Надежда Федоровна Островская рассказала, какое совершенно неожиданное для себя предсказание получил ее брат от дивного прозорливца Серафима Саровского.
«Родной мой брат, подполковник В.В. Островский часто гостил в Нижнем Новгороде у родной нашей тетки, кн.Грузинской, которая имела большую веру в о.Серафима. Однажды по какому-то случаю она послала брата в Саровскую пустынь к этому прозорливому старцу. Отец Серафим принял моего брата очень милостиво и, между прочими добрыми наставлениями вдруг сказал ему:
— Ах, брат Владимир, какой же ты будешь пьяница!
Эти слова чрезвычайно огорчили и опечалили брата. Он награжден был от Бога многими прекрасными талантами и употреблял их всегда во славу Божию. К о.Серафиму имел глубокую преданность, к подчиненным был как родной отец. Поэтому он считал себя весьма далеким от такого наименования, неприличного его званию и образу жизни.
Прозорливый старец, увидев его смущение, сказал ему еще:
— Впрочем, ты не смущайся, и не будь печален. Господь попускает иногда усердным к Нему людям впадать в такие ужасные пороки, и это для того, чтобы они не впадали еще в больший грех — высокоумие. Искушение твое пройдет, по милости Божией, и ты смиренно будешь проводить остальные дни своей жизни. Только не забывай своего греха.
Дивное предсказание старца Божия действительно сбылось потом на самом деле. Впоследствии разных дурных обстоятельств брат мой впал в эту несчастную страсть пьянства и, к общему прискорбию родных своих, провел несколько лет в этом жалком состоянии. Но, наконец, за молитвы о. Серафима, был помилован Господом: не только оставил прежний свой порок, но и весь образ своей жизни изменил совершенно, стараясь жить по заповедям евангельским, как прилично христианину.»
В МОНАХИ
Разными путями спасаются люди и различно, в частности, приходят к избранию монашеского пути. В бытность мою студентом нас было три друга. Из них двое были моложе меня курсом: Виктор Р. и Колечка С. Все мы пошли потом в иночество, но каждый различным образом подходил к принятию этого высокого, но и опасного жития.
Виктор — таким полным именем звали его все за серьезность воззрений и поведение, и не помню, чтобы когда-нибудь он смеялся открыто, разве что улыбнется мило и по-детски.
Небольшого роста, с вдумчивыми темными очами, с высоким и широким лбом, с неторопливыми движениями, он, однако, в душе жил сильною жизнью. К нему уже нельзя было приложить имя «теплохладный». Но внутренние переживания его были сокровенны: он шел к решению вдумчиво, принципиально (Виктор был незаурядно способным, глубже нас умом). И когда доходило до чего-либо, то принимал и соответствующие действия — тихо, без шума, но твердо. И тогда ему не нужно было никаких «откровений», «видений» и даже старцев прозорливых. Ему было и без этого ясно, что делать.
Таким путем он дошел не только до убеждения в превосходстве безбрачия и иночества, но и до практического для себя вывода, что ему должно идти в монахи.
— Я, — сказал он мне однажды, — не мог бы сейчас уйти в монастырское иночество, не под силу еще это мне и нет такого желания, но в «ученое монашество» пойду, с Божией помощью. Этот путь мне ясен.
И как-то незаметно подал ректору Академии прошение о постриге. Никто этому не удивился из студентов.
После — обычная учебно-иноческая карьера. О. Иоанна (так назвали его в честь св. Иоанна Лествичника), — всегда видели серьезным, с большими, как бы раскрытыми глазами, что указывало на непрерывный внутренний процесс, совершавшийся в душе его, точно он прислушивался к самому себе.
Но у него оказалась чахотка, и он скончался в Полтавской больнице, состоя инспектором семинарии, в сане архимандрита.
Я посетил его незадолго до смерти. Он лежал безнадежный, с ввалившимися глазами и щеками. А все-таки хотелось ему жить еще. И он надеялся:
— Вот немного поправлюсь, окрепну и встану...
Я молчал.
Царство тебе небесное, чистый друг... Помолись обо мне там...
Но совершенно иной был и совершенно иначе пошел в монахи другой наш товарищ — Колечка С.
Его звали таким ласковым уменьшительным именем, потому что он среди своих товарищей, и нередко даже и среди старших по возрасту и положению, проявлял совсем необычную ласковость в обращении. Идет, бывало, по занятным комнатам (где студенты занимались) и вдруг ни с того ни с сего обращается к нам с приветствием:
— Здравствуйте, миленькие мои!
Или похлопает по плечу кого-либо, погладит по голове, не справляясь, хочется тому или нет. Или, бывало, скажет еще:
— Ванечка! Дай я тебя, миленький, поцелую. Ведь я тебя люблю...
Врагов у него не было; почитателей, пожалуй, тоже, но его любили по-товарищески. Способностями он был из средних; иногда огорчался этим, особенно на экзаменах, когда в 2—3 дня нужно было «одолеть», «поглотить» сотни мудреных, ученых и неведомых страниц (на лекции-то ведь никто не ходил, кроме двух очередных студентов). Однажды на экзамене по патрологии он долго заплетался по поводу одного из святых отцов, а затем и вовсе остановился, смущенный и виноватый. Фальшиво делать вид, будто он «знал, да вот-де немного забыл». Колечка совестился.
