В Екатеринбурге нас со Станиславом Куняевым поместили в гостинице на окраине, название не помню, но очень уютная, всего двухэтажная. Пошли что-то купить к ужину и заблудились. Долго петляли, но вышли. Стас сказал экспромт: «Старик, ты был как мой Вергилий, а я как твой суровый Дант: всю ночь бы мы с тобой бродили, нас вывел к свету твой талант».
Утром я встал, ходил к окраинным старым домам, всё мне тут нравилось, вернулся к Стасу. Он, проснувшись, – вот поэт – сообщил новую редакцию вчерашнего стиха, вспоминая наши блуждания меж домами, машинами, магазинами, детскими площадками, мотоциклами: «Ты был как мой Вергилий, а я как мрачный Дант, всю ночь бы мы бродили, когда б не твой талант». То есть энергичней и короче.
День прошёл обычно: встречи, выступления. Я показал Уральский университет, в который поступал в 58‑м году. Стас предложил поместить на нём доску с надписью: «Тут полстолетия назад абитуриент такой-то был не принят…»
– …но очень теперь рад, – закончил я. Ещё бы не рад. Представь некролог: Окончил Уральский университет имени кого? Ельцина. А перед входом памятник кому? Свердлову. Его краской мажут, мочатся на него, пока не падает.
Ещё мы, конечно, стояли в храме Царственных страстотерпцев. Собирались идти через два дня на Крестный ход их памяти.
А пока вернулись в гостиницу. Очень она нам нравилась.
В Перми в это время был поэт Анатолий Гребнев. Он, оказывается, дежурил в своей областной психиатрической больнице. Сообщил ему по мобильнику, что мы с Куняевым недалеко. Станислав, именно с него началось состязание, сказал:
– Продиктуй ему: – «Мы видели в жизни немало, наш путь в вековечной пыли. Мы только что в сердце Урала бокал за тебя вознесли».
Гребнев мгновенно ответил: «Я пью один, а вы вдвоём. Ну что ж, судьба, ещё нальём». Через две минуты: «В тайге пермяцкой, пьяный в лоск, услышал с радостью Свердловск».
Не успел записать, опять телефон. Толя:
– Налить пора за сыновей. Да будем мы за них спокойны, деяниям отцов достойны: Владимир, Гриша и Сергей.
Я сочинил элегическое, учитывая, что Толя первоклассный гармонист: – Сыграй нам, поэт, на трехрядке, стаканы наши всклень полны. Сидим, отринутые Вяткой, её воспевшие сыны.
– С чего это вдруг вы отринуты? – вопросил Стас. – Нет, родиной вы не покинуты, не то, что я своей подругой. Ты понял, кем? Моей Калугой.
Тут к нам пришёл Александр Кердан, человек обстоятельный, полковник, руководитель уральских писателей. Мы сообщили об этом Толе: «Послушай, Гребнев, мы втроём опять твоё здоровье пьём. А где твои аплодисменты, мы все уже твои клиенты. Раз вдохновение на гребне, звони нам чаще, Толя Гребнев». Он ответил тут же: «Я знаю, что такое Стас, друзей он в жизни не предаст. Пиши, пока я не забыл, как я Куняева любил. В стихах и в жизни и в вине он был всегда опорой мне. А Кердан вам в награду дан, силён и крепок как кардан».
– В нагрузку, – поправил Стас.
Тут и Кердан отличился:
– «Я пью за то среди Урала, чтоб жил получше мой народ. Чтобы друзья не умирали, не пропуская мой черёд».
Не успели мы развернуть обёртки деликатесов, принесённых Керданом, как вновь телефон:
– Записывай: «Работал долго я хирургом. И верным скальпелем, друзья, Свердловск от Екатеринбурга давным-давно отрезал я».
Я записывал, вслух повторяя, и спросил:
– Отрезал или обрезал?
– Да, рифмы – сучки, вот беда, порой заводят не туда, – рифманул Толя.
