«На той единственной, гражданской»
Если во время едкого, как щелочь, ядовитого, как цианид, и липкого, как клей, «застоя» (как мы только что выяснили, «стоял» только тот, кто не сидел), я действительно сражалась с властью, и это была война до победного конца, на взаимное уничтожение, то, когда власть самокритично самоликвидировалась в ходе перестройки, началась странная война. С 1988-го по 1991 год ДС вел войну с противником почти бесплотным, который терял по чисто внутренним причинам то ногу, то руку, то глаз, и наши удары часто попадали в пустоту; и если мы порядком вспотели, то только потому, что нам никто не помогал.
Власть, разделившаяся сама в себе, не устоит. Запустив (причем на самотек) механизм модернизации, Горби создал начатки двое-, даже троевластия. Во всех структурах, включая КГБ и армию, контингент поделился и рассчитался по порядку номеров: кто — за Россию, кто — за Союз, кто — за Украину. Один — к Горби, другие — к Ельцину, третьи — к Лигачеву. А когда Ельцин гениально подбросил им под ноги еще и противостояние СССР — Россия, Белый дом — Кремль, а наученные и вдохновленные им регионалы-феодалы намертво вцепились зубами в свои суверенитеты и захрустели некогда общей Кремлевской стеной, как вафлями, — вот здесь и возникла наша странная война. Мы дрались с властью, но с какой? Она растроИлась и дралась междуусобно. Им было не до маленького ДС: друг друга топтали и кололи бивнями большие слоны. Нас они смахивали с себя в четверть силы, как маленькую Моську. Мы выжили благодаря тому, что структуры играли в покер, а мы встревали в игру со своим водным поло. Наши удары не отбивали как следует (иначе от нас осталось бы мокрое место), потому что сильные мира сего играли в свою игру. ДемРоссия умела попадать в резонанс, и поэтому кое-что ей перепадало. Должности, портфели, свет софитов, заграничные поездки. Лидеры ДемРоссии всю жизнь имели дело с властью, были при власти, искали ее протекции и ей писали письма вроде «Письма к вождям». Даже Солженицын не готов был обращаться к народу, потому что и демороссы (и выбороссы впоследствии), и Солженицын, и межрегионалы знали, что народ не участвует в игре, а присутствует на стадионе как зритель и разве что делает ставки в тотализаторе.
Демократическая элита раньше нас поняла, что решают — консулы, а народное собрание только кричит или рукоплещет, и чаще всего им можно управлять, нажимая на педали, как в автомобиле. А мы-то хотели быть народными трибунами. Но мы забыли, что даже в Риме трибуны были частью элиты, ели с ней общий властный пирог, входили в номенклатуру, сидели за хорошо накрытым столом и решали, в общем-то, свои вопросы, используя народ как механизм давления на сенат, на консулов, на армию (кидая, конечно, клок и народу, демонстрируя при этом свою щедрость, компетентность и великодушие). Этот механизм заработал в 1988 году, и ДемРоссия грамотно вошла в обойму, вскочила на ходу, просчитала обороты. Что-то перепало им, что-то дали из их рук всей интеллигенции. Выковывались механизмы воздействия на власти, создавались политические репутации.
Мы не хотели вникать в работу механизма, не хотели приспосабливаться. Пока над страной болтались со змеиным шелестом красные флаги, пока формально правила КПСС, пока действовала советская власть, такая позиция была невыгодна, но хотя бы почетна. Но в 1991 году по реке поплыл лед, она вскрылась, треск стоял от верховий до устья. Это была уже не оттепель. Это была космическая катастрофа, взрывающая и созидающая миры, хотя отдельные планеты могут участвовать в этом лишь бессознательно. Космическая катастрофа, как и буржуазная революция в России в августе 1991-го, всегда совершается сверху. Или сбоку. Словом, со стороны. Космические силы сродни историческим. Неподотчетны, неконтролируемы, непредсказуемы. Но если уж началось, если ты видишь язык лавы, садись сверху и погоняй, чтобы сгорело то, что лишнее, но не то, что необходимо, что должно остаться. Именно это не сделали когда-то предтечи демократов широкого профиля — кадеты. Не сумели сесть на исторический процесс, взнуздать и погонять. И он их растоптал. А ДС не хотелось оказаться ни под конем, ни на обочине — в стороне от скачек. И 20 марта 1993 года, когда Ельцин произнес пароль («Мы с тобой одной крови — ты и я!»), когда он заговорил как антисоветчик и антикоммунист, для нас кончился этап «странной войны» с властью и начался период «худого мира».
Собственно, мы готовились к этому с августа 1991-го. За 2 года мы успели остыть и понять, что революции снизу по нашей формуле здесь не будет никогда. Народ не поднять под лозунгами социального неравенства, индивидуальных усилий, протестантской этики строгого и трезвого труда, свободы победить или проиграть в жизненной игре, свободы ни у кого не просить хлеба, свободы покаяния и ненависти к прошлому, к СССР, к коллективу, к парткому и продовольственным заказам к 7 ноября. Уже создавалась олигархия «владельцев заводов, газет, пароходов». Мир раскололся надвое. Возникли два берега, две стороны баррикад, два народа.