Профессор, зная что он (как и мы, и некоторые наши другие друзья) изучал самостоятельно святоотеческую литературу в так называемом «Златоустовском кружке», стал его ободрять:
— Да вы зна-а-ете, знаете, не смущайтесь!
Но Колечка, что и знал, все позабыл теперь, и продолжал молчать виновато. Профессор, переглянувшись с ассистентом, ласково сказал:
— Ну, ничего! Довольно с вас. Идите, не смущайтесь.
Колечка с экзамена прямо ко мне в комнату:
— Ну, миленький, и провалился я! И то со смехом, хватая себя за нос и качая головой, то с грустью рассказывал мне о провале. Я стал его ободрять, как мог:
— Ну что же! Ну поставят тройку, не пропадешь. У нас почти никогда не ставили неудовлетворительных отметок: уже четверка считалась слабым баллом.
— Стыдно! — говорит он. — Пусть бы провалился по философии или метафизике, а тут по патрологии и — оскандалился. И вас-то всех оскандалил, всех «златоустовцев». Вот так «святоотеческий» кружок, скажут!
И он опять то улыбался, то хмурился.
После опроса экзаменаторы выводили общий балл и потом объявляли результат нетерпеливо ожидавшим студентам.
Колечка снова прибежал ко мне, ворвался и, раскатываясь от смеха и радости, обнимая меня и целуя, кричал:
— Пять! Пять! Миленкий мой! Да что-о-ж это такое, Господи! — и опять радостно, как дитя, заливается...
— Да мне и тройки нельзя, а они, миленькие мои, пять мне закатили! Спаси их Господи!
Родом он был из городской мещанской простой среды: мать была давно вдова. Кроме него был у нее еще другой сын. Вся семья была очень религиозная. А в Академии все мы (и Виктор) были под сильным влиянием аскета инспектора, архимандрита Ф. Колечка, со свойственной ему сердечностью, сразу увлекся им. Потом мы создали, под руководством того же архимандрита Ф., святоотеческий кружок. И все это вместе склонило Колечку к мысли о монашестве.
Но перед ним стал острый вопрос — выдержит ли он! И началась мука сомнений...
Так прошел год, другой. Вопрос все не решался. Тогда по совету архимандрита Ф., он съездил к одному старцу посоветоваться. А тот ответил ему двойственно:
— Можно идти, а можно и не ходить. Хочешь, будь монахом, но и хорошим батюшкою тоже был бы.
Не удовлетворился Колечка. И снова тосковал по монашеству.
Незадолго перед этим совершилось прославление преподобного Серафима и открытие его мощей (19 июля 1903 года). Мне, уже года два спустя, захотелось поклониться Угоднику, и я отправился в Саров. А оттуда, накупив монастырских подарочков, приехал в Академию к началу учебного года. Между прочим, Колечке я привез небольшую иконочку преподобного. А он давно чтил Саровского чудотворца (еще ранее канонизации его). Я совершенно не имел никаких особых намерений при этом, и вот что случилось с Колечкой.
Получив от меня приятный подарок, он, как сам рассказывал мне потом, решил обратиться к преподобному с просьбою покончить так или иначе мучивший его вопрос о монашестве. Ему хотелось узнать только одно: есть ли воля Божия идти ему в монахи, или нет.
— И вот, — передавал он, — положил я твою иконочку перед собою и сказал Угоднику вслух: «Батюшка, преподобный Серафим, великий Божий Чудотворец! Ты сам при жизни говорил: «Когда меня не станет, ходите ко мне на гробик... Все, что ни есть у вас на душе, все о чем ни скорбели бы, что ни случилось бы с вами, придите ко мне, как к живому, и расскажите. И услышу я вас, и скорбь ваша пройдет. Как с живым со мною говорите, и всегда я для вас жив буду!»3.
Батюшка дорогой! Я уже замучился своим монашеством. Скажи мне: есть ли воля Божия идти мне в монахи, или нет! Вот я положу тебе три поклончика, как живому, и открою твое житие, и там, где упадет мой взор, пусть будет мне ответом».
Все это вслух. После этого он положил три земных поклона преп. Серафиму, взял житие, открыл приблизительно к середине и с левой стороны сразу начал читать... Я после лично осмотрел книгу, а теперь и переписываю нужное место4.
«В 1830 году один послушник Глинской пустыни5, чрезвычайно колебавшийся в вопросе о своем призвании, нарочно прибыл в Саров, чтобы спросить совета у о. Серафима. Упав в ноги преподобному, он молил его разрешить мучивший его вопрос: «есть ли воля Божия поступить ему и брату его Николаю в монастырь»?
Святой Старец ответил послушнику: «Сам спасайся, и брата своего спасай». Потом, подумавши немного, продолжал: «Помнишь ли ты житие о. Иоанникия Великого? Странствуя по горам и долам, он нечаянно уронил из рук жезл свой, который упал в пропасть. Жезл нельзя было достать, а без него святой не мог идти дальше.