– Да неужели в суде телевизор не смотрят? – возмущалась старуха. – Да там же с утра до вечера вся власть только и говорит, что россияне сейчас – самые свободные люди, что они все права завоевали, что Россия с августа 91‑го демократическая и правовая, что человек в ней – главная ценность, видно, от того-то так всё стало дорого. До Кремля дойду!
– Ну, дойдешь ты до Кремля, – говорили ей. – Ну и до Белого дома дойдешь, хоть до одного, хоть до второго, ну на лужайке перед домом попасешься, кого ты там увидишь? Они, радетели наши, люди не кабинетные, они кто в Японии, кто в Америке, когда им лошадью твоей заниматься? Ежели ты России добра желаешь, наших властей от их дел не оттягивай, перебивайся сама.
– А я не Россия? – спрашивала Прасковья Ивановна. – Я не кормилица? Хлеб на асфальте не растет, от ихних указов цены не падают, а нас кавказские люди будут по лицу хлестать?
Прасковья Ивановна дошла до главы администрации. Дошла в двух смыслах: до кабинета дошла, но и нервишки дошли – были на пределе. Это опытный начальник заметил и торопливо обещал Прасковье Ивановне её делом заняться. Видимо, в суд позвонил. Сам или помощники, не важно, только дело сдвинулось, С Прасковьей Ивановной обращались иначе, чем в первый раз. Она не дура – видела, что судейских от её посещений трясет, но приговаривала себе: «А они как думали? Что можно руки распускать? Ишь, мафия костромская!»
Для начала сторонники южного человека попытались наладить дело миром, то есть путём подкупа. Явились в домик Николая Михайловича и недвусмысленно сказали, что очень извиняются и передают от Георгия вот этот конверт. В конверте было что-то плоское и увесистое, и Николай Михайлович, с утра пребывавший в невеселых раздумьях о своей ближайшей судьбе, о том, что вчера опять пошатнул здоровье и надо бы его поправить, чуть было не дрогнул и чуть было не протянул руку навстречу подношению, но из кухни выскочила вооруженная ухватом жена.
– Нас не купишь! – закричала она. – Может, его, пьянь похмельную, и можно бутылкой подманить, но не все такие. Запомните: русскую женщину не купишь!
Пятясь к порогу, южные люди обиженно кричали:
– Как это нэ купишь? Нэ все такие, как ты? Ты посмотри: за рубэж кто едет? Русские дэвушки! Кто раздевается по телевизору – вах! Разве грузинки? Нет! Ваши раздеваются!
– У проституток национальности нет! – кричала Прасковья Ивановна, замахиваясь ухватом почему-то не на гостей, а на мужа. – А русских ты золотом осыпь – не купишь!
– Плохо знаешь свой народ, тётка, – сказали уходящие гости.
Наступил день первого суда. Наступил день и второго суда. Наступить-то они наступили, да судов не было, не являлся Георгий, записки посылал о плохом здоровье. С печатью записки.
Перед третьим судом пришел к старикам его адвокат. Представился честь по чести, портфель расстегнул, бумаги достал.
– Очень, очень большой человек Георгий в Костроме, очень нужный, помогает к рынку переходить, нельзя его огорчать. Будет у него судимость – доверия не будет ему от партнёров. А не будет доверия – долго к вам рыночные отношения не придут.
– А и пусть сто лет не приходят! – с чувством сказала Прасковья Ивановна. – Такой рынок только ворью на пользу. Ты посмотри, сынок, – Прасковья Ивановна при обращении учла возраст адвоката, – внимательно посмотри, кто на рынок ходит, кто там торгует, посмотри.
– Любой процесс имеет издержки, – терпеливо объяснил адвокат, – но нам не нужны миллионеры, как часто повторяет президент, нам нужны миллионы собственников, и необходимо помогать процессу, а вы своей неуступчивостью…
– Эти рыночники в гроб вгонят и заставят за это спасибо сказать! – разбушевалась Прасковья Ивановна. – Кооператоры! По лицу бьют с размаху, и они же хорошие. Пьянь цивилизованная! Русских женщин явились подкупать! И ты, сынок, небось не нас взялся защищать, а денежный мешок, иди, иди. Стой! Чем это Георгий болен? Давай я его вылечу, бить человека – так он здоровый, а до суда на «Волге» доехать – так он больной. Голодный, может? Лепёшку ему передать?
Южные люди зашли с другого конца.
Подстерегли Николая Михайловича у той же злополучной столовой, где и произошел конфликт. Столовая уже закрывалась, но не было проблем для темпераментных мужчин – всё появилось. Николай Михайлович упирался на совесть: он же понимал, что не за так угощают. Но в отличие от супруги не было уже в нём злости на Георгия, да и время прошло, да и так душевно упрашивали эти кацо или ара, как их звали в Костроме.
Душевные оказались ребята. Выжали слезу и из себя, и из Николая Михайловича. Такая у них тяжелая жизнь, такая тяжелая, вай, не жизнь, смерть лучше! Гвоздику везешь, мимозу везёшь – вянет. Шоферу дай, летчику дай, снова и везде дай и дай. Покупатель, вах, несознательный покупатель, кричит: дорого, а как продать дёшево, когда квартирной хозяйке заплати, на рынке за место заплати, за хранение отдай, от милиции откупись, вай, лучше умереть. А персики везешь, а? Персики – дорогой, мгновенный товар, недельный товар, погибает товар, падает цена, а рядом узбек, у него дыня, идут к узбеку, а! Деньги несли за персик, отдают за дыню, вай!