Мы, не колеблясь, выбрали капиталистический свет в конце олигархического туннеля. Через несколько дней после обращения Президента, еще до конца марта, мы безжалостно исключили из партии давних соратников, авторов программ ДС, подписантов «Письма двенадцати». В огне брода нет. Занималось зарево, и мы не хотели, чтобы нам стреляли в спину из рядов собственной партии. Буржуазная программа у ДС уже была. 6 ноября 1993 года она будет принята как общепартийная, уже не фракционная, и все недомолвки, все отголоски социал-демократических пережитков уйдут из нее. Как на таблицах децемвиров, в нее будут врезаны слова «капитализм» и «антикоммунизм». Она станет хрустальной и прозрачной до самого дна, как холодные воды ледяных горных озер; отчаянной, как полет зимородка; твердой, как улыбка воина; и блестящей, как вынутый из ножен меч. Война — а мы гораздо раньше других поняли, что март 1993-го закончится октябрем — имеет свои законы. Тыл и фронт должны быть едины. Оппозицию на войну не берут.
Всю долгую весну и лето мы тянули за рукав президента, упрашивали, уговаривали, даже хамили с горя. Мы ничего не боялись и ждали, когда же он ударит в набат. Уже потом мы узнали, что другие, куда более многочисленные руки тянули его назад, хватали за ноги, запугивали кровью и гражданской войной. Сергей Филатов «не советовал», Егор Гайдар считал, что опасно и рискованно. Борис Николаевич был очень одинок. Он хотел, чтобы кто-то разделил с ним тяжесть и ответственность Указа № 1400.
И вот проходит апрельский референдум, и получен мандат на разгон Советов. В последний раз демократы выводят на площади, улицы и спуски десятки тысяч людей. Митинг на митинг, идея на идею, лозунг на лозунг… «Пусть белые красным за все отомстят…» Все выше пена в бокалах шампанского, вот-вот перельется через край. У нас — шампанское, у них — дешевая водка; у нас — шелковые стяги, у них — примитивный кумач; у нас — стихи Бродского, Высоцкого, Волошина, у них — примитивные советские песни и партийные гимны времен Эжена Потье. Наша буржуазная революция была великодушна, хорошо одета, благоухала дорогим одеколоном. Нас вел вдохновенный смычок Ростроповича; они внимали сигналам, примитивным и однозначным сигналам поднятой в фашистском приветствии длани Баркашова. Тогда еще многочисленные, резвые и боеспособные демократы готовы были покидать красно-коричневых (Женя Прошечкин, гениальный систематик, почище Ламарка, вошел с этим термином в историю) своими руками в Москву-реку. Митинги приходилось разделять, как материю и антиматерию, чтобы не было аннигиляции.
Рядовые, нестатусные демократы, не зараженные кремлевским вирусом трусости и соглашательства, требовали, начиная с 20 марта, чтобы депутатов переловили, не впуская в Белый дом, а съезд и ВС запретили. Люди с Васильевского спуска готовы были вынести нардепов из Кремля вручную (за руки и за ноги). И не было бы осады Белого дома, не было бы танков.
Но Ельцина обступали соглашатели и трусы, и эта проволочка — с 20 марта по 21 августа — вытянула из нас все жилы. В это время Борис Николаевич протрубил в рог, и возник ОКДОР — комитет всех демократических организаций несовдеповского подчинения. Когда демократы нужны президенту, он собирает их в одном теплом помещении (в мэрии, скажем), ставит перед ними бутылки фруктовой воды и задает им тему для обсуждения (иногда надо и решение подсказать, потому что иначе, как это с ОКДОРом и произошло, разговоры будут длиться вечно и попусту и без всякой конкретики уйдут в песок). Так все и вышло. ОКДОРовцы произносили пламенные речи, но не делали того, что ждал от них президент: не брали на себя ответственность за силовой разгон Советов. А ведь после 1 мая, после выходки красно-коричневых, аналогичной июльскому большевистскому выступлению (только что без пулеметов), президент имел законную возможность арестовать зачинщиков прорыва по ст.79 («Массовые беспорядки») в порядке расплаты за В.Толокнеева и навсегда запретить уличные акции экстремистов красного толка. Это предотвратило бы грядущую кровь. По рукам надо давать вовремя, тогда не придется стрелять.
Но, очевидно, Генпрокуратура не очень-то проявляла готовность арестовывать «своих». И она, и милиция, и суды, и КГБ — все это было против нас. Баранников, Макашов, Дунаев — все это были одного поля ягоды. Тогда, в апреле, я в последний раз пожалела врага и заступилась за А.Лукьянова, которому угрожал суд за ГКЧП. И он, и его дочь, хотя и отъявленные коммунисты, были так жалки, они так боялись, что Ельцин после референдума с ними расправится и придется ответить за август, что мне стало стыдно. Неужели теперь будут бояться нас, неужели при нашей власти нашим врагам придется так же выкручиваться, лгать и доказывать свою лояльность, неужели мы повторим КПСС? Увидев лукьяновскую кошечку по имени Варя и узнав, что у него есть внук, я почувствовала горячее желание его защитить. Тем более что он так доказывал, что помогал диссидентам, что спасал ДС от расправ, что любил «своего друга А.И.Яковлева»… Кронид Любарский мне этого не простил до самой смерти, но я сделала ласковое интервью и защитительную статью с предложением учредить «эру милосердия».
