О, КАК ЛЕГКО дурачить людей. Да интересно-то как! Провоцировать криками: «Развели бюрократов! Наплодили бумаг! К чиновникам без взятки не подступись! Засилье идеологии! Сплошной формализм! За что боролись? Требуем перемен! Что такое? Больше всех ископаемых, богаче всех и всех хуже живём! Долой! Долой!»
Прошли перемены. Бумаг и бюрократов стало больше, чиновники вообще считают свои рабочие места местом наживы, жить стало стократ тяжелее… Вот-вот раздадутся крики: так жить нельзя!
СТАРЕЮ. СТРЕМИТЕЛЬНО и безропотно старею. Покорно пью лекарства, приходится. От щитовидки не примешь – поплывёшь. Не примешь от головы – закружит голову. От сердца – а оно «щемит и щемит у меня». А всё бодрюсь, а всё от людей слышу: как вы хорошо выглядите. Какой там хорошо – фасад. Передреев, помню, говорил: чем хуже твои дела, тем ты лучше должен выглядеть.
Есть шутка о зануде. Зануда тот, кто на вопрос, как ты живёшь, начинает рассказывать, как он живёт. Или женское. Подруга подруге: «Что ж ты не спросишь, как я себя чувствую»? – «Как ты себя чувствуешь?» – «Ой, лучше не спрашивай».
Выработал я ответ на подобные вопросы: «Хвалиться нечем, а жаловаться не по-мужски. Так что терпимо». Да, терпимо. Славное, умное слово: терпимо.
Состарился даже с радостью. Все равно же не миновать, так давай поскорее. Лишь бы никому только не быть в тягость, это главное. Старик? Очень хорошо: никто не купит, зачем старика покупать, как использовать? Денег надо самую малость, одежды и обуви подкопилось, добрые люди из фонда преподобного Серафима Саровского одевают. И знаков отличия не надо, и премий, есть же Патриаршая, куда ещё? Хватит уж, навыступался, находился на муроприятия, повыходил на аплодисменты, очень устаю от людей, рад одиночеству.
Очень благодарен тем, кто ускорял моё старение, мешал жить, изводил… Дай Бог им здоровья. Говорят: старость не радость. А почему она должна быть радостью? С чего? Радость в том, что к сединам не пристают соблазны. Нет, пристают, но не прилипают хотя бы. Бес в ребра мне сунется, а они у меня после поломки окрепчали.
И зачем мне надо, чтобы меня замечали, отличали? Господь видит меня во всякое время на всяком месте, куда ещё больше?
НЕВЕРИЕ АПОСТОЛА Фомы – это не неверие, а доброе стремление к истине, это для нас. И мы, не видевшие, но уверовавшие, блаженны. Думаю: Фома вложил персты в раны тела Христова, но Спаситель уже был безтелесен, Он вошёл сквозь запертые двери. Чудо Божие. Сказал: «Мир вам».
– И ДУРАЧАТ НАС без меры, издеваются без смены модераторы и мэры, спикеры и обмундсмены.
«ОТЯЖЕЛЕВШИЕ ОТ книг, печаль разлук переживаем. Вновь проживая каждый миг, всесильный город покидаем. Но верь, мой брат, и ты, сестра, и ты, жена моя, подруга, придёт желанная пора, мы вновь увидим здесь друг друга. И вновь заявимся в Саров: «Здрав буди, велий граф Орлов. То вновь мы, Божьи человеки. Корми, пои. Твои навеки». (Саров – ядерная столица России, Орлов – большой начальник.)
Возвышен будет город Нижний, расширен будет рынок книжный.
БАТЮШКА: НАЧИНАЛ служить, думал, весь мир спасу. Потом: приход. Потом: хотя бы семью спасти. А теперь самому бы спастись.
