И на кухне — не разбежишься. И чуланчика нет. И балкон — первому этажу не полагается. Ну вот скажите: чего им не сидится там, в своих тропиках? Один перелет чего стоит!..Сидели бы там в джунглях да зарабатывали без передыху (да не на обмен с расширением, а на СВОЮ СОБСТВЕННУЮ КВАРТИРУ). Нам и с Машкой и здесь — неплохо не плохо.
Мать у нас — «потрясающая» (это Седая Дама мне уши проела). В редкие приезды (когда она за шкирку вытаскивает семью погулять), с ней бежит здороваться полгорода. А потом еще отходят, счастливы встречей, и оглядываются, ручками машут, на айфоны снимают… «Сама Гренадер с семьей на фоне роддома!».
Вот оно — счастье.
Папа (когда он был еще ПАПОЙ) сказал однажды (ну — это когда поздние гости ушли, а дяде Жоре «постелили» на кухне)), что Гренадер — вовсе не его «эстетический идеал». Впервые он ее встретил в морге (зашибись, как романтично!). Его, тогда молодого хирурга, попросили «подучится» у часто болевшего патологоанатома». Все были семейные, сынок…». Вот он и подучился. Освоился. Даже понравилось: он был независим, имел кабинет. (Вот тут я его понимаю.)
У какого интерна отдельный кабинет? А он в нем сидел и чай пил, между походами в секционку. А еще он отпустил бородку. И как-то совсем оборзел: пошел на танцы в Клуб Медработников. И стоял там, как дурак. Медсестрички пырскали от него. «Морг, господа, не дамский салон…» Сразу и не отмоешься! Он дожил до белого танца (вальс Грибоедова: что эти предки себе позволяли?) — и ждал, ждал… А они, эти накрашенные медички, все бегали и бегали подальше от него. В ту роковую ночь он вернулся с развлечений не в общагу, а к тем, кто никогда не обидит, да-да, к своим покойникам. Он перещеголял даже своего «учителя»: «съел» весь положенный для охраны его здоровья спирт — и утром, ничего не соображая, двинулся навстречу своей судьбе.
Давно и упорно стучали в дверь. Словно мертвецы ломились…
— Дверь там, сынок, низенькая: сам голову нагибал. Еле открыл, да…А тут, представь себе, АНГЕЛ небесный, уже в фате. И голос — откуда-то сверху. Даже не голос, а — глас: «Где вы, я вас не вижу-у!»
Еще б она меня видела!
Я сам в ее грудь уперся. В смысле — в бюст. Да, тут бюст больше подходит… Сам то я — еще вчерашний по состоянию души и тела, а тут — заиграла музыка!.. Ну кому, глядя на Гренадера, придет в голову мысль, что у нее «в рингтонах» — вальс того самого Грибоедова, а?.. Тогда еще мобильные телефоны стоили ужасно дорого: я, например, купить не мог.
Но я не растерялся. Нет. я быстро посунул руку туда, где, по моим профессиональным понятиям, была ее талия. Еще я успел сказать: — С удовольствием, мадам!
И мы закружились в танце. Она только слегка обиделась за «мадам», а так все было вполне пристойно. Это было «прекрасное мгновенье», сынок!
Оказалось, что это — новенькая сестра-акушерка. Что она одна привезла на каталке жертву домашнего аборта, которую всю ночь спасали… Потом-то я ее разглядел, твою мамочку. Здоровался, как честный человек. Но, в отличие от меня, Судьба всегда режет по живому. Все решил пожар…
Тут старик мой замолчал, а я умоляюще глядел на него: ну папа, ну — пожалуйста: мужской разговор! И он повелся.
— Горела общага, сынок, горела общага…Как в таких случаях? Кто кричит, кто стучит, кто уже лезет на подоконник, да…Мы двое: я и Жорка-терапевт. Зима; окна забиты намертво, плаваем в дыму. Дверь уже в комнату выдувается…Жорка в простыню закутался, графин на себя опрокинул — и под кровать. А я обмотал руку полотенцем — и дергал подлую дверь. Выбить ее можно было только снаружи. Вот так он и случилось.
Дверь выбили, а меня схватили. Меня вынесли, как добычу — насмерть передавив грудную клетку. И бросили на холодный асфальт. И тут я сделал последнюю попытку перемудрить Судьбу!
Я закричал: — Филимон! Филимо-он! — Закричал я.
— Где Филимон? — Рявкнули над ухом по-солдатски. Или по-гренадерски, это кому как.
— У окошка слева — Филимон. Это все, что у меня есть.
Папа вздохнул (непростая эта штука — молодость.)
— До сих пор не пойму, почему я тогда вцепился в давно окостеневшего Филимона! Ведь под кроватью задыхался живой полнокровный коллега…Но в панике мы — бессмертны! Да будет вам доподлинно известно, юноша, никто не верит в смерть — до последней секундочки! А вот о спасении имущества — заботятся.
— Мамка вынесла Филимона? — Я был просто в восхищении. — А Жорку, то есть дядю Георгия, кто спасал?
— Ему не повезло, — сообщил отец загробным голосом. — Пожарные вытащили. А мне…Мне пришлось расплачиваться. За ее мужество, за спасенный экспонат…За все, сынок. — И он подвинул к себе что-т недопитое.
Ну все! Пора сваливать: пьяные отцы — это скучно.
Так и прижился у нас бравый скелет. Папашке он напоминал святые годы учебы, мамуле — ее нежданное счастье. Прописали Филю в большом трехстворчатом шкафу (подарок деревенской родни со стороны матери); справили ему гардероб и, под каждый костюмчик, отдельную биографию. Сначала в ход шел только старый морской китель в компании с бескозыркой: потом уже Филимоша стал щеголем.