О, я была за это достаточно наказана. Убедившись в том, что после референдума Ельцин никого не тронет, что 1 мая тоже сошло с рук, Лукьянов отрекся и от меня, и от собственного интервью в коммунистической печати. Он понял, что мы лопухи, что нам не выжить в гражданской войне (4 октября никто не предвидел), а от покойников какая же защита? Спасибо Лукьянову: он объяснил мне, что на сострадание имеет право только побежденный и сдавшийся противник. Что неумолимый закон войны гласит: сначала — победа, потом — жалость к побежденным. Но не наоборот.
В том апреле ДС состряпал листовку. Боже, сколько самых изысканных листовок я написала за свою жизнь, и какой переполох возникал от них в тех курятниках, куда я их забрасывала! Листовка называлась «Добейте гадину!» и выходила под общим грифом «Долой Советскую власть!».
Добейте гадину!
Когда-то гуманист и вольнодумец Вольтер сказал о клерикализме: «Раздавите гадину!»
Сегодня мы, оглядываясь на тот путь, который страна прошла от августа до августа — с 1991 по 1993 гг., вынуждены констатировать, что коммунистическую гадину мы не добили и она готовится снова пожрать Россию.
Хасбулатов и Анпилов, Проханов и Руцкой, Зорькин и Макашов, тупоумные нардепы и их коричневые штурмовики, все силы реакции объединились ныне для священной травли юного российского либерализма, который один может спасти нас от Красного Колеса.
У коммунистического дракона не отрублена последняя голова — Советская власть. Обыск у М.Полторанина, уголовное дело против В.Шумейко, готовящийся арест демократического депутата Миронова, репетиция фашистского путча 1 мая… Чего мы ждем? Танков на улицах? Ареста президента?
Совдепы вгоняют страну в гиперинфляцию, добивают экономику, развязывают в Таджикистане новую афганскую войну.
С этим жерновом на шее нам не принять новую Конституцию и не построить капитализм. Сбросьте жернов? Добейте гадину! Ликвидируйте Совдепы!
Требуйте от президента немедленного разгона всех местных Советов, съезда и ВС, аннулирования советской Конституции, роспуска Конституционного суда, введения президентского правления до принятия на референдуме президентского проекта Конституции и выборов в Парламент. Совдепы сами не уйдут. Нардепов придется вытряхивать из кресел насильно. Лишение этих слабоумных ретроградов власти будет благом для страны.
Насильственная ликвидация Советов не означает насилия, это лишь предотвращение насилия со стороны коммунистов и национал-патриотов. Пусть еще один бродячий съезд кочует по загородным домам культуры вслед за съездом нардепов СССР.
Пусть президент вооружит демократические силы общества, и они защитят и его и страну.
Поставим Советы вне закона! В стране есть только одна легитимная власть — президентская! Отказывайтесь исполнять решения ВС и съезда, бойкотируйте красных депутатов, игнорируйте нынешнюю Конституцию.
В случае попытки красно-коричневых развязать гражданскую войну нам помогут и войска ООН, и войска НАТО.
В 1991 году мы не ликвидировали ни КГБ, ни Совдепы. Сегодня они готовятся ликвидировать нас.
Опередите их! Добейте гадину! Долой Советскую власть! Спасайте свои жизни и свое имущество! Долой КГБ!
За Землю и Волю!
ЦКС ДС России:
ОКДОР захлопал крыльями и принял решение в мягкой форме от нее отмежеваться. «Против» не голосовал никто. Воздержался представитель ПЭС (Партии Экономической Свободы, лидер — ослепительный Константин Боровой). Если бы сам Константин Боровой был на заседании, конечно, он бы голосовал против «отмежевания», он никогда и никого не предавал. Вообще когда он появлялся в ОКДОРе, среди каких-то нервных и потертых демократов-разночинцев, он, блестящий и непринужденный аристократ, интеллектуал с отличными манерами, в элегантном костюме, пестрое провинциальное собрание приобретало вид Парижского клуба. ОКДОР даже свозили на экскурсию в Кремль пред светлые очи президента. Получилось занятно.
Демороссы от приглашения в Кремль принялись ворчать, что не Магомет должен идти к горе, а гора обязана являться к Магомету по первому требованию. У них вообще вошло в привычку чуть что — вызывать Бориса Ельцина на ковер для отчета перед общественностью. Но я лично была не прочь посмотреть Кремль изнутри в неформальной обстановке. Сначала ОКДОР долго ругался по поводу того, кто будет выступать перед президентом. Конечно, Слово молвить доверили всем тем, кому сказать было совершенно нечего. Б.Н. хотел услышать четкое одобрение разгону Советов. Демократы хотели потрепаться вообще, вокруг и около. Нам подали красивенькие автобусы и привезли из мэрии в какой-то отдельно взятый Кремлевский дворец. Ласковые гэбульники на входе культурно обработали всех миноискателями — без рук, дистанционно. Видно, наша лояльность даже у охранцев не вызвала сомнений.
Кремль оказался очень неуютным, хотя и позолоченным. Нас привели в старинную палату, где стояли длиннющие столы с кофе, холодными закусками (дивными маленькими сэндвичами и птифурами) и с разными лимонадами. Учтивые опять-таки гэбульники во фраках подкладывали на тарелки и разливали кофе. Демократы уничтожали все яства, как саранча. Борис Николаевич вышел и уселся под большую бездарную картину в духе Васнецова (то ли Аленушка на распутье, то ли три богатыря на сером волке). Смысл его речи был примерно такой: если вы, драгоценные, желаете кому-то указывать путь, то сначала сами внутри разберитесь, куда вы хотите идти. А то пока вы собачитесь друг с другом, от вас никакого проку нет.
