В глубокой скорби он возопил к Господу Богу, и Ангел Господень невидимо вручил ему новый жезл». Сказавши это, отец Серафим вложил в правую руку послушника свою собственную палку и продолжал: «Трудно управлять душами человеческими! Но среди всех напастей и скорбей в управлении душами братии Ангел Господень непрестанно при тебе будет до скончания жизни твоей».
И что же оказалось? Послушник этот, просивший совета у о. Серафима, действительно принял монашество с именем Паисия, и в 1856 году был назначен игуменом Астраханской Чурлинской пустыни, а через шесть лет возведен в сан архимандрита, получив таким образом, как предсказал о. Серафим, управление душами братии. Родной же брат о. Паисия, о котором святой старец говорил: «спасай и брата», окончил свою жизнь иеромонахом в Козелецком Георгиевском монастыре».
Можно представить себе и радость, и благодарность, и умиление, которые охватили душу Колечки. Преподобный сотворил явное чудо: св. Серафим ответил прямо и даже на совершенно тот же вопрос о «воле Божией». Так преподобный благословил Колечку идти в монахи... Мучения кончились раз и навсегда. И скоро Колечки не стало, вместо него клобуком покрылся инок Серафим, названный так при постриге почитатель преподобного, удостоенный от него чудесного ответа.
Но в приведенном рассказе о Глинском послушнике было еще и два других чудесных указания от преп. Серафима Колечке. Одно, что и ему придется не только быть монахом, но и «управлять душами человеческими», хотя он и не вопрошал его тогда о сем. Ныне бывший ласковый студент — епископ...
Впрочем, это еще естественно. Но более примечательно другое: «спасай и брата». Колечка, занятый лишь своею мукой, забыл тогда на молитве все и всех, кроме преподобного и себя самого. Не до брата ему было. А нужно нам знать, что его младший брат страдал невыносимыми головными болями, так что не раз доходило даже до крайних отчаянных мыслей. Но он любил своего старшего брата, который всячески укреплял его в вере, терпении, уповании на Бога. И можно сказать — братом больше и жил страдалец.
И вдруг получается теперь ответ: не только «сам спасайся», но и брата своего спасай.
И действительно, как только кончил учебу иеромонах Серафим, он взял к себе брата своего, а потом и мать вдову. Брат тоже пострижен был в монашество и назван Сергием. Ныне он уже в сане архимандрита. Болезнь у него, кажется, совсем прошла, но все же он и доселе живет с братом, и спасаются они вместе...
В 1920 году, в день Покрова Божией Матери, о. Серафима в Симферополе рукоположили во епископа, с титулом Лубенского. На обеде я сказал ему речь и припомнил об этом чудесном случае указания пути ему в монахи.
СПАСЕНИЕ ОТ УТОПЛЕНИЯ
Я хочу рассказать случай из своей жизни, как я был спасен от смерти. И ничем иным, как только именем Божиим.
Я пять раз тонул в воде. Первый раз, когда мне было, вероятно, еще четыре года.
— Мама! Мы хотим искупаться.
— Подите спросите у отца.
Дом наш был близко. Отец разрешил: мать с вами будет.
Миша, держась за плот, зашел дальше от берега. Я, будучи ниже его ростом, стал рядом с ним, ближе к берегу. Мама стирала белье, то полоща его в воде, то ударяя вальком.
А мы, держась ручонками за доски плота, увеличивали еще шум болтанием ног. Мама стояла лицом к реке, а мы по правую сторону плота, так что она даже не смотрела на нас.
Тут вдруг мне пришла в голову тщеславная мысль:
«Хотя я и меньше Миши, а вот смогу зайти в воду дальше его». Для этого я отпустил правую руку свою, пододвинулся, держась одной левой, к брату и потом, сзади его, протянул правую руку, чтобы ухватиться за плот далее его.
Доставая нужное место, я отпустил левую руку. Но в это время соскочила и правая рука, и я камнем в воду. Там, где старшему брату было по шею, мне было уже до носа, а дальше его — с головою.
Брат продолжал, видимо, болтать ногами и не подозревал беды. Мать делала свое дело.
Что случилось дальше — мне неизвестно. Помню лишь, очнулся я в люльке. Оказывается, меня уже откачали...
Сколько я пробыл в воде — не знаю, и спросить теперь некого: все умерли. Брат ли сказал матери, или она сама заметила мою пропажу — не знаю. Кинулась в воду, стала меня искать. Река наша тихая и мелкая. Сразу вытащили меня, но я уже был без сознания и не дышал. Сейчас же домой... И уж кто их с отцом научил, но как-то они начали откачивать воду из моих легких. И откачали.
Я же совершенно не помню и никогда не помнил, что я чувствовал, когда утонул. Будто бы просто в ту же секунду меня точно не стало: ни мук, ни сознания не помню...
Другой раз, уже лет восемь-девять мне было. Я купался один, свободно уже плавал через речку. Саженей 5—6 шириной она была: это тогда мне казалось много.
Я поплыл. Но за сажень или за три до противоположного берега вдруг судорога свела мне обе ноги, и они, точно плети, опустились вниз. Но руки действовали еще. Я очень испугался, но не потерял присутствия духа, и с большим усилием доплыл все же до берега, работая лишь руками. А берег был почти отвесный. Здесь отдохнул, судорога кончилась, и я обратно переплыл реку благополучно.
