― Ну и ладно, останусь дома, - выпалила я, подумав с облегчением, что больше не придется терпеть диктат строгих манер. Но бабушка с готовностью парировала:
― Дедушка расстроится, если не увидит тебя в следующее воскресенье. И я тоже.
В этом была вся Нина Петровна: сдержанная, строгая и справедливая, неизменно желавшая видеть лучшее в людях. Даже политический крах её мужа не поколебал её большевистских убеждений. Мы все должны были, в её разумении, придерживаться некоего набора безупречных стандартов. «Наши поступки всегда имеют значение», - часто повторяла она. Мама говорит, что это был её способ уберечься от хаоса, который, она боялась, непременно наступит, если все будут вести себя так же импульсивно, как дед, который, несмотря на карьеру советского аппаратчика, никогда не был привержен ригористическому стилю советского руководства. Бабушка не только свято верила в учение Карла Маркса о диалектическом материализме - в то, что материальный, то есть физический, мир первичен, а человеческое сознание вторично, - она применяла это учение в повседневной жизни.
Я всегда думала, что эти мои ранние воспоминания не имеют большого значения, что они лишь часть моего детства. Бабушка в моём детском представлении была серьёзная, а дед с причудами, но, главное, они были оба любящими и заботливыми. И хотя мама часто говорила мне, что они были строгими родителями, только начав копаться в истории семьи, я осознала, что со своими детьми они были совсем другими; что политические изменения в стране - от большевиков до Брежнева - изменили их тоже, сделали менее требовательными. Хрущёв, которого я знала, был человеком, пережившим унизительный крах своей карьеры и оставшимся не у дел. «Я теперь пенсионер», - часто повторял он, как бы смирившись и одновременно не веря в это. Но, чем больше я узнавала о прошлом моих бабушки и деда, о том, как они росли и как встретились, тем отчетливее я понимала, насколько суровый революционный дух ранней советской эпохи сказался на воспитании их старшего сына Леонида.
Родившийся в крестьянской семье в деревне Калиновка Курской губернии, что на границе России и Украины, мой дед ребенком пас овец. Его отец, Сергей Хрущёв, отслужил в царской армии и был, как говорили, рукастым мужиком. В поисках заработка и лучшего применения своим рукам он в 1908 году решил сменить русскую деревню на украинские шахты. Никита, которому тогда было четырнадцать, не желая всю жизнь оставаться деревенским пастушком, последовал за ним. Отец и сын поселились в Юзовке на Донбассе и принялись обучаться навыкам своих новых рабочих профессий. Свободное от работы на фабрике время Никита проводил, подрабатывая слесарем-механиком. Однажды из найденных им на свалке сломанных деталей он самостоятельно собрал примитивный, но работающий велосипед с мотором и гордо разъезжал на нём по улицам Юзовки, привлекая внимание прохожих громким ревом.
Работая на фабрике, двадцатиоднолетний Никита был освобождён от призыва в русскую армию во время Первой мировой войны. В это время он начал ухаживать за своей будущей первой женой, Ефросиньей Писаревой, которую встретил однажды на молодёжной вечеринке. Фрося, как называли её друзья, была на два года младше Никиты. У неё были ярко-рыжие волосы, белая кожа, мягкие черты лица и тонкая талия. Она была из образованной семьи; и сама она, и четыре её младшие сестры, которых она помогала растить, - все посещали местную гимназию, образовательное учреждение для благородных девиц. Никита, квалифицированный рабочий с приличным заработком, был выгодной партией, и вскоре после знакомства в 1914 году они поженились. Через год у пары родилась дочь Юлия (моя двоюродная бабушка, впоследствии тётя), а в 1917 году - сын Леонид.
Как-то, будучи старшеклассницей, я случайно наткнулась на семейные фотографии того периода, которые моя мама, болезненно воспринимавшая прошлое, хранила сложенными без разбора в обувных коробках под кроватью. На снимках, сделанных примерно в 1916 году, привлекательная пара в своих лучших воскресных нарядах позирует на камеру: Ефросинья в белой блузке, Никита в темном пиджаке и галстуке-бабочке. Он - худой и стройный, но ниже её ростом и уже начинающий лысеть. Мне нравились эти снимки, нравилось, что я могу заглянуть в прошлое моего деда, пусть всего на мгновение, запечатленное фотокамерой. Меня поражал респектабельный, почти буржуазный вид дореволюционных Хрущёвых, совершенно не похожих на грязных рабочих или замученных крестьян царской поры, фотографиями которых обычно иллюстрировали советские учебники истории.
Между тем, в стране нарастало коммунистическое движение, и мой дед - сын крестьянина, ставшего шахтёром - был тем, кому, в соответствии с «Коммунистическим манифестом» Маркса, «нечего терять, кроме своих цепей». В пролетарскую борьбу Хрущёв активно включился незадолго до революции 1917 года. В 1918 году, в разгар боёв белых и красных за контроль над Украиной, он официально вступил в партию большевиков[22]. В 1919 году в возрасте двадцати пяти лет он уже был младшим комиссаром в рядах Красной Армии. В 1921 году, после окончания гражданской войны, он вернулся домой в Юзовку и узнал, что его красавица жена и мать его детей Фрося умерла от тифа - типичная судьба в сельской России в постреволюционные годы. Её смерть явилась для него страшным потрясением: революция, за которую он сражался, казалось, должна была нести благо всем и каждому, а не горе.
Несмотря на трагическую потерю, молодой большевик Хрущёв продолжал двигаться по партийной лестнице, пытаясь достичь верхушки коммунистического пантеона. Отсутствие надлежащего образования - он лишь несколько лет проучился в деревенской церковно-приходской школе - было преимуществом в Советском государстве, которое взяло курс на коммунизм всего через пятьдесят лет после отмены крепостного права в России. К началу XX века страна была населена преимущественно сельскими жителями - крестьянским большинством и помещичьим меньшинством; следовательно, демократизирующее влияние нового порядка, «диктатуры пролетариата» (признанной впоследствии жестокой и кровавой, унесшей девять миллионов жизней в результате войны, голода и болезней, не считая двух миллионов, эмигрировавших из страны)[23], создало массу возможностей для выходцев из низов.
Для кого-то из них тектонический сдвиг, вызванный революцией, обернулся реальным осуществлением обещанного «Интернационалом» (коммунистическим гимном): «кто был ничем, то станет всем». Этот новый род людской, официально провозгласивший себя «государством рабочих и крестьян» (последние - в статусе колхозников), изначально дал всем равные возможности. Ожидалось, что люди получат образование, и это приведет к возникновению «рая на земле», что, по мысли Троцкого, и есть «raison d’etre коммунистического движения»[24]. И Хрущёв был готов следовать призыву Троцкого: «протянуть провода воли в подспудное и подпольное и тем самым поднять себя на новую ступень - создать более высокий общественно-биологический тип ... сверхчеловека»[25].
Борьба с безграмотностью стала одним из главных способов, которыми новые кремлёвские лидеры надеялись достичь цели просвещения нации. Создание на фабриках социально сознательных коллективов самореализующихся пролетариев - советских «сверхлюдей» - привело бы к дальнейшему прославлению идеалов коммунизма. Во всяком случае, такова была теория.
В отношении моего деда эта теория сработала. Он не мог дождаться, когда сможет приступить к самореализации посредством учёбы. Не желая быть просто солдатом революции, он всерьез воспринял обещание Ленина «научить каждую кухарку управлять государством»[26]. И, как та самая целеустремленная кухарка, в 1921 году поступил на рабфак техникума в Юзовке, где вместе с другими жаждущими знаний рабочими изучал математику, литературу, физику и идеологию. Очень скоро он выбился в политические лидеры студенческого коллектива и был назначен секретарём партийного комитета техникума. А ещё привлек внимание преподавателя истории Нины Кухарчук, которая влюбилась в выдающегося студента, как ранее влюбилась в большевизм. Вскоре она стала для него не только учителем.
Я впервые узнала эти подробности из жизни моих бабушки и деда летом 1981 года, сразу после того, как сменила фамилию. В то время я готовилась к вступительным экзаменам в Московский государственный университет, но особенно не усердствовала. Я наслаждалась свободой и независимостью и хотела больше общаться с друзьями и мальчиками. Если честно, я тогда была по уши влюблена и собиралась замуж.
Мама не знала, что со мной, напрочь отбившейся от рук, делать, и обратилась за помощью к бабушке. Было решено, что я поживу пару месяцев в Жуковке. В конце концов, бабушка была профессиональным учителем строгой советской закалки, и мама ещё помнила свою нелегкую жизнь в старших классах школы. «Как-то, - рассказывала она, - мой класс в полном составе прогулял химию, а поймали только меня. Учительница позвонила Нине Петровне, и мне досталось по полной программе. Ты Хрущёва, выговаривала она, ты должна подавать пример, а не нарушать дисциплину вместе со всеми. После этого она еженедельно созванивалась с учителями, и они держали её в курсе всех моих дел».
Мама позже признавалась мне, что, с учётом этой истории, решение послать меня к бабушке было довольно суровым. Наше с сестрой воспитание не было таким строгим, как у неё. После смерти отца, с матерью, вечно занятой на работе - она работала заведующей литчастью в театре имени Вахтангова - мы были предоставлены себе и нашей няне Маше. В СССР все состоятельные семьи имели платную прислугу; в нашем же случае Маша была полноценным членом семьи, и более заботливого и надежного человека было просто не найти. Маша приехала из бедной деревни в Орловской области и была страшно суеверной: верила в то, что полнолуние помогает вылечить ячмень, и что ехать куда-то в понедельник - дурная примета. И хотя, с одной стороны, присутствие Маши как-то очеловечивало наше преимущественно интеллектуальное воспитание, её воспитательные стандарты не дотягивали до бабушкиных. А в этом случае, мама чувствовала, мои мозги нуждаются в более строгом контроле, хотя и понимала, что я могу счесть ссылку во «Вдовью деревню» посягательством на мою свободу и воспринять её как личный Гулаг.