Дальше речи держали демократы. От ДемРоссии слово досталось Илье Заславскому. Он очень милый человек, но рассказывал исключительно об исторической роли ДемРоссии в современной действительности, от чего Б.Н. сразу стал зевать. Никто по делу так ничего и не сказал, кроме Марины Кудимовой от творческой интеллигенции, потому что такие большие поэты, как Марина, пошлостей и банальностей, как правило, не говорят. Речь Кудимовой была краткой, но веской: на все, Борис Николаевич, Ваша царская воля, что хотите, то и делайте. Carte blanche. А уточнить, что именно сделать, мне не дали. Больше 40 минут Б.Н. выдержать не смог. Чувствовалось, что он не выносит пустого трепа. Он ушел из палаты деловой походкой, а нас оставил наедине с тарелками.
Здесь я впервые близко познакомилась с Егором Гайдаром и попросила у него прощения от имени ДС за то, что мы учили его строить капитализм. Великий экономист вблизи оказался очень хорошо воспитанным и остроумным русским интеллигентом в лучших традициях Чехова и Бунина, с явно пассионарным складом, но при этом хорошим товарищем и теплым человеком, совершенно не задирающим нос. Ему хотелось не просто доверить место премьер-министра — хотелось пойти с ним в турпоход или даже в разведку…
Начались митинги, вернее, продолжились. Егору Тимуровичу, человеку кабинетному, интеллектуалу, было мучительно трудно выступать перед революционно настроенными демократическими массами. Громкие крики, экстаз, ярость, аплодисменты — это не его стихия и вообще не подходящая среда для утонченных натур. Ученым больше приличествует университетская кафедра, чем мегафон. Я наблюдала за Гайдаром. Он принуждал, насиловал себя, он делал это добросовестно, и это была большая жертва с его стороны, чем либерализация цен… Он на глазах становился не только политиком, но где-то даже революционером. Ученый, интеллигент, революционер и хороший человек — это все совпало, на наше счастье. Я думаю, что ни в Хайеке, ни в Лешеке Бальцеровиче, ни в самом Адаме Смите не было того, что есть в Гайдаре: огонь, страсть, нетерпение сердца. Российская закваска даже у западников, даже у вестернизаторов отечественного разлива: с безуминкой отваги, на все решающейся, с готовностью идти за монетаристские идеи на виселицу…
Этим Россия интересна. Мы играем так, что заигрываемся. В России всегда было слишком мало достатка, комфорта, закона, здравого смысла и цивилизации, но слишком много души… И эта ноша так тяжела, что мы проливаем то, что несем, по дороге…
Меня не могли не пустить на трибуны митингов, но слово старались дать попозже, неосознанно боясь, что я скажу что-то непоправимое насчет Советов, коммунистов, разгона… Что накаркаю. Так все и вышло. Но события октября 1993-го не были следствием моих слов. Слова были верным анализом событий, которые стали неизбежными 20 марта и на которые мало кому хотелось заранее смотреть. Народ начинал голосить, требуя для меня слова, потому что он не боялся развязки, а жаждал ее. И Глеб Якунин обычно давал мне слово. Вообще интеллектуальная инициатива в ДемРоссии принадлежит Галине Старовойтовой. Моральная инициатива — прерогатива Глеба Павловича, старого, испытанного диссидента, успевшего отсидеть свое — и героически — а по вере, скорее, христианина из первых веков, бросаемого львам в амфитеатре.
И еще раз мы увиделись с Ельциным. Демократов зазвали в Дом печати, где теперь квартирует Совет Федерации. В дверях нас чуть не придушили. По крайней мере, мы с Гайдаром стали плоские, как камбалы. Б.Н. сидел в президиуме с самым несчастным видом, потому что все опять трепались, на чем свет стоит. Белла Куркова жаловалась, что демократов не пускают к президенту. Еще бы! Если бы заседания ОКДОРа проходили у него в кабинете, он бы просто из окошка выпрыгнул.
Был уже август, и, надо полагать, Ельцин решался. Было важно именно это его умение: спрыгнуть с моста в реку, не думая, выплывем ли. В этом суть всех революций, откровений, искусства, научных открытий и таланта вообще. Кони должны понести. И здесь, хотя мне выступить не дали, я, надеюсь, помогла Б.Н. Белла Куркова сидела у его ног, внизу, под эстрадой, за столиком, и сортировала записки. И я послала записку такого рода:
Дорогой Борис Николаевич!
Почему Вы не разгоняете Советы? Мы Вас не предадим и пойдем за Вами, если понадобиться, на смерть.
Я видела, как он ее читал, как показывал Полторанину, как положил в карман.
