Я впервые узнала эти подробности из жизни моих бабушки и деда летом 1981 года, сразу после того, как сменила фамилию. В то время я готовилась к вступительным экзаменам в Московский государственный университет, но особенно не усердствовала. Я наслаждалась свободой и независимостью и хотела больше общаться с друзьями и мальчиками. Если честно, я тогда была по уши влюблена и собиралась замуж.
Мама не знала, что со мной, напрочь отбившейся от рук, делать, и обратилась за помощью к бабушке. Было решено, что я поживу пару месяцев в Жуковке. В конце концов, бабушка была профессиональным учителем строгой советской закалки, и мама ещё помнила свою нелегкую жизнь в старших классах школы. «Как-то, - рассказывала она, - мой класс в полном составе прогулял химию, а поймали только меня. Учительница позвонила Нине Петровне, и мне досталось по полной программе. Ты Хрущёва, выговаривала она, ты должна подавать пример, а не нарушать дисциплину вместе со всеми. После этого она еженедельно созванивалась с учителями, и они держали её в курсе всех моих дел».
Мама позже признавалась мне, что, с учётом этой истории, решение послать меня к бабушке было довольно суровым. Наше с сестрой воспитание не было таким строгим, как у неё. После смерти отца, с матерью, вечно занятой на работе - она работала заведующей литчастью в театре имени Вахтангова - мы были предоставлены себе и нашей няне Маше. В СССР все состоятельные семьи имели платную прислугу; в нашем же случае Маша была полноценным членом семьи, и более заботливого и надежного человека было просто не найти. Маша приехала из бедной деревни в Орловской области и была страшно суеверной: верила в то, что полнолуние помогает вылечить ячмень, и что ехать куда-то в понедельник - дурная примета. И хотя, с одной стороны, присутствие Маши как-то очеловечивало наше преимущественно интеллектуальное воспитание, её воспитательные стандарты не дотягивали до бабушкиных. А в этом случае, мама чувствовала, мои мозги нуждаются в более строгом контроле, хотя и понимала, что я могу счесть ссылку во «Вдовью деревню» посягательством на мою свободу и воспринять её как личный Гулаг.
Бабушка беспокоилась обо мне ещё больше. По словам Маши, она говорила моей маме, что я, возможно, буду, как Леонид. Маша не знала, что это значит - разве что, родись я мальчиком, меня назвали бы его именем. Я тоже не знала, что это значит, но, приученная не задавать лишних вопросов о семье, просто подчинилась, мрачно думая о том, что осень никогда не наступит.
Несмотря на мой изначальный протест, это лето оказалось одним из лучших в моей жизни. Я придумала, как обходить бабушкины правила, и очень гордилась собой. Частенько около полуночи я вылезала из окна - предварительно оставив вместо себя в постели куклу - садилась в электричку и уже через полчаса была в Москве, где встречалась со своим будущим (теперь уже бывшим) мужем. Дмитрию Марголису было восемнадцать, он был студентом, футболистом и красавчиком с темными усами - «как молодой Ален Делон»[27], с завистью говорили мои подружки.
Я была ещё школьницей, поэтому мне, естественно, льстило его внимание, и я изо всех сил стремилась удержать его интерес. Когда он приезжал в Жуковку, я всё бросала, чтобы увидеться с ним. Бабушке при этом я объясняла, что хочу в одиночестве позаниматься историей под соснами на другом конце деревни или что мне позарез нужно купить бутылку молока (магазин был в пяти минутах ходьбы, но я ходила «за молоком» часа два).
Позже бабушка говорила мне, что мои тайные отлучки не укрылись от неё, но моей матери она ничего не сказала. Она много раз могла поймать меня, но предпочла делать вид, что всё нормально, предоставив мне самой разбираться со своей любовью и личной жизнью. Недавно, когда мы с мамой наконец начали обсуждать историю семьи, она сказала, что Нина Петровна со мной была словно другим человеком. «От меня, а тем более от Леонида, она никогда бы не потерпела такой вольницы, какую позволяла тебе», - удивлялась она. Правильно говорят: суровые со своими детьми, родители превращаются в воск с внуками.
В моём случае бабушкина необычайная терпимость была ещё и следствием того кульбита, который совершила наша семья: из небожителей мы превратились в политических изгоев. Бабушка, очевидно, почувствовала, что ей отныне придется соразмерять свою тягу к совершенству с нуждами повседневной жизни, в которой человеческие взаимоотношения были важнее чистоты коммунистических идеалов. Тем не менее, режим у меня был очень строгий: завтрак, затем мировая литература, обед, история и английский язык. Благодаря её решительным усилиям, мне удалось поступить на филологический факультет МГУ.