Обыкновенно, когда мы начинали купаться, то, наученные родителями, всегда крестились, хотя, конечно, более механически, по привычке. Но и то — славу Богу!
Третий раз плыл по глубокой реке Вороне (впадает в Хопер, а Хопер — в Дон) и мне захотелось попробовать глубину реки. Спустился вниз. Но река здесь была так глубока, что едва я коснулся ногами дна, а дышать мне невыносимо уже хотелось. Я стал очень быстро выплывать наверх. Но уже через секунду я наглотался воды, и опять пошел вниз... Все же в последний момент я с усилием выскочил на поверхность. Остался жив.
Четвертый раз уже семинаристом провалился сквозь новый лед на только что замерзшей реке. Тут меня спасла шинель, которая распустилась зонтом по льду над провалом, и я осторожно выполз. Рядом была теплая изба на столбах, где женщины зимою мыли белье. Я вбежал туда... А возле, на горе, стояла и семинария наша. Помню, женщины благодушно смеялись надо мной.
Но вот пятый раз был самый страшный. Группа наших родственников и вся молодежь, человек восемь, отправилась летом погостить у моего брата священника о. А., в селе Доброе, Лебижинского уезда, Тамбовской губернии. Он был моложе меня года на два, но когда я еще был студентом академии, он окончил семинарию и скоро сделался молодым священником.
От нашего села до Доброго нужно было ехать верст до 200, частью по железной дороге, а частью — на лошадях.
Прогостили мы весело недели две-три. И собирались возвращаться обратно. Вдруг за два-три часа до отъезда начался вблизи пожар за 3—4 дома до дома брата. Загорелась хата одной бедной вдовы. А рядом, сажени через три — начинался ряд соломенных построек соседей.
Известно, как легко сгорают в России целые деревни...
Забили в набат. Сбежался народ с ведрами воды. Примчалась пожарная охрана. И началась работа. Особенно отличился высокий лавочник, управлявший кишкою. Он чуть не с головой совался в окна пылавшей хаты и поливал ее внутри. А народ баграми старался развалить и разобрать избу по бревнам.
Мы же с братом и еще несколько человек стояли с ведрами воды на соседних соломенных крышах и глушили летевшие и падающие огненные «галки». От жара едва можно было терпеть и к тому же еще солнце палило.
Но все же общими усилиями удалось ограничить пожар этой одной вдовьей хатой. Село спаслось, слава Богу.
Мы, все вспотевшие и мокрые от воды, — нас иногда лавочник тоже поливал из шланга вместе с крышами, чтобы они не вспыхнули от одного жара, — воротились к брату. Уже пора была ехать и две повозки стояли, дожидаясь нас.
Наскоро умывшись и выпив чаю, мы простились, помолились и решили ехать.
— Ну, вот я вам уже все деревенские удовольствия доставил, — шутил брат-священник, — даже и пожар случился.
Мы посмеялись. Про бедную вдову никто и не подумал тогда: себялюбивые мы люди!
Вдруг нам с младшим братом Сергеем пришла блажная мысль искупаться перед отъездом в реке. А ехать все равно нужно было мимо нее.
Река Ворона протекала как раз возле Доброго. И тут она была шириною, пожалуй, саженей 100, а может и 150. Огромная искусственная плотина большим полукругом останавливала воду для стоявшей здесь мельницы.
Сказано — сделано. Мы поспешили к реке, до которой от дома было больше полверсты ходу по селу. А лошади должны были тронуться через несколько минут за нами следом.
Подойдя к реке и раздевшись, мы вдруг решили с братом переплыть её, держа одежду в левой руке, и плыть на спине. Наскоро скрутивши все — и сапоги, и одежду, и фуражки в комок и перевязавши поясом, мы собрались уже входить в воду. А берег с этой стороны был очень отлогим.
В эту самую минуту, — так уж Бог послал, — к тому же месту подошел местный крестьянин поить свою лошадь. Увидев нас со связанным бельем, он с удивлением спросил нас, попросту, по-деревенски:
— Чевой-то вы, ребята, задумали?
— Переплыть хотим реку, — сказали мы задорно. Тщеславие вечный враг людей: нам, мол, не впервой. Да и правду сказать — пловцы мы были изрядные.
Но крестьянин, — он то лучше нас знал ширину реки и риск нашего озорства, — недоверчиво махал головой:
— О-ой, ребята! Неладное затеваете.
Но нам еще больше хотелось доказать «этому простаку», какие мы ловкачи. И, по обычаю перекрестившись, мы стали входить в реку, держа в левой руке одежду.
Мужичок, видя, что нас уже не остановить, сказал печально:
— Ну, спаси вас Христос!
Мы дошли до глубин, перевернулись на спины и поплыли. А крестьянин, посмотрев на нас некоторое время, дернул свою лошадь и пошел обратно домой. Мы остались одни в воде. На берегу уже не было никого, кто мог бы в случае нужды подать нам помощь.
Сначала было хорошо. Но скоро заметили, что мы делаем полукруги: оказывается, когда огребаешься одной рукой (левой то мы держали над водой белье), то невольно делаешь уклоны от правого направления в сторону гребущей руки.