Я верю, что это облегчило ему прыжок в воду с моста… Это тогда он сказал про «артподготовку» и про то, что осенью мы будем приятно удивлены. Мои статьи вполне тянули на «Катюши» или на установку «Град». ДС сделал свою долю залпов, даже, пожалуй, «за того парня». И когда наступил сентябрь, и когда Б.Н. со стягом и, похоже, уже в кольчуге, стал зачитывать Указ № 1400, мы не помнили себя от счастья. Я все лето ходила на митинги с лозунгом: «Дай Бог сгореть Советам, провалиться депутатам!» — и не успел Б.Н. дочитать, как ДС уже принял заявление, и через 2 часа Михаил Осокин по НТВ уже его зачитывал, что ДС, мол, не только одобряет и поддерживает, но будет защищать президента с оружием в руках. В таких случаях ДС не колеблется.
Еще грохочет голос трубный,
А командир уже в седле…
И здесь демороссы показали себя с лучшей стороны. Им не дано быть ведущими, но они хорошие ведомые и надежно защищают хвост. Полководцев много не требуется, а вот храбрые ратники всегда нужны. Они не отступали, не трусили, не уговаривали Ельцина мириться. Гайдар стоял как скала. Писатели рвались в бой. Сломался Святослав Федоров, очень жалко выглядел Григорий Явлинский: все уговаривал пойти на нулевой вариант и сожительствовать с Советами. Вера без дел мертва, а ум и знания мертвы без веры и без страсти. Это как раз случай Григория Алексеевича. Мы издали вот такой документ:
В конце XX века в столице России городе Москве совершенно открыто и абсолютно безнаказанно действуют красно-коричневые фашисты. Они издают декреты о расстрелах, делают заявления о переходе к массовому террору, составляют расстрельные списки с домашними адресами, убивают сотрудников правоохранительных органов и мирных граждан. Их ряды непрерывно множатся, пополняясь прибывающими из различных регионов бывшего СССР бандитами.
Мы хорошо помним, как в начале перестройки абсолютно мирные и безоружные митинги ДС разгонялись самым жестоким образом. Практически каждый их участник, державший в руках всего лишь плакат, подвергался избиению, задержанию и административному аресту. А сегодня на улицах города и в принадлежащих государству зданиях бесчинствуют вооруженные холодным и огнестрельным оружием штурмовики. И мы спрашиваем — почему бездействуют правоохранительные органы? Даже смерть сотрудника ГАИ, пытавшегося воспрепятствовать уличным бандитам, для прокуратуры города является недостаточным основанием для возбуждения уголовного дела.
Некоторые представители интеллигенции и политические организации в этих условиях не устают призывать президента пойти фашистам на уступки и в интересах демократии договориться с ними. Одумайтесь! С фашистами вы не сможете договориться даже о способе вашей казни.
В этой ситуации заявляем, что если в ближайшее время президент и правительство, получившие на референдуме доверие большинства населения России, правительство Москвы и правоохранительные органы не предпримут мер для ликвидации нависшей над городом и страной угрозы, не сумеют защитить жизнь и имущество граждан от беспредела красно-коричневых безумцев, то мы будем вынуждены самостоятельно предпринять меры для своей зашиты. Мы не собираемся спокойно ждать, пока фашисты перейдут к массовым убийствам и поэтому будем вынуждены вооружиться и образовать собственные боеспособные структуры, и призовем к этому все демократические организации.
И если меня спросят, мог ли кто-нибудь перепутать и примкнуть к стороне Белого дома из любви к парламентаризму и законности, я по совести отвечу: нет, не мог. Над той стороной развевалось красное знамя, там были баркашовцы, трудороссы, Анпилов сотоварищи, там были противники Запада, империалисты, фашисты, реваншисты, плебс. Красные. Перепутать было нельзя. Чеченцы не пошли к чеченцу Хасбулатову, ибо им ненавистен коммунизм.
А струна все натягивалась и натягивалась и наконец лопнула. Страна поделилась надвое: регионы, столица, партии, философы, писатели. Это была гражданская война. Задолго до этого я поняла, что с Павкой Корчагиным не договоришься, что честность и самоотверженность врага хуже его продажности и трусости. Когда в Москве начались баррикадные бои, и милиция разбежалась, и инсургенты стали жечь костры на Смоленской площади, мы поняли, что прольется кровь. Мы честно готовы были проливать свою. Нам просто повезло. Не мы попали в комариную плешь. Но мы сходили в Зону.
3 октября демократы должны были заседать в Доме печати, где-то в 18 часов. Но в 17:30 меня встретил у метро неформальный генсек ДС Коля Злотник, на котором, как на камне, стоит ДС, и который стоит и Петра, и Павла, хотя к религии относится скептически, и сказал, что мэрию взяли, что красные берут Останкино, и что Глеб Якунин по «Эхо Москвы» (вот она, моральная инициатива!) призвал демократов идти на Красную площадь (поближе к Лобному месту). И мы сразу пошли, на полчаса обогнав других демократов, которые сошлись к 18 часам в Доме печати и направились туда же. Нас не надо было призывать, до гайдаровского обращения оставалось 4 часа, нам надо было просто знать место сбора! Я так и пошла в парадной золотой кофточке и сапогах на каблуках, скрюченная артритом (лекарства я на собрание, конечно, не взяла). Коля хоть успел переодеться. По дороге он купил две пачки сигарет и сказал, что до конца жизни ему хватит (дома у него, кстати, осталось двое детей). Милиция заперлась, КГБ ушел в подполье. У Ельцина остались безоружные демократы, словно московские ополченцы 1941 года, которыми надо было закрывать амбразуру.
