— Нет, просто мама хочет похвастаться успехами дочери и доказать, что я талантливей, чем ее сестра.
— Подумаешь, ерунда какая, — успокоил меня Джеймс. — Черт! Я и в самом деле опаздываю. Мне нужно перетащить волынку в машину. Скоро увидимся. Не накручивай себя.
— Хорошо, попробую, — ответила я. Телефон замолчал, и я убрала его в сумку.
За двойными дверями слышалась какофония. Выстояв в очереди для конкурсантов и получив большой конверт из хрустящей бумаги, я попыталась отойти в сторону и случайно выпустила из рук арфу. Та начала падать на стоящего рядом юношу.
— О Боже! — Он осторожно поставил арфу. Я его знала: Эндрю из школьного оркестра играл на каком-то духовом инструменте. На чем-то громком. Наверное, на трубе.
Он с широкой улыбкой посмотрел на меня (сначала на грудь, потом уже в глаза).
— Осторожней. Следи за арфой, а то сбежит.
— Хорошо. — Если он и дальше будет пытаться шутить, меня вырвет прямо на него. — Извини.
— Ничего страшного. Можешь ронять на меня арфу сколько угодно.
Я не знала, что ответить, так что просто сказала «ага». Без особых усилий я снова притворилась невидимой, и Эндрю отвернулся. Забавно. Совсем как в школе.
Но меня ждали вовсе не уроки. Я стояла возле двустворчатых дверей, слушала гул инструментов и голосов, и не могла забыть, зачем мы здесь собрались. Множество конкурсантов разогревались, ожидая очереди выйти на сцену. Они участвовали в двадцать шестом ежегодном фестивале искусств Восточной Виргинии. Фестиваль дает отличную возможность произвести впечатление на представителей колледжей и консерватории, сидящих в зале.
Желудок снова прихватило, причем серьезно, и я побежала в женский туалет, тот, что возле спортзала (он обычно пустовал). Оставив арфу возле умывальников, я еле успела к серо-желтому унитазу, вонявшему от чистящих средств и многолетнего использования.
Ненавижу когда меня тошнит. Желудок содрогался от спазмов. И так перед каждым выступлением. Я знаю, что бояться зрителей глупо, что слабые нервы и желудок — исключительно моя вина, но ничего не могу поделать. Джеймс нашел термин: «боязнь публичного унижения» — катагелофобия. Меня пробовали излечить гипнозом, проводили сеансы самоанализа под расслабляющую музыку… Все, чего мы добились, — мы стали фанатами музыки нью-эйдж.
Дурацкие волосы спадали на лицо, передние пряди были слишком коротки, чтобы сделать хвост. Я представила себе, как выступаю со следами рвоты в волосах, и едва не расплакалась, хотя плачу я редко, только от полного отчаяния. Видимо, настал как раз тот случай.
Внезапно чьи-то руки осторожно отвели волосы от моего лица. Я и не слышала, что в туалет кто-то вошел. Не пришлось даже оборачиваться, чтобы понять, что за мною стоит парень. Причем точно не Джеймс.
Я в смущении попыталась освободиться, однако хозяин рук твердо сказал:
— Не дергайся. Все почти позади.
И то верно. Позывы к тошноте прекратились. Я чувствовала слабость и полное опустошение. Почему-то меня не смущала мысль, что рядом стоит незнакомый юноша. Я повернулась, чтобы посмотреть, кто присутствовал при самом асексуальном поступке, который можно ожидать от девушки. Если это Эндрю, я врежу ему под дых за то, что дотронулся до меня.
Но это был не Эндрю. Это был Диллон.
Диллон…
Герой моего сна. Пришел спасти меня от публичного унижения и проводить на сцену под шквал оваций.
Протянув мне несколько бумажных полотенец, он обезоруживающе улыбнулся.
— Привет. Я Люк Диллон.
Невозможно было представить, что этот тихий голос может утратить спокойствие и самоконтроль. Даже в туалете возле облеванного унитаза он звучал потрясающе сексуально.
— Люк Диллон, — повторила я, пытаясь не слишком на него пялиться. Дрожащей рукой я взяла полотенца и вытерла лицо.
Во сне я не смогла как следует его разглядеть, как и остальных героев моих снов. Но это определенно был он. Поджарый, словно волк, со светлыми волосами и еще более светлыми глазами. Красивый. Даже более красивый, чем во сне.
— Между прочим, это женский туалет.
— Я услышал, что ты здесь.
— Ты не даешь мне пройти к умывальникам. — Мой голос прозвучал слабее, чем мне того хотелось.
Люк включил воду и отошел, чтобы я могла умыться.
— Не хочешь присесть?
— Нет… да…
Он вытащил складной стул из каморки под лестницей и поставил рядом со мной.
— Ты белая… в смысле бледная. Как ты себя чувствуешь?
Я рухнула на стул.
— Иногда после тошноты я вырубаюсь. — Мои уши пылали. — Еще одно из моих многочисленных достоинств.
— Опусти голову между коленей. — Люк нагнулся, рассматривая мое лицо. — А у тебя красивые глаза.
Я не ответила. Еще секунда, и я упаду в обморок на полу туалета в обществе совершеннейшего незнакомца. Люк прижал мне ко лбу влажное полотенце. Мое сердце забилось быстрее.
— Спасибо, — пробормотала я и медленно выпрямилась.
