В разделе «Размышления» помещены заметки, которые, надеюсь, помогут читателю понять, почему мы должны воспринимать жизнь Достоевского прежде всего как жизнь православного христианина. Рассматривая его творения с этой точки зрения, мы понимаем, почему писатель не боялся показывать темные стороны души человека, и видим, как путь великого писателя проходил через страдания к взлетам души, к тем высотам, где Свет Христов. Ибо, по слову Аполлона Майкова, поэта, друга, творчество которого Федор Михайлович хорошо знал и любил: «Чем ночь темней, тем ярче звезды, чем глубже скорбь, тем ближе Бог».
Но более других Достоевский почитал Александра Сергеевича Пушкина, на открытии памятника которому он первым высказал мысль о всемирном значении творчества поэта и назвал его Пророком. Понять, почему он так сказал и кто такой Пророк в библейском, христианском смысле, чрезвычайно важно. Через слова этой речи мы сможем уразуметь, что Федор Михайлович Достоевский своими книгами рассказал не только о времени, в котором жил, но и предсказал, что произойдет с Россией и со всем миром, если люди забудут святоотеческую веру, отвернутся от Христа Спасителя.
Алексей Солоницын
Я жажду
Я в старой Библии гадал
И только жаждал и мечтал,
Чтоб вышли мне по воле рока —
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
Повесть «Я жажду» приоткрывает некоторые страницы из жизни великого русского писателя Федора Михайловича
Достоевского, а именно – повествует о последних днях перед смертью, о его страданиях и трудах. Достоевский всю жизнь был религиозной натурой, всю жизнь «мучился», по его выражению, мыслью о Боге. Особенно ярко эти мысли-размышления отразились в «Дневнике писателя», который в конце XIX века выходил в свет ежемесячными выпусками. На страницах этого журнала великий русский мыслитель писал о судьбах России и мира и за десятилетия до ХХ века предсказывал грядущие революции. Много размышлял писатель и о душе русского народа.
Глава перваяДвадцать пятое января 1881 года. Утро. Александр Баранников
Грязно-серое, со свинцовыми потеками небо лежало над Петербургом. Воздух, состоящий из мельчайшей водяной пыли, подхваченный резким ветром, леденил грудь. Александр на секунду остановился, захлебнувшись этим утренним петербургским угощением, а потом с силой выдохнул воздух из легких, улыбнулся и запахнул соболиный воротник своего пальто из отличного английского сукна.
– Ну и погода, – продолжая улыбаться, сказал Александр, приветливо кивнув дворнику Трофиму. – А вы всё одно – работаете!
Трофим Скрипин[4] ответно кивнул и перестал мести у подъезда дома 5/2 по Кузнечному переулку, что на углу Ямской, где он служил.
Скрипину нравился молодой барин из 11-й квартиры, поселившийся здесь с осени. Черные усы и борода у него мягкие, холеные, стать породистая, а глаза голубые и очень добрые.
– Однако и вам дома не сидится, Георгий Иванович, – сказал Скрипин. – Тоже, поди, дела. Ежели что – мы к вашим услугам, – и Трофим поклонился, одернув фартук, надетый поверх овчинного тулупа. Было ему лет сорок, но из-за дремучей густой растительности на лице выглядел Скрипин гораздо старше.
– Спасибо, Трофим: непременно обращусь, коли будет нужда, – и Александр направился к тому месту на Ямской, где можно было взять извозчика.
Объяснимся, читатель.
Александр Иванович Баранников, дворянин Курской губернии, двадцати трех лет, скрывался от полиции и жил под именем Георгия Ивановича Алафузова. Баранников состоял членом Исполнительного комитета партии «Народная воля»[5].
Садясь в пролетку, Александр как бы невзначай оглянулся – нет ли «хвоста», а потом сказал извозчику:
– На Казанскую.
«А, все эти наши конспирации», – подумал он, усмехаясь, и вспомнил Михаила Фроленко – как они шли вчера вместе ночью, и была такая тишина, такое спокойствие, так мирно спали серые петербургские громады, что казалось невероятной, даже глупой мысль о какой-то там слежке.
Фроленко сказал:
– А прекраснейшая у нас явка, а, Саша? Выбрал ты квартиру замечательную! – и засмеялся.
Засмеялся и Александр: действительно, кому придет в голову, что здесь, рядом с квартирой знаменитого писателя Федора Достоевского, живет «крамольник»? Кто догадается, что вместе с искателями истины, кои идут испросить совета у любимого писателя, вместе с его поклонниками, в том числе и великосветскими, по той же лестнице поднимаются и «смутьяны»?
Александр печально усмехнулся, вспомнив оловянный взгляд, вонзившийся в него, когда он однажды вышел из квартиры и увидел худого человека с оттопыренными ушами, с какой-то обезьяньей головкой на тонкой шее и ухватистой, длиннопалой кистью, вцепившейся в перила, как в пойманного зайца.
Александр знал, кто этот человек. Это был Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Священного Синода.