Мы были на Красной площади, пожалуй, раньше президента. У Кремлевских ворот стоял бледный штатский с автоматом, бегали журналисты из Си-эн-эн и стояла маленькая кучка демократов. Они очень обрадовались, увидев меня, и стали спрашивать, что же делать, ведь оружия нет. На что я им честно ответила, что у каждого есть свой труп, и что в крайнем случае этим будет защищена демократия, потому что гора трупов — это провал путчистов; их не признают, кредитов не дадут, кормить не станут; а нам нечего терять, лучше умереть этой ночью, чем дожить до утра, чтобы умереть в застенках под пытками. Демократы, среди которых было 50 % женщин и сильно пожилых, жизнерадостно согласились, что лучше умереть сегодня. Покажите мне еще какую-нибудь страну, где возможен такой диалог, кроме России, Чечни и Литвы (которые тоже через это прошли). Я спросила у штатского с автоматом, сколько они будут держаться. Он ответил: «До конца».
Женя Прошечкин, изобретатель термина «красно-коричневые», оказался на месте раньше всех. Даже раньше нас с Колей. Он водил группы «боеспособных мужчин» от Красной до Моссовета под трехцветным флагом. Группки были маленькие, по мере поступления волонтеров на Красную. А народ все еще веселился в кафе и пиццериях, и ему дела не было ни до красных, ни до белых. Естественно, мы с Колей оказались в группе «боеспособных мужчин». А тут еще прибыл отряд «Россия» образца 1991 года. Для них это дело было привычным: строить баррикады. Так что его женская часть тоже влилась в состав боевиков. Тут же оказалась Света Власова — самый умелый демороссовский массовик-затейник, у которой идейность сочеталась с редкими организационными способностями и с прилежанием. «Выбору России» очень повезло, что он ее унаследовал. Я никогда не думала, что окажусь способной кричать «Ельцин! Ельцин!». Но в эту ночь хотелось кричать погромче, чтобы услышал Руцкой. Это слово в случае неуспеха гарантировало смерть, и экзистенциальное стремление русской интеллигенции к баррикадам и эшафоту, наконец-то, впервые после августа 91-го, нашло себе цель, место, время, пароль. Никогда так сладко не кричится «Да здравствует король!» — как после его падения, во времена якобинского террора.
Почему решено было защищать Моссовет? Не хватало людей для защиты Кремля. Чтобы окружить двойным кольцом кремлевские стены, понадобилось бы полтора-два миллиона москвичей. А у нас даже после обращения Гайдара не было больше 30–50 тысяч. А тогда, в 18–19 часов, больше 5 тысяч не было (минитмены, демократические «боевики», которые приходят сами, не ожидая мобилизации). Моссовет легко окружить немногим защитникам, у него толстые стены (без танков не пробьешь), есть балкон для речей, средства связи правительственного уровня. Красная площадь недалеко.
А впрочем, главное было — где-то построить баррикады. Что-то защищать. Куда-то звать безоружное население. Чтобы армии было из чего выбирать. Чтобы она решала, какие баррикады разносить из танков — наши или их. Не противостояние власти и народа, по которому стыдно из пушек стрелять, а баррикады — на баррикады. Народ — на народ. Красные — на белых. Гражданская война. А власть где-то сбоку. Она — не главное. Танки сами выбирали мишень.
О, Гайдар в эту ночь показал себя великим стратегом. Жанной д'Арк демократии. И что такое был по сравнению с ней Карл VII? Только символ национальной победы, только клич, только точка приложения сил французов, которым надо было побить англичан. А Ельцин значил больше, чем Карл VII. Указ 1400 — это был вызов силам Ада. И мы не ошиблись, к подворотне Советов прибились все, кого мы ненавидели: гэбисты, нацисты, коммунисты. И они сбросили с Белого дома трехцветный флаг. Плюнули на икону…
У Моссовета нам быстренько раздали трехцветные повязки с надписью «Дружинник». С розовыми ленточками. Я свою храню до сих пор — а вдруг еще пригодится? ДС и партии Гдляна поручили улицу Станкевича. Часть отряда «Россия» и Света Власова были с нами. Мальчики быстренько поставили поперек узкой улицы несколько строительных вагончиков. Задание было ловить депутатов Моссовета, которые были на стороне красных, не пропускать, самых настойчивых вести в Моссовет к Лужкову и Гончару (они уже приехали). Как выяснилось потом, депутаты собрались сдать Моссовет белодомовцам и сделать из него форпост взятия Кремля. Одно змеиное племя… Лужков их там арестовал и 4 октября сдал милиции. Просидели они не больше 2–3 дней (готовя 3 октября по меньшей мере расстрел для своих великодушных противников).
Еще нас предупредили, что по нашей улице будут прорываться баркашовцы (а может, десантники) в автобусах, по 30–40 человек, с автоматами и пулеметами. Это задание получили совершенно безоружные люди. И никто не разбежался! Леша Борисов (ДС) пришел с кочергой. Саша Огородников (христиане-демократы) явился с газовым пистолетом. Саша Шеяфетдинов (ДС) срочно, ночью пригнал машину с дачи, боялся, что к утру будет поздно спасать демократию. Мы подсчитали: против баркашовцев мы продержимся 5 минут, пока всех не убьют, против десантников-профессионалов — 1 минуту (эти стреляли бы сразу). Но отнять автоматы у них мы бы попытались. У меня, конечно, не вышло бы, но такие, как Коля, которых в армии все-таки чему-то научили, могли бы преуспеть. Ко всем несчастьям в довершение у меня были скрючены руки от жуткого артрита. И ноги, и спина. Я даже стоять могла с трудом, сидела перед баррикадой на стуле. Впрочем, для того, чтобы умереть, особой спортивной подготовки не требуется.