– Диктуй ему, – приказал Стас: «От СвЕрдловска ответ прими: ты думаешь – живешь в Перми? Над Пермью, дорогой наш друг, витает Молотова дух». – Это Стас напоминал, что Пермь долгое время носила имя большевика Молотова (Скрябина), вятского уроженца.
У нас было полное ощущение, что мы сидим за столом все вместе. Лишь бы денег в телефоне хватило. Их-то могло хватить, но уже мигал сигнал предупреждения, что аккумулятор разряжается. Толя диктовал:
– Друзья, мне с вами хорошо. Глаза защурю, да ошшо. В глухом неведомом краю заочно-очно с вами пью.
Кердан резко ввернул штопор в твёрдую плоть пробки и рванул. И… оторвал ручку штопора. Бутылка полетела со стола. Её, на лету, поймал Стас. Тут уже и я, чем горжусь, сказал экспромт:
– Вот вам продукт моей строки, весьма хвалю себя за это: просчёт полковничьей руки исправлен был рукой поэта.
Конечно, не выдержал, набрал номер Толи и похвалился стихом. Но где мне до него: он тут же:
– У психиатра день неярок, живёт он без акцизных марок: нет ни водяры, ни вина, как будто наша в том вина. Но есть спаситель верный наш – це два аш пять це два о аш.
– То есть спирт, – сказал я друзьям, будто они этого не знали. – Отвечайте.
Но уже трещал мобильник:
– Пиши, я переделал: – На гребне древнего Урала за русских пили мы немало. Враги, учтите термин наш: це два аш пять це два о аш.
– Его не добить, – в отчаянии сказал Стас. – Передавай! – приказал он мне как связисту: – Стихи нам посылать не смей, хоть пишешь ты не худо: ты нам мешаешь выпивать. Пьём за тебя, зануда.
– Хо! – сказал Толя. – Я пью, учтите, не один, Куняев, Кердан и Крупин. Конечно, в чём-то вы правы, у вас три умных головы.
Тут, как все понимают, аккумулятор в мобильнике сел окончательно. Экспромты кончились, застолье продолжалось.
УЖЕ НИКОГДА не представить, как бы я жил, если бы не было в моей жизни Святой Земли. Как жить без Фаворского света, без Голгофы, без путеводительной звезды Вифлеема, без Гроба Господня? И – всегда – в памяти небеса над Елеоном.
Я очень-очень счастливый человек. Ещё же и Афон и Синай изъезжены и исхожены. И все святые места Ближнего Востока. На десять жизней назад и на десять вперёд наездился, находился и насмотрелся.
УЛЕТАЛИ С РАСПУТИНЫМ за границу. Провожали жёны и дочь Распутина Маруся. Ей очень понравилось, что перед ней открываюся автоматические двери, и она, пока не запретила мама, проходила в них. «Что тебе привезти?» – спросил Валентин Марусю. – «Сапоги с застёжками», – попросила она застенчиво. Суровая Светлана Ивановна поправила: «Зачем с застёжками? Купи ей простые. Ты же какую-то книжку хотела попросить». – «Привези мне, – сказала Маруся, – стихи о Ленине».
Мы засмеялись и пошли на паспортный контроль. Маруся догнала отца и торопливо вполголоса повторила просьбу: «На застёжках, на застёжках».
Это было примерно в середине 80‑х. То есть ещё и тогда идеология давила учеников. Не так, как сегодняшний идиотизм ЕГЭ, но тоже.
Вспомнили детские школьные годы. Что было хорошо – это воспитание дружбы народов. Не было школы без самодеятельности, не было самодеятельности без песен и танцев народов страны и мира. Как отплясывали молдавские танцы «жок, молдавеняску», белорусскую «бульбу», украинский «гопак». А уж русских было! Песни учили. Любимую песню вождя всех времён и народов «Сулико». У вождя был хороший вкус – песня прекрасная! «Я могилу милой искал, но её найти нелегко. Долго я томился и страдал: где же ты, моя Сулико?»