И Николая Михайловича жалели, и всех костромичей: мало у них денег, беда как мало, не берут по пять килограммов, все больше по полкило, а полкило взвесить труднее – гирь нет, кругом беда.
И про Георгия много говорили: хороший человек Георгий, детей много, надо кормить, одевать, каждому при выходе в жизнь машину, а какая нынче молодежь? Лучше не говорить, какая, вот какая. Комсомольский возраст теперь иномарки любит очень, «жигули» не хотят, давай им «медресес», «месердес» им давай, вах. Нагляделись американского кино – ой, тяжело Георгию.
Также они сообщили Николаю Михайловичу под страшным секретом, что у Георгия в Костроме очень большая любовь, ой, какая большая, больше Казбека, вот какая любовь у Георгия к русской костромской девушке. Всё к её ногам швыряет Георгий, отрывает – ой, горе! – от сыновей и дочерей. Пожалей, дорогой, Георгия, забери заявление из суда. Георгий, дорогой, это Георгий, а не какой-то азиат. Азиатам не верь, кавказцам верь!
А Николаю Михайловичу уже было все равно, что азиат, что Георгий.
– Хорошие вы парни, – говорил он. – Да я-то что, да ведь жена. Вот ведь как…
В конце встречи Николая Михайловича спросили, любит ли он Кавказ. Николай Михайлович искренне отвечал, что да, любит, имея в виду наиболее доступный, по его средствам, дешевый портвейн «Кавказ». Ой, как стали плеваться южные люди при таком известии!
– Такой «Кавказ» нэнавидь! – кричали Николаю Михайловичу. – Люби природный Кавказ, снежные вершины, орлы! Люби Кавказ, как его Михаил любил Лермонтов, только так, дорогой. А портвейн забудь, мы тебе будем бочками «Напареули», «Цинандали», «Киндзмараули», все любимые напитки Сталина будешь пить, шашлык будешь кушать, чохохбили и хинкали кушать будешь, с утра и до позднего вечера, и ночью даже тоже будешь кушать, только забери заявление на Георгия, ай, забери, не губи человека!
Утром, не дожидаясь утренней политбеседы жены, Николай Михайлович сказал:
– Старуха, Кавказ не обижай! – это он от того еще так решительно сказал, что южные люди очень ему плакались, что их жены гораздо и даже более тяжелого, даже иногда ещё и совсем вообще агрессивные, чем русские.
– Ой, какие шумные, громче Терека, ой, какие скандальные, так кричат – в Ереване слышно, вот как кричат, от них уезжаем, в России отдыхаем, на ваших красавиц любуемся.
На третьем суде, который состоялся, Георгия опять-таки не было, был его представитель, по его доверенной записке пришел. Адвокат Николая Михайловича, а оказалось, что и у Николая Михайловича был адвокат, предъявил фотографии, которые ясно доказывали, что «Волгу» южного кооператора ни в коем разе лошадь погрызть не могла. В чём было доказательство? А вот в чём: на «Волге» с ясными номерными знаками еще яснее номеров была видна выцарапанная надпись, совершенно нецензурная, даже для теперешнего бесцензурного времени. Адвокат, вспоминая, очевидно, знаменитых предшественников, имея тем более разноязычную аудиторию, говорил красноречиво:
– Граждане судьи, граждане, представители ответчика и остальные граждане! То, что лошадь знает матерные слова, несомненно. Смею утверждать, что лошадь знает только их. Мат вызывается состоянием дорог, состоянием конюха и вообще состоянием дел в России и остальном мире. Но! Надо же этот мат еще и нацарапать на машине. Твердость зубов лошади не уступает твердости гвоздя, и зубы конкретной подозреваемой лошади, кличка Малютка, вполне могли произвести глубокое сцарапывание эмалевого покрытия капота. Но, опять-таки но! Грамотна ли лошадь истца?
– Кто? – спросила Прасковья Ивановна. – Это Малютка-то? Да ещё как грамотна! Ещё бы не грамотна!
Такой возглас очень вредил и мужу, и ей же самой, но не могла Прасковья Ивановна отступиться от правды и дать в обиду лошадь. Потому что про грамотность Малютки звучало в конюшне очень часто. Например, дают Малютке прошлогоднее сено, а перед этим давали траву, она и морду воротит. Конечно, тут любой скажет: «Ишь, грамотная!»
Адвокат продолжал:
– Но если и допустить минимальную степень лошадиной грамотности, зададимся вопросом: что именно читают наши лошади? Какую литературу? Странный вопрос? Нет, предъявленное обвинение утверждает – повреждение нанесла лошадь, вид повреждения – словесное начертание нецензурного оскорбления в адрес владельца частного транспорта. Значит, мы обязаны исследовать и этот вопрос: где могла увидеть лошадь начертание того слова, звукам которого до этого внимала органами слуха? – Адвокат сделал паузу. – Итак, лошади чаще других ходят вдоль заборов, а именно на заборах пишется, как вы знаете, всё, что угодно. Исследуя характер этих надписей, я пришел к выводу, что они перестали быть матерными и перешли в разряд политических: «Долой КПСС», «Долой демократов», «Долой КГБ!». Мата, подчеркиваю, не замечено. Хотя лошадь могла пользоваться старыми знаниями.