Итак, мы пропустили машину с Гончаром и остановили штук 5–6 депутатов, Бабушкина в их числе. Он прямо драться полез, утверждая, что должен быть со своими избирателями. Никто из демократов не дал ему в ответ по шее и не поволок в Моссовет к другим задержанным. Наша доля депутатов ночевала дома. Пусть скажут «спасибо», что не попали в участок. Конечно, «спасибо» они не сказали. Люди Гдляна сначала советовали всем идти домой, но потом, когда народа прибавилось, успокоились и стали вести себя нормально.
По мере подхода волонтеров баррикад становилось больше. Впереди нас выстроились еще три-четыре линии, вплоть до ИТАР-ТАСС. С какими-то рогатками, ежами, частоколами из ящиков. Сзади нас до ворот на Тверскую появились две линии. Это уже было препятствие. Даже для «Альфы». Пока всех не убьешь, тебя просто повалят и отберут оружие. В эту ночь мы сожгли все окрестные заборы, Лужкову в убыток… К утру Ростислав Макушенко, один из старейших дээсовцев, добрался к нам из Петербурга… Мы не видели парада актеров и писателей по РТР, это все было для сидевших дома обывателей. Мы не слышали речи Гайдара у Долгорукого. Мы сидели на своем боевом посту и знали, что не имеем права отлучиться. Нам ничего не надо было объяснять. Нас не надо было ни обнадеживать, ни агитировать.
Каких присяг я ни давал,
Какие ни твердил слова,
Но есть одна присяга —
Кружится голова…
Подстережет меня беда,
Не обойду свою беду,
А вот присяги этой
Не выдам и в бреду…
Булат Окуджава
Уже после полуночи за мной пришел журналист с «Эха Москвы» и повел выступать в студию на Никольской. Боже, как преобразилась Тверская! Через каждые 40 метров — баррикады, линии обороны, демократы с палками и гитарами. Даже деревья в кадках, украшавшие фасад Моссовета, пошли на то, чтобы перегородить улицу. Линии оцепления доходили до Красной площади; не пускали никого. Удостоверение «Эха» насилу помогло; все ожидали увидеть вражеских лазутчиков и шпионов. Этих людей стоило вооружить, они разнесли бы Белый дом по кирпичикам. Еще позднее, уже днем, появились тяжелые самосвалы с песком; Тверская стала полностью непроходимой.
Часам к трем ночи за мной пришли из Моссовета и дали выступить с балкона. В первый раз мне дал слово Лев Пономарев. В эту ночь его было не узнать: он говорил об оружии и взятии Моссовета силами демократов. Моего экстремизма он не боялся. У него в ту ночь хватало своего… Гайдар очень хорошо все рассчитал. Он призвал демократов пойти и умереть под знаменем. У нас не Штаты, не Франция и не Англия. Приличные люди не спросили: «А где же ваша полиция?» Они поступили по-цветаевски:
А зорю заслышу — Отец ты мой родный!
Хоть райские — штурмом — врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.
Жаль, что Гайдар ждал утра и войска. Надо было раздать автоматы. Половина из нас, может две трети, такие, как я, как Света Власова, глубоко штатские гуманитарии, легли бы у Белого дома. Но такие, как Коля, как Ростислав, как Женя Прошечкин, более приспособленные к войне, ворвались бы в Белый дом, и я не думаю, что кто-нибудь из врагов уцелел бы, что было бы кого вести в Лефортово или амнистировать. Разве что он бросил бы оружие и попросил пощады… Не думаю, что я попала бы в кого-нибудь: я стрелять не умею, зрение –14, пальцы так сведены артритом, что на курок не нажать… Но я бы взяла автомат в руки хотя бы для вида, чтобы с ним умереть. Это была бы моя доля участия в боевых действиях. Мы ждали добровольцев, а красные требовали, чтобы на их стороне была вся страна — под страхом смертной казни.
Вот какой Указ изготовили Бабурин и Руцкой:
Статья 1. Дополнить УК РСФСР статьями 64 и 70 следующего содержания:
Статья 64. «Действия, направленные на насильственное изменение конституционного строя.
Действия, направленные на насильственное изменение конституционного строя Российской Федерации, наказываются лишением свободы на срок от 6 до 12 лет с конфискацией имущества или без таковой.
Те же действия, повлекшие тяжкие последствия, а равно совершенные должностным лицом, наказываются лишением свободы на срок от 10 до 15 лет с конфискацией имущества или без таковой или смертной казнью с конфискацией имущества или без таковой».
Статья 70. «Воспрепятствование деятельности законных органов государственной власти.
Воспрепятствование деятельности предусмотренных законом органов государственной власти Российской Федерации наказывается лишением свободы на срок до 5 лет или исправительными работами на срок до 2 лет.