По негласному договору все новые друзья дома знакомились с нашим верным соседом Филей. Всякое, конечно, случалось…Особенно вечером, когда мы с Машкой выключали свет и просили нового гостя «выпустить котенка из шкафа». А тут еще Дядя Жора достал нам фосфору, вообще — финиш! Машка только успевала сигать за кавалерами в окно: собирать трофеи. Зато головных уборов у Филимона — шляпный секонд-хенд можно открыть.
Знаю, что вы подумали: и дети — полоумные и «куда родители смотрят»?..
А как вам это: перед очередной «Африкой «решил Родитель№ 2 устроить прощальный «сударик» с коллегами (солидные — все, на «мальчишник» пороху уже не хватает). Я, как и положено, ютился у Машки, в «детской»: моя комната была попросту оккупирована.
В разгар торжества (уже пели песни прошлого века: про «компас», «надежду»…) вдруг решили пригласить к столу и нас: «племя младое». И что мы узрели?.. Да Фильку при полном параде: белоснежный халатик (залитый кетчупом: Филя — ел?..), стетоскоп и вполне себе докторский колпачек, съехавший на одну глазницу. Челюсть раскинута «как море широко»: то же — певец!
На следующий день я уже въезжал в свои законные владения.
А вот Филя возвращался в свой шкаф без радости: то падал на меня, обнимаясь, то отстраненно погромыхивал костями… Сидя — такую махину не быстро пристроишь!
А Машка, как назло, застряла у подруги.
Петька и его собака
Больше всех возмущалась баба Уля, квартирная хозяйка Петьки: «В доме — детки, а лифт — один! Выйдут детки, а тут — здрасте! Квартирант завел собаку…Мотоцикла ему мало!»
— Хоть бы щеночек был, ладно! А тут: большая, черная, лохматая — гоцает по хате что твой страус. И — седой, паразит. А голодный — пожизненно: утром оладьи жарила, так сел у порожка — и без взятки не выпустил!
Общество под липой дружно всплескивало руками — и поплотней усаживалось на лавочке: все ждали «Баскервиля», как определила Мелания Сидоровна, самая культурная женщина нашего подъезда.
Пока дом страдал, Петька занялся дрессировкой. Установил бревно на детской площадке и нещадно гонял своего «пенсионера» по азам сторожевой и караульной. Особенно он старался, когда через площадку бочком пробирался Андрюша. Или из своей бесконечной машины вываливался его новый сосед, взявший в аренду почти весь второй этаж (кроме квартирки бабы Ули). Все его называли ББГ (Большой Белый Господин) и был он каким-то крупным постановщиком — одним из тех, которых город приглашал для проведения ежегодного карнавала.
ББГ любил встревать в споры. Вот и сейчас: перед самым входом в подъезд, затормозил. Огромный, в белой футболке с длинными рукавами, он словно вырастал на фоне окна — и подавался головой куда-то ввысь. А бедный Андрюшка и вовсе за ним пропал. Стал тенью на асфальте. Тогда я высунулся из окна — и увидел всего нового жильца. Вкруг его головы реял бронзовый ежик. Пижон. Он говорил, глядя сверху на лохматое Петькино приобретение:
— Какой ризеншнауцер, какой эрдель — прости господи, — терьер!? Дворняга бестолковая. И имя ему — Бобик!
Но вот здесь он ошибся. Я сам накануне подслушал…(Ничего плохого в этом не вижу: если есть распахнутые окна, будут и распахнутые души.)
(Кстати, стихов не пишу, не цепляйтесь.)
Так вот, Машка возлежала на моем шикарном подоконнике, а Черноухов учил собаку приносить газету. Поставил в центре двора, у самых качелей, нашу умную Меланию Сидоровну, а сам прятался за лавкой. По его сигналу старушка доставала из сумки газету и, подражая письмоноше Зине, тоненьким голоском приказывала растерянной собачьей морде: «Ну, че уставился? Бери прессу — и вперед! К хозяину бегом, чучело морское…».
И он принес! Принес эту газету…Машке! Она перегнулась — и забрала ее. Оба они неравнодушны к моей сестре: Петька и его собака.
Вечером он опять слонялся возле наших окон. Машка мечтательно глядела на закат: только что проводила Андрэ и ждала Катьку, чтобы посплетничать вдоволь.
— Не нравится мне ваша компания, — бубнил за стеной Черноухов. — Театр — это обман. Давай лучше возьмем пацана — и съездим в Заозерное, к маяку. Там тихо: все курортники на городских пляжах.
Машка раздражена (я чую это по голосу).
— Запомните, Петр. Во-первых, никакого Заозерного; во-вторых, с чего вы взяли, что его надо хватать и куда-то везти? Он — не на каталке, а на вполне себе приличном транспортном средстве с электромоторчиком. Хотя предпочитает механическую тягу…Но это — для развития рук. Он же пловец. Руки для него — все! И потом…
(Ага! Вот что ее действительно беспокоит…)
— Если театр — обман, то почему вы туда ходите?
— А я и не хожу! — Взбрыкивает Петька (ну не тянет он на солидного Петра). —
А Машку — несет:
— Обман со сцены — РОДНЕЕ, чем такой же с экрана?.. (И вдруг: глупым Катькиным голосом.) — Живой актер, живая сцена…Магия пустого зала. Ах!.. И руку пожать кумиру, да? Он — в рыцарских доспехах, прекрасный как Аполлон…Завтра он принесет мне цветы в костюме символа года…