— Ваше благородие, вам надо в лазарет, на перевязку, — сказал санитар, распарывая брючину на раненой ноге. — Сейчас носильщики подойдут.
— Перевязывай здесь! Козинцев, орудие цело?
Алёшка потянул рукоять затвора.
— Заело.
— Давай вместе!
Губонин оттолкнул носильщиков, поднялся — откуда только силы взялись! Навалились. От нечеловеческого напряжения уплывало сознание.
— Давай!
Замок, клацнув вывернутыми запорами, открылся. Обессиленный Губонин лёг животом на палубу. Прямо в лужи крови. И, подняв голову, стал командовать:
— Козинцев, на место! Только бы не разорвало! Огонь!..
Тридцатимильный фарватер Чемульпо — узкий и извилистый. Справа — прибрежные мели, слева — гряда подводных камней. Адмирал Уриу, выбрав это место для встречи с русским крейсером, рассчитал точно. «Варягу» не сманеврировать, не увернуться от настильного залпа. Спасение в одном — в скорости. Только вперёд, только в прорыв!
Стрелка машинного телеграфа мелко вздрагивала на секторе «Самый полный». В стальных внутренностях корабля надрывались чёрные, как тропическая ночь, кочегары. Боя они не видели. Они вообще ничего не видели, кроме облитого водой угля на совке лопаты и огнедышащих, прожорливых пастей топок.
— Как бы «Кореец» не отстал, Всеволод Фёдорович! — обеспокоился Беренс.
— Запросите, как у них там? — приказал Руднев. Через несколько минут доложили:
— В «Корейца» попаданий нет. Но, кажется, они на пределе. Машины у них ни к чёрту.
— Беляев ни за что в этом не сознаётся. Он и так считает, что связывает нас по рукам и ногам. Как прорвёмся, придётся сбавить ход.
Японцы пристрелялись. Были попадания в борт, орудийную палубу. Шестидюймовый снаряд разорвался на марсе. Михеев чудом спасся: осколки до неузнаваемости искрошили его товарищей. Его же долю принял на себя дальномер. Когда Михеев очнулся, первое, что увидел, покорёженную трубу с разбитыми чечевицами-линзами.
— Братцы, где вы, братцы? — не веря ни в своё спасение, ни в гибель товарищей, звал матрос. — Отзовитесь, братцы!
Молчание. Михеев, натыкаясь на исковерканное, вырванное из гнезда железо, на ещё тёплые осколки с режущими краями, пополз по накренившейся площадке. Вдруг ладонь ткнулась во что-то липкое, мягкое. Холодея, посмотрел вниз: то была оторванная почти по локоть рука. И на пальце этой оторванной руки поблёскивало тяжёлое платиновое кольцо. Больше ничего, ровным счётом ничего от Графинюшки не осталось.
С уничтожением дальномерной станции номер два «Варяг» словно на один глаз ослеп. Теперь вся надежда была на дальномерщиков первой станции. Им бы не подкачать — бой вступал в решающую фазу, когда корабли противников сходились до минимума.
Один за другим умолкали орудия левого борта. Японские снаряды фугасного действия наносили страшные опустошения. Пожарные партии с трудом справлялись с бушевавшим огнём.
— Большие потери среди комендоров и прислуги. Есть даже раненые… щепками от разбитых вельботов! — доложил старший офицер Степанов. Он только что вернулся с палубы и теперь никак не мог унять учащённое дыхание. — Но какова крепость духа, Всеволод Фёдорович! Выше всяких похвал. Раненые отказываются покидать орудия.
— В мужестве матросов не сомневался, — ответил Руднев и болезненно поморщился. Сколько раз он говорил, что в современной войне прислугу надо прятать под броневые колпаки или хотя бы за щиты. Но в морском штабе многие мыслили ещё категориями парусного флота.
— На подачу патронов встали люди из пожарных партий, — продолжал докладывать Степанов.
— Но кто будет тушить пожары?
— Матросы их сами отрядили. Сказали — справятся, а у прислуги и так много выбитых. Я разрешил.
Руднев впервые за время боя позволил себе отвлечься. Он оторвал взгляд от смотровой щели, промокнул платком вспотевший лоб и виски. Под кожей мелко пульсировала жилка. Не от усталости — её ещё не было, — от возмущения. Вспомнил вдруг, что этих матросов его предшественник, первый командир «Варяга» Бэр, смел называть быдлом! Гнусность, какая гнусность!
— Сергей Васильевич! — Руднев обернулся к старшему артиллеристу лейтенанту Зарубаеву. — Передайте комендорам. Я прошу, слышите, прошу усилить огонь…
Его оборвали — один за другим — два выкрика.
— Орудие номер три! Попадание!
— Сбит грот-марс, повреждён левый мостик! Дальномерная станция номер один разбита!
Теперь центральный артиллерийский пост ослеп на оба глаза. На орудиях оптических прицелов не было. Каждый наводчик целился по старинке — прищуриваясь. И попадали!
Санитар Мишка Ушаков скатился по переплетению трапов в самую преисподнюю — к топкам. Принюхался: если у них было попадание, то должно быть полно газов. Но нет, ничего. Видно, все уже всосало в сетки вытяжной вентиляции. Тогда можно и оглядеться.
Спины «духов» — кочегаров матово отсвечивали потом, на чёрных лицах блестели глаза.
— Эй, братцы, кто тут раненый?