Люк сел передо мною на корточки.
— Ты не заболела?
Вряд ли его тревожила перспектива заразиться, но я живо покачала головой.
— Нервы. Меня всегда рвет перед выступлениями. Знаю, глупо, но ничего не могу с собой поделать. Теперь меня хотя бы не вырвет прямо на сцене. Зато не исключен обморок.
— Как старомодно, — заметил Люк. — Тебе уже лучше? Останешься, или выйдем на улицу?
Я сумела подняться.
— Мне лучше. Думаю, стоит порепетировать. До выступления минут сорок пять, не больше. Не знаю, сколько времени я здесь провела. — Я указала на унитаз.
— Хорошо, давай порепетируем на воздухе. Там тише. О твоем выступлении объявят заранее, не пропустишь.
Будь на месте Люка любой другой, я бы отказалась. Я уже давно ни с кем, кроме Джеймса и родственников, так долго не разговаривала. И это даже если не считать разговором эпизод рядом с унитазом.
Люк взял мою арфу.
— Давай помогу. Ты по-старомодному слабая. Можешь взять? — Он протянул мне деревянную шкатулку, украшенную изысканной резьбой, слишком тяжелую для своего размера. Мне она понравилась: казалось, в ней кроется какая-то тайна.
— Что там? — выпалила я и поняла, что это первый вопрос, который я ему задала. Мне даже в голову не пришло ни о чем его спросить, будто бы мы заключили тайное соглашение: я не задаю вопросов и принимаю все так, как есть.
— Флейта. — Люк открыл дверь туалета и направился к выходу.
— В какой номинации ты участвуешь?
— Я здесь не ради конкурса.
— А зачем?
Он обернулся с теплой улыбкой.
— Пришел, чтобы послушать, как ты играешь.
Ложь, но приятная.
Люк отвел меня на ярко освещенную солнцем площадку для пикников рядом с футбольным полем. Из громкоговорителя возле двери раздался голос, назвавший имя конкурсанта.
— Видишь? Они объявят, когда придет твоя очередь.
Люк устроился на столе для пикника, я села рядом с арфой на скамью.
— Что ты мне сыграешь?
Живот снова свело. Он подумает, что я совсем расклеилась и не в состоянии сыграть даже перед одним зрителем.
— Ммм…
Люк отвернулся, открыл шкатулку и аккуратно соединил две части флейты.
— Ты хочешь сказать, что ты настолько великий музыкант, что не собираешься ни с кем делиться своим искусством?
— Послушать тебя, так я отъявленная эгоистка!
Люк поднес флейту к губам и взял «ля».
— Я держал твои волосы. Разве я не заслужил награду? Сосредоточься на музыке. Представь, что рядом с тобой никого нет.
— Но рядом со мной ты.
— Представь себе, что я — столик для пикника.
Рукава футболки не могли скрыть его мускулы.
— Ты не тянешь на столик для пикника.
Да, о его присутствии забыть совершенно невозможно.
Люк посмотрел на меня.
— Играй, — настойчиво повторил он.
Я повернулась к арфе (привет, подруга!), поставила ее на шестидюймовые ножки и оперла о плечо. Беглый взгляд на струны сказал, что арфа не расстроена, и я начала играть. Струны оживали под моими пальцами. Арфе нравилась теплая влажная погода.
Я запела, сперва вполголоса, потом погромче. Мне хотелось удивить Люка.
Солнечный лучик заглянет в окно,
Но на душе моей будет темно.
Душу не радует солнечный свет,
Если со мною любимого нет.
Буду сидеть у окна я и ждать,
Буду судьбу я свою вопрошать:
Скоро ль услышу я голос родной?
Скоро ль любимый вернется домой?
Услышу ли я голос твой,
Вернешься ли домой?
Услышу ли я голос твой,
Будешь ли со мной?
Я замолчала, услышав, что флейта подхватила мотив.
— Ты знаешь эту песню?
— Да, знаю. Помнишь куплет о его смерти?
Я нахмурилась.
— Я спела все, что знала. Разве в конце герой умирает?
— Ну конечно. Это ведь ирландская песня. В ирландских песнях все умирают. Я тебе спою. Подыграй, чтобы я не сбился.
Я заиграла, мысленно настроив себя продолжать, как бы ни зазвучал его голос.
Он повернулся лицом к солнцу и запел:
Нет, не вернется любимый ко мне.
Голову он положил на войне.
Некого больше мне ждать у окна.
Сердце навечно сковала зима.
Не петь мне больше для тебя,
На арфе не играть.
Не петь мне больше никогда,
Тебя не обнимать.
— Видишь? Его убили…
— Как грустно! — воскликнула я.
— Это очень старая песня, — продолжил Люк. — Тот куплет, что ты спела, появился позднее. Я его не слышал. Но то, что спел я, было частью песни с самого начала. Ты не знала?
— Нет, — сказала я и искренне добавила: — У тебя чудесный голос. Когда слушаешь тебя, кажется, что звучит профессиональная запись.
— У тебя тоже, — сказал Люк. — У тебя ангельский голос. Эту песню должна исполнять девушка. Это девчачья лирика.
Мои щеки вспыхнули. Глупо, конечно, ведь всю жизнь настоящие профессионалы и люди из музыкального бизнеса говорили, что я отлично пою. Я так часто слышала эти слова, что они больше ничего для меня не значили. Но от его похвалы мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди.