Халима замолкла. Вернулась наша провожатая — в ярком теплом свитере; извинилась, что заставила себя ждать. Мы еще какое-то время постояли над обрывом, а потом пошли обратно к станции. И я все думал, что сотрудница вернулась некстати, видно, и Халима так думала, и мы шли молча. Мне не терпелось спросить Халиму: «Ну, и что же, вы так сразу и согласились замуж?» Но спрашивать об этом в присутствии постороннего человека было бестактно. Я понимал это и потому понуро брел следом за женщинами.
— Смотрите, какие мудрые северяне! — восторженно сказала Халима. — Всего-навсего один тюльпан, а какая красота!
Я словно очнулся от ее слов. Перед зданием станции зеленела лужайка. Посредине лужайки лежал огромный камень-валун, мрачный среди зеленой муравы. В тени валуна красным огоньком алел тюльпан. Не цветник разбит перед станцией, не сквер, а один-разъединственный цветок рос на всей лужайке, а как он скрашивал все вокруг. Норвежцы любят строгость и простоту. Валун. Береза. Тюльпан. И больше ничего.
Все наши уже заняли свои места в автобусе. Вечерело; пора было возвращаться на пароход. При спуска с горы укачивает всегда сильнее. Я знал об этом, и, пока мы ехали еще сравнительно ровным местом, я снова заговорил с Халимой.
— И вы закончили институт? — спросил я ее.
— Закончила. Сабир — очень хороший человек. Он два года ждал. Я согласилась выйти за него только на третьем курсе.
— Вы химик?
Она засмеялась.
— Почему вы так решили?
— Да я видел, как вы брали образцы отделочных материалов.
— А-а! Нет, не химик.
— Строитель?! Художник по интерьеру?
— Много будете знать, рано состаритесь! — пошутила она.
Мне было очень хорошо с ней, и я не отступал, продолжал теребить ее.
— Я шел за вами через мост, — вспомнив, с чего начался наш разговор, выпалил я.
— Ну и что?
— Вы останавливались, смотрели на фиорд, о чем-то разговаривали.
— А-а! — Она улыбнулась слегка, краешком губ. — Сабир пытался мне воспроизвести хоть один романс Грига и никак не мог вспомнить. Он уверял меня, что чем сочинение талантливее, тем его труднее воспроизвести. А я подначивала его, говоря, что просто у него плохой слух.
Виражи следовали один за другим. Автобус словно бы проваливался куда-то. Халима долго боролась, чтобы ее не укачало, но все же не устояла. Где-то примерно посредине дороги она положила голову на мое плечо, пригрелась и задремала…
Я сидел ни жив ни мертв, боясь одним неосторожным движением побеспокоить ее.
Так, на моем плече, она и доехала до теплохода.
11
Молодежи нашей, веселившейся в ресторанах, стало душно. А может, молодые люди разошлись настолько, что им стало тесно танцевать меж столов и они решили перенести веселье на палубу. Радист включил динамики, находившиеся на баке, и вот шумная музыка «битлов» загрохотала над палубой. Молодежь из всех ресторанов и баров высыпала наверх. Смех, выкрики, оживленные разговоры… Одним словом, уединение наше было нарушено; пропало очарование ночи, и главное — прервано было грустное повествование, которое, не знаю чем, меня заинтриговало.
— Давайте спустимся в ресторан, выпьем еще по маленькой, — предложил Иван Васильевич.
Я согласился. Протискиваясь сквозь поток разгоряченных людей, спешивших на палубу, мы сошли вниз. Ресторан был пуст; столы в беспорядке сдвинуты; тарелки, фужеры, торты, фрукты — сам черт ногу сломит. Мы прошли к своему столику у стены и сели. Иван Васильевич раздобыл чистые рюмки, но ни вина, ни водки поблизости не оказалось. Нина, видимо, заметила нас. Гляжу, идет от раздаточной с бутылкой водки.
— Ниночка! Золотце! — восторженно встретил ее Иван Васильевич. — Посиди с нами, Ниночка. Что-то грустно. Расстанемся ведь завтра.
— Рассиживаться-то некогда, — отозвалась Нина. — Надо убрать столы, помочь девчатам помыть посуду. Нам на всю ночь дел хватит! — Однако она все-таки присела рядом со мной, и, когда Дергачев наполнял рюмки, Нина наблюдала за ним, как мне показалось, с виноватым выражением на лице. Но Иван Васильевич нарочно не смотрел в ее сторону; он делал все сосредоточенно, не подымая на нее глаза.
Мы выпили по рюмке; и Нина выпила. Выпила и, морщась, потянулась за яблоком. Она откусывала яблоко, а сама все из-за прищуренных век смотрела на Ивана Васильевича. Я понимал, что Дергачев хотел выказать перед Ниной характер, но мне очень хотелось, чтобы они помирились. Сославшись на занятость, Нина ушла.
Иллюминаторы были открыты. С палубы доносился смех, говор; слышны были топот ног и звуки музыки, которые раздражали. Иван Васильевич привстал, захлопнул иллюминатор, наполнил еще по одной рюмке. Наполнил, но выпить не спешил. И я понял, что он хочет продолжить рассказ о Халиме.