Зачем он ходит сюда? Что общего у него с Федором Михайловичем? Впрочем, чему удивляться. Разве не Достоевский является автором «Бесов»?
Резко пахнуло холодом, ветер хлестанул по лицу. Александр прикрыл щеки воротником: проезжали Певческий мост. Здесь 2 апреля 1879 года Александр Соловьев стрелял в императора Александра II.
Разом вспомнилось всё, что было связано с Соловьевым…
Вот он идет, высокорослый, худой, в шинели, в чиновничьей фуражке, навстречу царю, который прогуливается вокруг Генерального штаба. Соловьев идет через площадь от Министерства иностранных дел в углу штаба. На Певческом мосту стоят пристав (фамилия Зиновьев) и несколько полицейских. Тут же остановились любопытствующие из простонародья.
Жандармский капитан Кох стоит на противоположной стороне площади, у подъезда Министерства финансов, пристально наблюдая за императором. На почтительном расстоянии от Александра II следует помощник пристава (по фамилии Ляпишев). Пока все они разглядывали человека, который спокойно приближался к царю, Соловьев вынул пистолет и выстрелил.
Царь вздрогнул и бросился бежать – петлями, как на солдатских учениях. Он заорал:
– Ловите!
Первым от шока очнулся капитан Кох. Он выхватил шашку и бросился к Соловьеву.
В это время уже четыре пули просвистели мимо императора.
Кох ударом шашки плашмя свалил Соловьева, но тот успел выстрелить в пятый раз.
Мимо!
«С такого расстояния…» – в который раз подумал Баранников о промахах Соловьева. Хотя и не стоило плохо думать о товарище по борьбе, уже сложившем голову, Александр сейчас именно плохо думал о Соловьеве. Надо уметь стрелять, ежели ты вышел на борьбу. А Соловьев, как выяснилось, вообще был не способен на выполнение боевого действия. Друг Баранникова, Александр Михайлов, в то время руководитель Центральной группы, рассказывал, почему предпочтение отдали Соловьеву…
Претендентов на схватку с царем было трое. Все они явились неожиданно и враз.
Первым в Центральную группу пришел Григорий Гольденберг[6]. Он держал себя как герой – только что расстрелял князя Кропоткина и сумел скрыться.
Едва начинался спор, как на продолговатом бледном лице Гольденберга с изящной черной бородкой и тонкими усиками появлялась улыбка, которая как бы говорила: «Я был в деле… заглянул смерти в глаза… А вы? Ну зачем вы спорите со мной?»
Вторым вызвался стрелять в царя поляк Кобылянский.
Низкорослый, сухощавый, слабый здоровьем, он более всего, казалось, был озабочен тем, что в деле предпочтут не его. Щеки Кобылянского краснели, если ему предлагали вопросы. Отвечал он сбивчиво, как мальчик, досадуя на эту сбивчивость и боясь, что ее истолкуют как нерешительность или, хуже того, слабость. Было видно, что улыбки Гольденберга он воспринимает почти как оскорбление, – Кобылянский сжимал и разжимал короткие пальцы и закрывал глаза.
Третим претендентом был Соловьев.
Бросив учительствовать в деревне под Торопцом, он пробовал работать в кузнице. Руки оказались негодными для труда… Женился как-то странно – то ли для того, чтобы увезти с собой девушку, дав ей свободу и самостоятельность (то есть фиктивно), то ли по любви… То и другое, кажется, перемешалось.
Михайлов рассказывал, что держался Соловьев крайне возбужденно: часто вставал, ходил по комнате, курил, говорил торопясь, словно захлебывался словами. Особенно когда речь зашла о терроре – в Центральной группе тогда многие вообще были против покушений как средства борьбы.
– Нашлись сразу три новых Каракозова[7]! А не найдется ли и новый Комиссаров? – воскликнул тогда с сарказмом один из членов группы.
– Если этим Комиссаровым будешь ты, то я и тебя убью! – ответил ему человек, с которым они были друзьями, вместе ходили в народ…
Заседание вел Александр Михайлов – признанный авторитет и общий любимец. И на этот раз он сумел найти решение, с которым согласились все:
– Как организация мы не будем помогать покушению. Но индивидуально каждый может оказывать помощь, если найдет нужным.
– А кандидат? Кто пойдет на царя? – спросил Гольденберг, всем своим видом показывая, что его интересует только это, а не теоретические рассуждения и позиции.
– Покушение может быть истолковано как акт мести за национальность, и тогда репрессалии падут на невиновных. Поэтому на царя нельзя идти ни вам, Гольденберг, ни вам, Кобылянский, – ответил Михайлов.
Соловьев побледнел и встал.
– Отныне Александр Второй – мой, и я никому его не уступлю, – сказал он с неожиданной силой.
Тот холодный, нездешний ветерок, который налетает вдруг неизвестно откуда, когда человек решает пожертвовать жизнью и говорит об этом, когда уходит он в особое, во многом таинственное существование, связанное с ожиданием роковой минуты, коснулся всех участников заседания.