– И дверь, и обвинение активистки избиркома, что клички есть только у уголовников… Меня еще в институте Звездочетом прозвали. За любовь к ночному небу и звездам. Хотя звезды я даже не пробовал считать – на первой же тысячи собьешься…
– А Звездочет – разве это не кличка?
– Это зову души художника.
– А вы – художник? И по совместительству – звездочет…
– Сначала – художник. Звездочет – это, так сказать, вторая профессия. Я гороскопы составлять умею – дайте только точную дату вашего рождения, желательно с часом этого знаменательного события. Могу и судьбу предсказывать. Когда настроение есть. Но – исключительно хорошим людям.
– А плохим? – подняла глаза на Звездочета проводница.
– Плохих не хочу расстраивать.
– Так что, у плохих людей, по-вашему, всегда дурной конец? В реальной жизни это не так… – Она задумалась. – Даже вовсе не так.
– А у меня всегда – «так»… Потому я и Звездочет.
Люба помолчала, думая о том, идти вместе с зайцем в девятый вагон к начальнику поезда или взять ответственность на себя. Ей казалось, что парень не врал, рассказывая об украденных документах и деньгах. Дело, по всем временам, банальное: грабили людей, грабят и будут грабить в любом «прекрасном далёко». Жизнь и судьба всегда пробуют человека на зуб: а какой он пробы? Настоящий?…
– Не верите в мои экстрасенсорные способности? – спросил Нелидов. – Хотите, угадаю ваше прошлое. На нем, как дом на фундаменте, выстроитсчя ваше прекрасное далёко…
– Как? – спросила она.
– Отца вашего звали Иваном. Так?
– Точно… – протянула проводница и скосила глазки на бей дж. – Но мне кажется, это не сложно было угадать.
– Это прелюдия, не мешайте, – отводя улыбавшиеся глаза от таблички на груди девушки, сказал Нелидов. – Дайте-ка мне вашу розовую ладошку!..
– Нет, нет, нет, – запротестовала Люба. – Я не хочу знать свою судьбу. Может, я плохой человек, а вы мне та-а-акого напророчите…
– Вы хороший человек, – твердо сказал Максим. – Я это знаю.
– Звездочеты тоже ошибаются. Как и врачи. Моей подруге поставили диагноз: бесплодие. А она весной «залетела»…
– От мужа?
– От проезжего молодца, – засмеялась Любашка. – Ладно, кем вы все-таки работаете? Не звездочетом же, в самом деле, или астрологом… Вон чертежи какие-то везете… Чертежник?
– Я же сказал – художник, – ответил Максим и наугад вытащил из тубы несколько эскизов.
– И впрямь, художник… – протянула проводница, разворачивая эскизы. – А это – кто?
– Вот это, с перевязанной рукой – заговорщик Стефан. Он первым нанес удар кинжалом цезарю Домициану…
– Страшный мужик, – прошептала Любаша. – И грудь ужасно волосатая… Как у чёрта какого.
– Хитрый и коварный, как черт, – добавил Максим. – Он в тот год находился под судом за растрату. И его должны были казнить по обычаю предков… Но он вошел в заговор против Домициана. Притворился, что у него болит левая рука и несколько дней подряд обвязывал её шерстью и повязками, а к назначенному часу спрятал в тряпки кинжал.
– Почему перевязал левую?
– Чтобы правая была свободна.
– А это кто, весь в крови?… Цезарь зарезанный?
Максим покачал головой:
– Нет, Домициана на этом эскизе нет. Это – Энтелл, секретарь цезаря. Он добил Домициана… Так что кровь – не его, а двенадцатого цезаря.
Он развернул очередной холст.
– А это кто, в разорванной ночной рубахе?
– Это не рубашка, это тога… – улыбнулся художник. – Её разодрал в клочья сцепившийся с заговорщиком император. Он, истекая кровью, еще долго боролся с ним на земле, стараясь вырвать у вольноотпущенника Парфения Максима кинжал и выцарапать ему глаза… Но тому на помощь пришел декурион спальников, я его со спины изобразил… Видишь, какая мощная и коварная спина… Этот правитель из рода Флавиев дорого отдавал свою жизнь, боролся с заговорщиками до конца. Погиб он ровно в пять, как ему и было предсказано… Хотя воин, охранявшие императорские покои, просто поленился узнать точное время и сказал Домициану, что уже шестой, потому и пустил к себе вольноотпущенника Парфения, якобы, хотевшего ему что-то сказать очень важное…
Люба с интересом слушала художника, удивляясь, как можно запомнить одни только непривычные имена всех этих древних римлян…
– А откуда ты всё это знаешь? – спросила она.
– Из прошлой жизни, – рассмеялся Нелидов. – Откуда же еще?
В служебное купе постучали, кто-то хрипло попросил чаю.
– Сейчас, сейчас, – не открывая двери, отозвалась Любаша. – Всех напою… Подождите, пожалуйста.
– А что еще в этой трубе? – с любопытством спросила проводница.
– Да всё такие же эскизы, наброски и зарисовки к задуманной мной картине «Пророчество Асклетариона».
– Пророчество… кого?
– Асклетариона, – ответил Звездочет. – Был такой Астролог у цезаря. Честный, неподкупный человек. Мог за ложь получить мешок золота, но сказал правду. И был казнен…
– За правду?
– За правду, не сказать которую императору, всю свою сознательную жизнь пытавшегося обмануть судьбу, он не мог…
Дверь служебного купе с грохотом отъехала, в проёме показалось хмурое лицо какого-то пассажира.
– Девушка! Так будет чай или нет?
– Люба загремела подстаканниками, из шкафчика достала уже нарезанный лимон, сахар.
– Десять рублей, пожалуйста…
– Так это же другое дело!.. – обрадовался хмурый и посветлел лицом. – Чай не пьешь – какая сила? Чай попил – совсем ослаб…
И он, наливая кипяток в стакан, как заговорщица, подмигнул Максиму.
Люба выглянула в коридор вагона, пассажиры наконец-то угомонились и укладывались на свои полки.
– Значит, вашего звездочёта за правду казнили?
Она будто забыла, зачем привела в купе этого странноватого молодого человека – дерматиновая папка с кармашками для проездных документов пассажиров была отодвинута на край стола. Колеса ритмично отстукивали: «До– ми-ци-ан, До – ми – ци – ан…».
– Выходит, загадочно улыбнулась Люба, – этот ваш император правды знать не хотел… Потому и убил звездочета…
– Астролога Аасклетариона…
– Есть разница?
– В сущности, никакой…
– Ну, астролога убил. За правду… – рассуждала девушка. – За чью?
– Что «за чью»?
– За чью правду? Астролога или императора?
Максим вытащил ложечку из пустого стакана, которая противно дребезжала о стекло.
– Правда – она одна: и для императора, и для звездочета. Она же – правда…
– Так вы сказали, что он ему мешок золота предлагал… Зачем? Чтобы услышать правду?
Художник улыбнулся, покачал головой:
– Чтобы не слышать её… Император не хотел слышать ЭТУ правду…
– А что же он тогда хотел?
– Хотел, чтобы Асклетарион слукавил, соврал, проще говоря, придумав ту правду, которую цезарь хотел от него услышать…
Любаша, задумчиво глядя на пробегавшую цепочку желтых огней, сказала:
– Ну, и дурак, этот твой звездочет… Сказал бы нужную этому царьку правду зато мешок бы золота получил! Это не четыре тысячи в месяц, за которые я тут страдаю… Да еще моя напарница, Наташка, чем-то траванулась… В железнодорожную больничку уложили с подозрением на дизентерию. А я тут одна, как пчелка, и чай им разноси, и туалеты мой, и с зайцами разбирайся!.. А ревизоры за… одно место возьмут, что я им скажу? Пожалела бедного художника, который купил миллион алых роз и остался без копейки? Что билет с документами и деньгами у него на вокзале украли? Эту правду им скажу? Только она им не нуж-на! Не нужна им моя правда! Им их правду подавай: чтобы в кармане густо звенело, чтобы они только в поезд сели, а звонкая копейка уже им капала… Я им в ножки брошусь: «Не углядела, родненькие!..». А им моя повинная головушка ни к чему. Они мне за провоз безбилетника по своей правде протокольчик выпишут, а моё начальство с меня премию снимет. Вот вам и правда. А на одну зарплату проводницы пассажирского, не фирменного, не проживешь. В магазинах-то даже подсолнечное масло вдвое подорожало! Что у них там – семечки кончились?
Проводница с каким-то ожесточением бросила ложку опять в пустой стакан, и та жалобно стала звякать на стыках рельсов – поддакивала, жалела так свою бедную хозяйку.
– Вот она, моя правда! И всё, заметь, за те же четыре тысячи! А в магазинах цены-то!.. Цены!..
Она перевела дух, глядя на разложенные рисунки Максима.
– Я ведь не художник, деньги рисовать не умею… Это тоже правда.
Он вздохнула, отходя сердцем:
– Вот и выходит, что у каждого – своя правда. У императора – своя, у художника – своя, а у Любки-проводницы – своя… И они никогда не пересекутся во времени и пространстве. Потому что я не хочу знать его правды, а он – моей. Выходит, правильно, что казнил твой цезарь этого правдолюбца, Аксл… Как его?
– Асклетариона, – подсказал Максим. – Никто не запоминает его имя с первого раза…
Максим снова вытащил дребезжащую ложку из стакана.
– А знаешь, ты права…
– В чем?
– В том, что каждому удобна «своя правда», которая вовсе не правда… Своя версия. Не более того. А голой правды люди знать не хотят. Зачем им она, такая прямая и неудобная? Только мешается у всех под ногами…
Люба молча встала, взяла пустой стакан в подстаканнике и, задев Максима острыми коленками, вышла в коридор. Зажурчал кипяток из краника титана.
– Жить и думать о жизни нужно легче. У сытого – своя правда, у голодного – своя, – улыбнулась Любаша, занося в купе стакан кипятка. Я же вижу, как ты на пустой стакан смотришь… Сейчас, мой первый в жизни зайчик, будем чай пить. С печеньями. Чаю хочешь?
– Хочу, – сказал Максим правду. – И от того, чтобы на зуб чего-нибудь положить, тоже не откажусь.
– Вот это по-нашему! Режь правду-матку, когда в животе пусто… Голод – не тетка, пирожка не даст.
Она достала второй стакан, лимон, начатую пачку печенье и, подумав немного, вытащила еще не начатую палку копченой колбасы.
– Ешь, – сказала Любаша. – И не стесняйся, располагайся поудобнее, ноги только подбери, а то я о твои башмаки постоянно спотыкаюсь.