— Что ж, вы так и расстались? — спросил я, подталкивая его на продолжение рассказа…
— Да так мы и расстались… — подхватил Дергачев. — Утром теплоход пришел в Мурманск. Халима с мужем сошли по трапу, взяли такси и поехали в аэропорт, чтобы улететь в Ташкент. А я со своим чемоданом забрался в автобус и поехал на вокзал. Московский поезд уходил вечером. Билеты на обратную дорогу у нас были, делать нечего, я сдал свой чемодан в камеру хранения и пошел бродить по городу. Накрапывал мелкий дождь; было сыро, грустно; и дома, и небо — все было одинаково серо. Иду так и слышу ее голос: «Все мужчины до вас говорили со мной только об одном: о том, какая я красивая». Дурак, ругал я себя. А о чем я с ней говорил?! Иду, и вдруг мне показалось, что где-то впереди, в толпе, мелькнула ее яркая тужурка. Я прибавляю шагу, почти бегу. Догоняю женщину — нет, не Халима… Я становился сам себе смешон. Мне все казалось, что она где-то тут, в городе, наблюдает за мной, как я мечусь, страдаю. Царица! Королева! К чему изводить себя, если я даже не знаю ее фамилии?!
Я вернулся на вокзал мокрый и усталый. Уже началась посадка. Поезд вскоре тронулся. Я попил чаю, забрался на верхнюю полку и уснул. В Ленинграде многие мои товарищи по купе сошли — предстояла поездка в Кижи. Но я не сошел — так захотелось в бригаду, к своей братве.
Ребята встретили меня хорошо. В одно такси все мы не поместились. Взяли две машины и поехали в общежитие.
И завертелась, и закружилась, и покатилась колесом наша обычная, суетная жизнь! Подготовка «нулевого цикла», монтаж, отделка, сдача объекта. Получение документации, ругань с начальством из-за нехватки плит, из-за задержки металла и цемента, беготня по строительной площадке, одним словом, началась работа. А я люблю работу — дело, которым занимаюсь! Люблю высоту, простор, легкую шею крана над головой. Вот я стою наверху, на бетонной плите, которой через какое-то время суждено стать полом новой квартиры. И по этому самому месту, где стою я, всего через три-четыре месяца будет ползать малыш… Когда я думаю об этом, поверьте, я волнуюсь. Каждый раз, выйдя за забор стройки, оглядываешься: дом поднялся еще на один этаж. Идешь по городу вечером — абажуры, люстры, тысячи люстр в окнах. И это я зажег в этих окнах свет, думаешь. Вы даже представить себе не можете, сколько моя бригада построила в Москве домов, школ, магазинов… Жизнь топала быстро. Я поступил в институт, а потом вдруг женился. Все было, как у всех. Роман с девушкой-отделочницей, регистрация, дворец бракосочетания, вечер в кафе, потом свадьба в общежитии, потом квартира, а с ней новые заботы: занавески, столы, гарнитуры — известная круговерть. Скажу только, что все было, как бывает в хорошем романе, которые ваш брат пишет, а наш брат не читает или читает без особой охоты… Мы вели монтаж телевизионной башни. Корреспондентов всяких у нас перебывало — не счесть. Блоки поступают не по графику; ветер там на верхотуре, а им — знай позируй! А я фотографироваться не люблю: улыбка у меня глупая и щель в зубах. И все-таки какая-то моя фотография попала на обложку журнала «Огонек». Вышел журнал, ребята поздравляют, рады. Вдруг получаю письмо от Халимы из Ташкента: «Увидела, обрадовалась, решила написать…» Письмо большое, очень хорошее. И подпись: «Твой лучший друг». Не поверите, ни обратного адреса, ни фамилии, только если осмотреть конверт повнимательнее, то наверху, где ставится штамп «Заказное», можно прочитать: «Горпроект». А-а, думаю, значит, Халима все-таки имеет отношение к стройке!
Иван Васильевич помолчал, видимо, вспоминая что-то.
— Ну что ж, рюмки налиты, — сказал он, встрепенувшись. — Давайте выпьем.
— Прошло три года, — продолжал Иван Васильевич. — Была весна. Мы заканчивали монтаж универсама возле Речного вокзала. Рабочий день у строителей начинается рано, ездить далеко. Нас возили автобусом. Многие ребята из бригады — холостяки, жили в общежитии. Автобус забирал их, потом они заезжали за мной, и мы ехали на объект. На объекте обычное дело: раздевалки, вагончики с инструментом, электрощитовая, тракторы. Все спешат к своим местам. И в это утро было так же: мы подъехали к объекту, и ребята, лениво позевывая, стали выбираться из автобуса. Вчера была получка, и у многих после вчерашнего «обмывания» получки болела голова. Вдруг вижу, из прорабской бежит диспетчер.
— Иван Васильич! — окликает она меня. — Звонил Кочергин. Просил, чтобы вы немедленно всей бригадой, не выходя из автобуса, ехали к нему.
Я, признаться, крякнул, почесал затылок. Кочергин Федор Федорович — это начальник нашего треста. Кто связан со строительством, тот фамилию эту слыхал. Он хоть и хороший мужик, но жизненный опыт научил: если зовут к начальству, будь настороже. Вдруг перебросят на новый объект, вроде Останкинской башни. А это тоже, знаете, какая работенка?! Ой-ой… Передаю слова Кочергина ребятам. Что делать — снова в автобус полезли. Едем в центр.
— Ребята, признавайтесь, как на духу, — говорю, — вчера с получки никто не нашкодил?!
Молчат. Ну, думаю, порядок. Ребята у меня в бригаде дружные, честные; если бы кто нашкодил, признался бы. Других бы не стал подводить. Свернули с улицы Горького в переулок, где находится контора треста. Весь переулок забит автобусами. Машины разных строительных управлений, подрядчиков, отделочников. Захожу вмес