отню человек, дабы помешать сторонникам жесткой линии в Кремле устроить просталинский переворот. Он стал первым лидером, публично выступившим против сталинского наследия - террора и тоталитаризма - убившего в процессе индустриализации, голода, войны, арестов и казней около 30 миллионов человек, а по некоторым оценкам - в два раз больше[4].
Эти разоблачения явились для многих в стране как гром среди ясного неба; одни плакали, другие теряли сознание. Кто-то - как Александр Фадеев, глава Союза писателей - не в силах вынести ужас потрясения, кончали с собой. В СССР Сталин был богом, «отцом народа», человеком, который для многих был ближе, чем члены семьи. Хрущёв не только показал советским людям, что их бог не существует - он разоблачил его дьявольскую сущность.
После речи Хрущёва миллионы сталинских жертв были отпущены на свободу или посмертно реабилитированы[5], но в то же время многие группы «врагов»: кулаки, Николай Бухарин, Лев Троцкий и их сторонники, - ещё несколько десятилетий оставались в политическом забвении. По приказу Хрущёва был закрыт ГУЛАГ - главное управление кремлёвской лагерной системы, хотя отдельные лагеря продолжали функционировать[6]. Реформы моего деда вызвали к жизни оттепель - период, когда правительство ослабило цензуру, предоставив советским людям большую политическую, личную и художественную свободу. К 1961 году этот процесс казался настолько бесповоротным, что через восемь лет после смерти Сталина, его тело было вынесено из Мавзолея Ленина на Красной площади и похоронено в нескольких метрах от него у Кремлёвской стены, где остается по сей день. О возможности реставрации сталинских порядков один советский писатель оттепельной поры выразился тогда так: «единственная пока против этого гарантия - сам Хрущёв»[7].
В Соединённых Штатах, однако, взгляд на моего деда был совсем другим. В 1960-е годы американские школьники ныряли под парты всякий раз, когда предполагалось, что грозный Хрущёв, или «ураган Никита», как его называли, производил запуск ядерной ракеты. Центральное место в американском публичном сознании занимали рассказы о том, как он стучал ботинком по трибуне в ООН в 1960 году или посылал ракеты на Кубу в 1962-м. Они же были источником вдохновения для деятелей Голливуда - Дона Сигела с его «Вторжением похитителей тел» (1956) и Стенли Кубрика с фильмом «Доктор Стрейнджлав» (1964), где Хрущёв был выведен в образе чудаковатого советского премьер- министра Дмитрия Кисова.
Впрочем, и в Советском Союзе Хрущёв вскоре начал представлять угрозу. Так же быстро, как мой дед развенчал Сталина, приспешники поверженного коммунистического бога, в свою очередь, развенчали его самого, отправив в отставку. 14 октября 1964 года во главе Советского Союза встал Леонид Брежнев. Как однажды заметил мой мимолетный детский знакомый Молотов, до последнего вздоха оставшийся твердолобым сталинистом, «[у] Сталина ... равнялись на крепкую руку. Как только ослабла рука, запели своим голосом». «Он [Никита] дал возможность вырваться наружу такому зверю, который сейчас... наносит большой вред обществу». Его «называют демократией... гуманизмом ... а на деле мещанство»[8]. Хрущёв - правы были либеральные интеллигенты - был «единственной гарантией» от реставрации сталинизма, а при Брежневе его имя было немедленно вымарано из учебников истории и из официальных документов.
В начальной школе на престижном Кутузовском проспекте, в которой я училась вместе с другими детьми партийной элиты, наши учителя даже не упоминали о его правлении. Всё, что произошло в стране в период между Сталиным и Брежневым, они описывали просто как деятельность коммунистической партии. Словно и не было Хрущёва, никогда не существовало. Он превратился в призрака, живущего практически в изоляции на пенсии в своём загородном доме к западу от Москвы под пристальным надзором сотрудников КГБ, фиксирующих всех визитеров и все нечастые отлучки опального хозяина.
Та моя встреча с Молотовым, случившаяся почти двадцать лет спустя после отставки деда, научила меня понимать, какая сила может содержаться в имени. Имя ведь не просто опознавательный знак личности - оно определяет личность[9]. Мой милейший двоюродный брат Никита всю свою жизнь старался быть похожим на нашего знаменитого деда. «Тяжело быть дублёром Никиты Сергеевича Хрущёва», - однажды признался он. Я понимала, о чём он. Названная в честь бабушки, бывшей советской «первой леди», я тоже не избежала этого бремени; от меня всё время ждали, что я буду вести себя в точности, как она. Но в шестнадцать лет я была идеалисткой. Официально взять фамилию Хрущёва было для меня способом заявить миру, как много значил мой дед - даже если его историю стерли со скрижалей.