Часто после обеда, когда я делала перерыв в занятиях, а бабушка заканчивала читать многочисленные литературные журналы, мы с ней садились попить чаю и поговорить в её комнате. Помимо деревянного обеденного стола, в ней были старинный радиоприемник, проигрыватель, телевизор, кушетка и несколько простых стульев. Эти предметы были центром её уединенного существования. На столе громоздились аккуратные пачки газет и журналов с торчащими из них закладками, ожидающие «проработки». Иногда я думала: «Вот, что осталось от великой Советской власти». Меня подмывало спросить её о Молотовской «версии КГБ»; я хотела знать больше о судьбе Леонида. Почему это было плохо для меня оказаться такой же, как её приёмный сын? Но я, как обычно, промолчала и лишь наблюдала, как бабушка в её простом ситцевом платье и тёмной шерстяной кофте, наброшенной на плечи для тепла, ловко орудует ножницами. Рассказывая мне историю своей жизни, она вырезала из газет и журналов понравившиеся ей статьи и всякие полезные сведения и рассылала их родным и друзьям. Моя мама до сих пор хранит эти вырезки.
Нина Петровна родилась в 1900 году на Западной Украине в крестьянской семье Петра и Екатерины Кухарчук, живших в деревне Васильево близ города Холм (ныне Хелм) Люблинской губернии, входящей сегодня в состав Польши[28]. Кухарчуки имели свой дом, надел земли и даже лошадь. «Мы жили получше Хрущёвых в России», - бывало, говорила она с выражением шутливого превосходства. Она также гордилась тем, что всегда очень хорошо училась - дидактический кивок в мою сторону - настолько хорошо, что местный пастор убедил её отца, что она должна продолжить образование. Так Нина оказалась в Одессе - крупном черноморском порте и четвертом по величине городе Российской империи, именуемом «восточным Рио-де-Жанейро» за теплый климат и красивую архитектуру. Успешно окончив курсы при элитной Мариинской женской гимназии, Нина осталась в Одессе учить науке и манерам юных девушек.
Когда бабушка рассказывала мне свою историю, я как раз читала Шарлотту Бронте к экзаменам, и подивилась сходству её судьбы с судьбой Джейн Эйр. «Моя любимая книга, лучший образец упорства и настойчивости в достижении цели, - пояснила Нина Петровна. - Когда твоя мама была маленькой, я читала ей её на ночь». Конечно, бабушка, которая всегда с готовностью превозносила преимущества коммунизма над капитализмом, не преминула подчеркнуть различие: в буржуазной викторианской Англии возможности женщины были ограничены желанием выйти замуж. Она с гордостью рассказывала мне, как, откликнувшись на революционный призыв, вступила в подпольную организацию большевиков. Я подумала, что боги революции, должно быть, имели чувство юмора: бабушкина фамилия Кухарчук по- русски и по-украински значит «кухарка». Но пошутить вслух я не осмелилась, поскольку в тот момент она как раз описывала, как начала культивировать идеальный образ ленинской «кухарки».
Во время гражданской войны она, благодаря своему знанию польского языка (помимо украинского и русского), оказалась на Западном фронте. Там она возглавила местную женскую ячейку, призванную объяснять крестьянам окрестных деревень преимущества советской власти. Затем, после года учёбы на высших пропагандистских курсах в Москве, бабушка получила новое революционное назначение: преподавать историю компартии и теорию марксизма в районных партшколах Донбасса. В 1922 году она приступила к работе в Юзовке.
В том же году она встретила моего юного амбициозного деда. При том, что оба они были простого происхождения, она была умнее его и более образованна, что, возможно, компенсировало тот факт, что она, в отличие от первой жены Никиты, не была красавицей, в общепринятом смысле. У Нины было простое лицо с носом-пуговкой и соломенного цвета волосы. Она была среднего роста и довольно плотного телосложения. А ещё у неё были такие большие ноги, что они с дедом носили обувь одного размера.
Но, несмотря на заурядную внешность, для шахтёра из Юзовки она была завидной партией. История их знакомства и ухаживания была тем редким случаем, когда учительница сумела изменить своего ученика на всю оставшуюся жизнь. И, вдобавок к сильному характеру, она была родом из Украины, к которой Никита Сергеевич всегда питал теплые чувства из-за своего шахтёрского прошлого. Бабушка рассказывала, что всякий раз, когда её муж настойчиво пытался говорить «на сносном, но не родном ему украинском языке, как будто он украинец», ей было так стыдно, что она готова была «провалиться сквозь пол».
Бабушка и дедушка никогда не были официально женаты. Как верные ленинцы, они полностью разделяли позицию советского руководства, согласно которой, брак - это «буржуазный институт»[29], призванный держать женщину в домашнем рабстве. Изданный в 1918 году советский Кодекс законов о браке и семье в первое постреволюционное десятилетие стал «самым прогрессивным семейным законодательством в мире»[30]; он покончил с многовековым патриархальным рабством и выдвинул новую доктрину «гражданского союза», основанного на равенстве полов. «Узы брака» отныне считались «пережитком прошлого», на смену семье должны были прийти радикальные социальные отношения. Свободный союз моих бабушки и дедушки, хранивших верность друг другу на протяжении пятидесяти лет, с 1922 г. до смерти деда в 1971 году, - как раз тот случай.