Он же: Мы у Господа вначале не хлеба просим, а возглашаем: «Да святится имя Твое!», а уж потом: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Он же дал молитву, как он сказал, молитву последнего времени. Вот она:
ГОСПОДИ, ИИСУСЕ ХРИСТЕ, Сыне Божий! Избави мя от обольщения близ грядущего, богомерзкого и злохитрого антихриста и укрой мя от коварных сетей его и от всех козней его в сокровенной пустыне Твоего спасения. И подаждь ми, Господи, крепость и помощь благодатную, дабы не убояться мне страха диавольского паче страха Божия и дабы не отступить мне от исповедования имени Твоего святаго и от святой Твоей Церкви и не отречься от Тебя как Иуда. Но даждь мне, Господи, лучше пострадать и умереть за Тебя и за веру православную, но не изменить Тебе. Даждь мне, Господи, день и ночь плач и слезы о грехах моих и пощади мя, Господи, в час страшного Суда Твоего. (Молитва, данная духовником.)
ВОТ КЛЮЧ К ПОНИМАНИЮ Кавказа (о надписи в «Мцыри»): «…как удручён своим венцом, такой-то царь, в такой-то год вручал России свой народ. И Божья благодать сошла на Грузию! Она цвела с тех пор в тени своих садов, не опасаяся врагов за гранью дружеских штыков».
«Вечно холодные, вечно свободные, нет у вас родины, нет вам изгнания». Точно! Если нет родины, какое же изгнание? Очень правильно цензура осуждала строки: «… за несколько минут… где я в ребячестве играл, я б рай и вечность променял».
«ОТТОПАЛИСЬ НОЖКИ, отпел голосок, остался на макушке один волосок». Или: «Отходили мои ноженьки, отпел мой голосок, а теперя тёмной ноченькой не сплю на волосок». (Вариант: «Оттоптались мои ноженьки, отпел мой голосок…)
«ОБОЖДИ! КУДА пошёл, ты же в разных носках!» – «А я что, умнее стану, если пойду в одинаковых?» – «Есть же культура!» – «Носков?» – «Всего. И носков». – «Ну, на всё меня не хватит. Хватило бы на главное». – «А что главное?» – «Для меня работа. И мне о носках некогда думать». – «Ты и не думай, надень одинаковые». – «Ты меня заездила носками, какая мне теперь работа?»
ТЯГА К ОДИНОЧЕСТВУ это не от гордыни, не эгоизм, это возраст и жаление времени. Нет сил на пустопорожние разговоры. Слышать анекдот и тужиться, вспоминая ответный. Нет, если в незнакомом городе есть возможность свернуть на тихую улицу и идти по ней – вот краткое счастье.
ГРОБ ДЛЯ ЖЕНЫ. Днём с Аркашей ходили в лес. Грибов не нашли, набрали шиповника. Может, оно и лучше, быстро высохнет, легче везти. Разговор у Аркаши всегда один, тема разговора: ревность жены. За последние годы я сто раз выслушивал его рассказы и уже не слушаю. Но сегодня новый: «Всегда умирала, всегда у неё всё болит. И всегда просила сделать гроб. Я отговаривался. Она настаивает: «Я хочу быть как монашка, они так делают». Где-то прочитала. «Хорошо, сделаю. И себе сделаю». Доски купить дорого, лучше свои поискать. А купить готовый гроб – это халтура, уж я знаю, сам плотник. При ней доски настругал, но мерку с неё не снимал, мерял без неё по кровати. Заметил, сколь у неё ступни до спинки не достают. Тут она напросилась в больницу на обследование. Денег мне не оставила, чтоб я не пил, но это моё дело, как я выпью. Осень, огороды, у меня лошадь, ты что! Чтоб я днём пару раз не выпил, а к вечеру особенно. Это надо себя не уважать, чтоб осенью трезвым ходить. Но про обещание помню. Сколотил. Игрушечка! Мог и застёжки сделать, видел по телевизору, но украсть негде. Приезжает, я ей: «Твоя просьба выполнена». – «Какая?» – Веду в сарай: «Вот тебе подарок». Показываю. Она навзрыд и в слёзы: «Ты смерти моей хочешь!» – «Ты же сама просила» – «Я тебя проверяла». – Ладно. Затолкал на чердак. Она утром: «Я так спать не могу: чувствую над головой гроб». Перенёс обратно в сарай. Она опять: «Как это мне будет во двор выйти, в сарае гроб». – «Хорошо, сожгу». – «Ты говорил, доски дорогие». – «Ладно, тогда расширю для себя». С этим согласилась, с тем, чтоб гроб был для меня.
– Переделал?
– Ёк-макарёк, хорошую вещь портить. В подпольи спрятал. Пригодится».
ДОЖИЛИ, ВСЯ РАБОТА Союза писателей: юбилеи и премии, и борьба за имущество. Да, ещё похороны. Правительство само выращивает оппозицию. Ведь всё же отобрано: оплата бюллетеней, пособия, Дома творчества, особенно поликлиники. То есть писатели понимают, что на правительство надеяться уже безполезно, и постепенно начинают сердиться.
Так им и надо: сколько можно было воспевать всякие дикости: целину, кукурузу, торфо-перегнойные горшки, бригадный подряд, то есть все мероприятия партии и правительства писатели торопливо славили. Им, как добровольным наёмникам, хорошо платили.
НА ГОРНОЙ ДОРОГЕ в автомобиле. Старуха: «Какие-то всё вилюшки». Молодая: «Да. Настоящая центрифуга».
Впереди машина, надпись сзади: «Сам такой». В городе маленькая машина-инвалидка. Надпись по-английски: «Я тоже еду».
ЯГОДНИЦЫ. Читал, читал и незаметно уснул. Днём. И этим нарушил сон ночной. Зато читал ночью «Добротолюбие» и «Лествицу». Ну, мне до них как до звёзд. Утром начались визиты. В основном женщины. В основном с похмелья. Им, видимо, тоже не спалось, они с рассветом ходили за ягодами. Людмила принесла солёные грузди и рыжики. Просит на бутылку. «Я к тебе как-нибудь зайду и расскажу про свою жизнь. Запишешь. Читать будут, не оторвутся». «Пиши сама». – «Сама! Я детям десять лет письмо написать не могу собраться». У Людмилы высшее медицинское образование. Давно надо оформлять пенсию, но всё утеряно: паспорт, трудовая книжка. Собирать справки о трудовом стаже – это куда-то ехать. «На что? Я же лопаю».
Ягодницы помоложе: – «Дядь Вов, некому спасти, – говорит Наташа, – бери ведро брусники за две бутылки». – «Так задёшево?» – «Больше не надо, сопьёмся».
Уходят. Но всего часа на три. «Дядь Вов, кабы мы одни пили, нам бы хватило. Эти же набежали!». Принесли ещё ведро брусники. Отдают за бутылку. – «Не возьму, это грабёж». – «Тогда дай взаймы, дай ровно на бутылку». – «У меня нет ровно на бутылку. На, принесёшь сдачу». Наташа думает: «А ты не можешь с нами пойти? Вишь, я выпила, могу не удержаться, на всю бумажку набрать. Я же ещё зерно успела поперебирать, видишь, вся грязная. Да мы тебя не опозорим, сзади, отступя, пойдём. За зерно деньгами обещали, потом говорят: берите зерном. Я же кур не держу. Зачем мне?» – «Зря, Наташ, возьми. Зима долгая. Или смелешь, или так будешь замачивать и распаривать». – «Возьму».
Идём в магазин. «Дядь Вов, а ты, между прочим, хороший человек». – «На бутылку дал?» – «Это тоже, но не только. Идёшь, говоришь с нами. Все же гонят. А я, дядь Вов, не лахудра какая. Что, что бомжиха. Если кто пристаёт, я сразу по морде. У меня мать дояркой была. Вот красавица! Отца в леспромхозе деревом задавило, какая там техника безопасности. Объявили, что сам же виноват, что инструктаж проходил. Следователю показывают подпись его. А она подделана. Закон – тайга, медведь хозяин. Кому там чего надо, всем до себя. Мама жила одна, была верна папе до смерти. Красавица-а. Пе-ела! Кто подкатывался, получал по морде. Я её жалела: «Мам, построй своё счастье». Доча, говорит, это кобели, кабы серьёзно, а то ведь только поматросить и бросить… Дядь Вов, ты не обидишься, о чём я тебя попрошу? Не обидишься? Купи, если можно, пачку сигарет».