Учитель, помню, был приезжий, был в селе недолго. То ли сам уехал, то ли уволили: попивал. Он постоянно поддёргивал брюки, мы лезли от смеха под парты, и диктовал нам слова песни на грузинском языке, сам записывал на доске, потом мы их учили. Даже доселе помню. Примерно: «Саркавлиз саплявз ведзебзи, вервнахе дакар гулиго. Шом хом арахат шивишна, гуль а масквили Сулико». Вот как врезалось. Из казахских славословий вождя и партии только строчка: «Партия хайда балса…»
А уж вот эту легендарную балладу из памяти не изжить: «На дубу зелёном, на большом просторе, два сокола ясных вели разговоры. Первый сокол Ленин, второй сокол Сталин. А вокруг летали соколяток стаи». То есть, видно, члены Политбюро.
Смешно, конечно. Но ведь заучивали, а заучивать полезно. И это не забивание памяти, её ни один двоечник, ни один отличник и на сотую часть не заполнит, это учёба. Что в этом плохого – воспитать уважение к властям? Нас это не обворовывало, пешек из нас не делало.
БЕЛЫЙ ЦАРЬ, КРАСНЫЙ ВОЖДЬ, народу-то что? Была бы защита.
– ИЗ ГОЛОВЫ НЕ ВЫХОДИТ эта глупость. – А ты умные мысли в голову приведи. – Пробовал. Но глупость не дура, она умных не пускает.
РОДИВ РЕБЁНКА, женщина чувствует к нему любовь. А писатель, разродившись какою-то вещью, чувствует к ней отвращение. Особенно, когда её хвалят. А он-то знает, что в замысле она была совершенством, а что на деле? Хотя знал и таких, что считали, что родили шедевр.
БАБУШКА Валентина Распутина, Мария, впервые попав в Иркутск и увидев стольких людей, спрашивала: «Где же столько земли взять, чтобы всех похоронить?»
Ещё он рассказывал, что в Аталанке были пленные японцы, которые переловили во всей округе змей и лягушек.
Ещё: «Мы считали, что если есть в дневнике тройки, то не имеешь права идти на просмотр фильма «Молодая гвардия». И это никакая не идеология, это порядочность, уважение к подвигу, чистота помыслов».
СТАНЦИЯ «БЕЛИБЕРДЕНЬ», фестиваль «Вятская скоморошина». Куда как лучше аншлагов и кавээнов. Вышла красавица: «А кому гармонь? Отдам даром в хорошие руки, не будете знать горя и скуки». Играет сама, поёт: «Нам сказали на базаре, что ребята дёшевы. На копейку шестьдесят, самые хорошие». «Ой, сердечушко моё, сердечушко забилося. Я хочу частушки петь, много накопилося». «Ой, говорим по-вятски «чо», значит, любим горячо». Ставит гармонь, берёт балалайку: «Балалайка, балалайка, ручка вересовая. На сердце лютая тоска, а с виду я весёлая». Да-а. «Я по виду совсем молодая, а душе моей тысяча лет».
Садится к самовару: «Подарил муж мне чашку. На чашке цветочек. Зачем тебе, говорит, дачу, ты с этой чашкой совсем вроде как в саду. И ни полоть не надо, ни окучивать, ни поливать». А я говорю: я тебя такого красавчика кому-нибудь даром подарю, потом подумала: ладно уж, стой в углу для красоты. Девушки пришли, я им: вы зачем сюда пришли, не отбивать ли хочете? Вы от милого мово, как пробочки отскочите.
Встаёт, охорашивается: «Пришла я в гости, гляжу – и мне даже неловко, что наряднее меня никого нет. Больно я баская, никого бастее нет. А подружка бает: давай мы тебя ещё побастим… И лапти у меня какие – носки точёные, края строчёные, все золочёные! Ой-ёй! Время девять, время девять без пятнадцами минут. Не пришли наши залётки, так уж, видно, не придут. Ой-ёй. Мине милый изменяет, я в корыте утоплюсь. На крыльце или в чулане из ухвата застрелюсь». Шарада – загадка: «Сидит под крыльцом, ржет жеребцом», кто это? Правильно: мужичок. А что ждёт? Правильно: коньячок.