Кочегары сновали, не обращая внимания на санитара. От угольных ям — к топкам, от топок — к угольным ямам. И все в духоте, в спёртом, прокалённом воздухе, в безвестности. Шум боя докатывался сюда так, будто кто-то огромной кувалдой молотил по листу железа. А бросать уголь надо было умеючи — подальше и поровней, чтобы бившийся в неукротимой ярости огонь на лету пожирал его, окатывал стенки котлов палящим жаром.
— Стойте же! — Ушаков, как рак клешнёй, вцепился в штанину пробегавшего кочегара. — Никак Семён? Есть раненые?
Семён Позднев, кочегар второй статьи, шлёпнул Ушакова по плечу. На матроске отпечаталась широкая пятерня.
— Протри глаза! Пока бог миловал. В бортовую яму один снаряд залетел, да там и издох. Бинты есть? Дай-ка.
Позднев растормошил моток бинта и стал вытирать лицо.
— Очумел? — возмутился Ушаков. — Это для раненых.
— Не шуми. Сил никаких нет. Пот едучий — все глаза выело. — Кочегар оттянул красное веко, пожаловался: — Угольщики «чернослив» подсунули хуже некуда.
Ушаков широко раскрыл сумку:
— Разбирайте, братцы, если так. У вас тут как в аду!
Но Ушаков ошибался. Ад начался спустя минут десять, когда японский снаряд своротил вентиляцию в третьей кочегарке. Нагнетавший воздух мотор захлебнулся. Столбик термометра, как взнузданный, быстро пополз вверх. Пот уже не каплями — чёрными ручьями катился по телу. От напряжения люди падали в обморок.
— Совсем плохо! По одному — быстро наверх, — разрешил Солдатов. — Отдышался две минуты — и вниз!
— Две минуты жирно, одной хватит!
Подъем и спуск — от минуты ничего не остаётся. Но — полжизни за глоток свежего воздуха.
…Семён Позднев высунулся по пояс из люка и чуть было не грохнулся вниз. От упругой свежести помутнело в голове. Матрос вцепился в комингс — порожек вокруг люка. Держись! С каждым вздохом одурь проходила. Сейчас ещё глоток — и к топкам. Вдруг увидел: перевёрнута беседка с рассыпавшимися снарядами, а рядом пылает сброшенный с шлюп-балки вельбот. Ещё немного — и взрыв.
Нет, шутишь! Мускулы пружинисто вытолкнули кочегара на палубу. Хлёсткий ветер облапил разгорячённое тело, выбил озноб по коже. Ничего, сейчас станет жарко. Раскалённые головки снарядов до кости прожигали ладонь. Мелькнуло: как шуровать потом у топки с такими руками? Но отвечать даже самому себе было некогда. Ещё один снаряд — и за борт. Теперь сбить пламя. Позднев обернулся, но никого из пожарной партии рядом не было. Разозлился, стащил с себя парусиновые штаны и стал хлестать ими по горящему дереву. Ноги выкаблучивали невиданный танец — ступни жгло через подошвы. По спине перекатывались мышцы, вздувая роскошную татуировку: «Помни Бискай!» Ах, не пристало русскому матросу стоять перед неприятелем в исподнем. Но если так вышло, пусть лицезреют зад!
Оттанцевав свой дикарский танец, отскочил, осмотрелся. Вроде все! Ноги в штаны, верёвка — вместо пояса — затянулась морским узлом на животе. Парусина штанов тлела. Прежде чем нырнуть вниз, матрос бросил прощальный взгляд вокруг. Крейсер «Асама» корчился от попаданий. Ветер срывал пену с волн. «Кореец» шёл весь в дыму.
«Кореец» в начале боя был обречён на… неучастие. Его два устаревших восьмидюймовых орудия — крупнее, чем на «Варяге», — молчали, бессильные добросить снаряды до противника. Собственно, несколько выстрелов на пределе было сделано, но снаряды легли с большим недолётом. Приходилось ждать, когда сократится дистанция. Японцы это знали и на «Кореец» не растрачивались.
На «Варяге» стреляли, умирали, тушили пожары, захлёбывались в собственной крови, но дрались. На «Корейце» страдали от своей немощи. И неизвестно, кому было хуже — тем, кто жаждал боя или кто жил в нём.
Капитан второго ранга Беляев стоял на переднем мостике. Лицо его было сосредоточенно, хмуро. Оттого обильная седина казалась жёстче, запавшие глаза — суровее. При каждом попадании в «Варяг» он морщился, словно ему было больно.
— Проклятая участь. Хоть бы часть огня взять на себя. Пусть безответно, но взять!
— Зачем японцам разбрасываться, Григорий Павлович? — отозвался лейтенант фон Крампт. — Они все делают разумно. Разумно и грамотно. Кто бы мог ожидать такое от японцев!
— Вас, кажется, это приятно удивило?
— Простите, Григорий Павлович, но я привык отдавать должное противнику. Готов даже уважать, восхищаться им.
— Уважать?! Восхищаться?! Адмиралом, который норовит ударить исподтишка? Нет, увольте. Эта эскадра достойна лишь одного: быть разбитой или рассеянной.
Фон Крампт не пытался даже скрыть своей усмешки:
— Похоже, получается пока наоборот. Нам ещё везёт, что адмирал Уриу не обращает на нас внимания.
Беляев внимательно, будто впервые, посмотрел на сказавшего это офицера. Лощён, гладко выбрит, глаза умные, замороженные. Он всегда был доволен им — порядок на судне держался безукоризненно, а вот сейчас словно что-то надломилось.
— Неужели вы не понимаете, что это гадко! — Беляев поднял голос и тотчас оборвал его: не хватало, чтобы их слышали нижние чины.