Мама была довольна моим решением, а вот тётя Рада, старшая дочь Никиты Сергеевича и Нины Петровны, была категорически против. «Я боюсь, что это создаст лишнюю шумиху вокруг нашей фамилии, - писала она в письме моей маме. - Если Нина возьмет её, выгоды она не получит, зато в практическом плане у неё будет много проблем». Однако мама была непреклонна: Хрущёв заслуживал всяческой поддержки, какая бы она ни была. «Твой выбор вдохновил меня», - сказала она мне. Она решила вернуть себе девичью фамилию, Хрущёва, хотя позже признала, что Рада, возможно, была права.
Подобно большинству советских людей, моя мама была кухонным диссидентом, то есть человеком, не согласным с властью, но не высказывающим свою позицию публично. Причина была очевидной: ГУЛАГ. Она опасалась, что мой дерзкий юношеский демарш может плохо кончиться, что система в конце концов поглотит меня и переварит со всеми моими мечтами и порывами, как это произошло с ней. В 1969 году мемуары моего деда оказались на Западе, в распоряжении журнала «Тайм», и в следующем году журнал анонсировал публикацию отрывков из них. Хрущёв был так расстроен утечкой, что у него произошел сердечный приступ, и годом позже он скончался. В мемуарах он выражал несогласие с линией партии и высказывал откровенное, часто критическое мнение по поводу советской политики, включая свою собственную. Когда в 1970 году сокращенная версия книги была опубликована, многие - в том числе бабушка Нина Петровна - обвинили в утечке моего отца. Мама знала, что её муж невиновен: в своё время он помог Хрущёву с задумкой этой книги, но затем много лет не имел к ней отношения. В 1968 году он начал страдать от почечной недостаточности; когда книга вышла на Западе, он уже умер и не мог ничего сказать в своё оправдание. КГБ учинил обыск у нас дома, и хотя они ничего не нашли, мама ещё долгие годы жила в страхе. Она боялась, что, высказываясь публично и пытаясь защитить своего покойного мужа, она только всё испортит. Молчание, считала она, её единственное спасение. Со временем брежневское государство забудет, и жизнь пойдет своим чередом.
Жизнь действительно шла своим чередом, но кое-что изменилось. Мемуары бросили тень подозрения на нашу семью. Вскоре после того как отрывки из них увидели свет, моя мама, работавшая тогда журналистом, написала заметку о вручении дипломов в одной из театральных школ Москвы. Статья должна была появиться в «Правде» под её тогдашней фамилией по мужу - Петрова. Но так и не появилась. Позже редактор признался маме, что в КГБ сочли нежелательной связь, которую читатели могли усмотреть между ней, моим отцом и бывшим советским первым лицом. Больше как журналист она не написала ни строчки.
Однако, вернув себе десять лет спустя свою девичью фамилию и подарив её мне, она доказала, что никогда полностью не сдавалась. Самая младшая в семье - ей было только тринадцать, когда умер Сталин - она сохранила в себе источник непокорства, до которого не добрался деспотизм. Как и большинство советских людей, мама обожала читать и часто распространяла антисталинскую литературу в среде своих друзей, московских интеллектуалов. Десятилетиями она хранила эти книги у себя в шкафу, в ящике, под коллекцией разноцветных шелковых платков. Она даже деда подвигла к чтению нелегальных книг, например, таких, как «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург (1967) и «В круге первом» Александра Солженицына (1968), которые она получила тайком от историка-диссидента Роя Медведева.
Почти двадцать лет Медведев, автор разоблачительного труда по истории сталинизма «К суду истории» (1972), доставлял эти произведения самиздата и тамиздата к нам домой, и его частые визиты всегда напоминали мне шпионский триллер эпохи холодной войны. Высокий седовласый мужчина среднего возраста с респектабельной профессорской внешностью, Медведев часами кружил по Москве с целью отделаться от «хвоста» и всегда приходил в разные дни и в разное время, чтобы не привлекать лишнего внимания «парней с Лубянки».
Явившись, Медведев неизменно устраивался в кресле в бывшем кабинете моего отца, который после его смерти стал моей комнатой. Внешне в нём всё осталось, как было при отце: книги по стенам, темно-синий диван и стеклянный бар, в котором я хранила свои детские ценности, дневники, альбомы с вырезками и самую вожделенную капиталистическую роскошь - случайно перепавшую пачку жвачки. Во время визитов Медведева мама обычно сидела на синем диване, а я - за столом. Попивая крепкий черный чай с медом, историк часами был готов обсуждать будущее России, диссидентское движение, права человека и сталинизм. Я была настолько заворожена этими беседами, что даже неудобный деревянный стул не мог отвлечь моего внимания. Порой мне очень хотелось спросить его о Молотове, о судьбе Леонида и «версии» КГБ, но присутствие матери гасило моё любопытство. Я не хотела расстраивать её или нарушать динамику этих бесед, которые касались серьёзных политических вопросов - куда там какая-то мелкая семейная история, как я это тогда понимала.