборами. Устраняли следы. Стерилизовали реальность. Делали вид, что ничего не произошло.
— И что вы думаете обо всем этом? — спросил Мартин тихо. Боясь услышать ответ. Боясь, что она скажет то, что он уже подозревал.
Элиза задумчиво коснулась подбородка:
— Знаете, когда узнаешь, что умираешь, начинаешь иначе относиться к странностям жизни. Меньше отрицания, больше принятия. Смерть — великий учитель правды. Она срывает все маски. Если бы я была здорова, то, наверное, решила бы, что мне все это привиделось, или нашла какое-то рациональное объяснение. Но сейчас… — она пожала плечами, — я просто думаю, что мир гораздо страннее, чем нам говорят. Страннее и страшнее. И прекраснее в своей жуткой истине.
Она внимательно посмотрела на Мартина:
— Что вы собираетесь делать с этой информацией? Бежать, пока не поздно? Или идти до конца, даже если конец — это желе на полу больничной палаты?
— Я хочу узнать правду, — ответил он. — Полную правду о Центре, о промтах, о том, что произошло двадцать лет назад. О том, кто я. Что я. Почему существую.
— Двадцать лет назад? — переспросила Элиза с внезапным интересом. В ее глазах вспыхнул странный огонь — узнавание? Воспоминание?
— Доктор Шах упоминала о «Великом Кризисе» двадцать лет назад, после которого был создан Центр, — пояснил Мартин. — А группа, называющая себя Автентиками, считает, что именно тогда произошло нечто, изменившее всю реальность. Катастрофа, после которой мир стал копией самого себя.
Элиза медленно кивнула:
— Знаете, Дорсет был профессором философии. В те редкие моменты, когда он был в сознании и мог говорить, он рассказывал… странные вещи. Откровения умирающего или бред сумасшедшего — грань тонка. О том, что наша реальность была «переписана» после какой-то катастрофы. О том, что большинство людей вокруг — не настоящие люди, а «копии», созданные для замены погибших. О том, что мы живем в мире призраков, считающих себя живыми.
— Теория о «реалах» и «копиях», — пробормотал Мартин. — Кайрен упоминал о ней. Безумная теория, которая объясняет все безумие вокруг.
— Дорсет утверждал, что нашел способ отличить «реалов» от «копий», — продолжила Элиза. Ее голос стал тише, интимнее, словно она делилась великой тайной. — Что-то связанное с тем самым браслетом, который был у него на руке. Он сказал, что только «копиям» нужна регулярная синхронизация, только у них есть таймеры. Реалы умирают по-настоящему. Копии просто деструктурируются.