Те же действия, повлекшие тяжкие последствия, а равно совершенные должностным лицом, наказываются лишением свободы на срок от 5 до 10 лет с конфискацией имущества или без таковой».
Статья 2. Ввести в действие настоящий закон со дня его подписания.
Интеллигенция отвыкла от диктата. При Брежневе и Андропове она роптала тихо, давясь академическими заказами, Литфондом, поездками за кордон под конвоем: ведь за каждую премию, за каждый кусок семги надо было платить унижениями, лизать кормящую руку и похваливать. Надо было врать. А Борис Ельцин, перестав кормить бездарных писак, кучкующихся вокруг газеты «Завтра», не снял с довольствия талантливых, да и не просто талантливых и не только талантливых, а хоть кому-то интересных. Искусство отправили «в люди», и оно не пропало, а нашло себе кучу грантов, спонсоров, поездок на халяву за кордон. И за все это не надо было благодарить, и можно было всласть кусаться, и плеваться, и царапаться, и фыркать на власть, и резать правду-матку, и быть верным идеалам. Неудивительно, что искусство оказалось на стороне Ельцина. Впервые за долгие десятилетия не окно прорубили в Европу, а стенку вышибли пинком. Правда, на голову стала падать крыша, но зато какой открылся вид! А из дома все равно надо было уходить и строить себе другой. Как там говорит Маргарита в «Мастере и Маргарите» Булгакова? «Гори, прежняя жизнь! Гори, страдание!»
Даже легкий и невесомый от старости и слабости Смоктуновский дошел под утро до нашей баррикады. В отличие от Гамлета, он нашел правильный ответ с ходу. В эту ночь Егор Гайдар обрел свое величие (а правота была у него и раньше). Эта ночь была вне закона для всех. Григорий Явлинский примкнул к нам слишком поздно. Он просил с экрана у президента защиты, а Гайдар — защищал. После Явлинский от этой ночи отречется и начнет нас с Ельциным ею попрекать. Может быть, он и будет когда-нибудь президентом. Но ему никогда не стать героем, кумиром, вождем, как стали ими Егор Гайдар, Глеб Якунин, Константин Боровой (это он, собственно, организовал «вечерку», вернее, «ночное» в Яме на TV и сам сказал с экрана Ельцину: «Возьмите нашу жизнь»).
Из Моссовета передавали новости, говорили, что идут войска, но к кому — к ним или к нам — неизвестно. В конце ночи Лужков, коммерсанты и западные посольства просто завалили баррикады едой (шикарной импортной колбасой, иностранными сырами, какими-то деликатесными консервами) и соками. Ни одной капли спиртного на баррикадах не было. Из соседних домов приносили воду, чай, кофе, теплую картошку. Как панфиловцам. Интеллигенты ставили свои потрепанные «жигули» и «москвичи» в баррикады. Было ясно, что если они пройдут, машины никому не понадобятся. Гайдар знал, что делает. Если бы они пошли на Моссовет, в центре Москвы лежали бы 50 000 трупов. Руцкой, Бабурин и K° получили бы отверженный режим в кольце блокады, за железным занавесом. На это у организаторов путча–2 из КГБ расчета не было. И они, вздохнув, сдали Руцкого и Баранникова. И самолеты к «Сашке Отрепьеву» не прилетели.
Победил тот, кто больше хотел умереть в случае поражения. Демократы пришли, чтобы умереть под знаменем и вместе с ним. До того, как его спустят. Мы не хотели видеть, как спустят наш флаг. Не хотели это пережить. А они пережили 1991 год, и Беловежье, и спуск серпастого-молоткастого со Спасской башни Кремля. Они согласились жить после поражения. Мы согласиться не могли. Вот и смысл формулы: «Смертию смерть поправ». Мы выжили потому, что пришли умирать. Эта ночь сделала нашу связь с Ельциным нерасторжимой. Даже Чечня не смогла нас поссорить окончательно. Фронтовое братство стоит дорого. Мы — однополчане 91-го и 93-го, апрельского референдума и президентских выборов 96-го. А Григорий Явлинский еще удивляется, что все демократы ко второму туру перешли в электорат Ельцина!
Всю ночь мы готовились к смерти, а в 7 утра раздалась канонада. Для нас это была музыка сфер. О, мы только тогда поняли Высоцкого:
Вот шесть ноль-ноль, и вот сейчас обстрел.
Ну, бог войны! Давай без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, а большинству — до «вышки».
Мы убили, чтобы жить. На войне нет другого выхода. Кто-то должен был умереть наутро. Те, кто у Белого дома, или те, кто у Моссовета. Ни один солдат не осудит нас. Ельцин должен был обречь на смерть или нас, или их. Теперь я знаю, как могут убивать гуманисты, демократы, христиане. В решительный час приходит благодетельный шок, и ты решаешь оруэлловскую дилемму с крысами в свою пользу: должен умереть другой. Не твои друзья, а твои враги. Не ты, а они. Те, кого ты ненавидишь. И ты ничего не чувствуешь, и песенка афганцев, сочиненная в тот день («Ах, наши танки на Полянке, и дохнут красные поганки»), не кажется тебе отвратительной. Это был наш реванш за Перекоп, и за Соловки, и за ВЧК, и за НКВД, и за ГУЛАГ. 150 человек за 60 миллионов убитых и замученных. Это немного. Ужас приходит потом, и ты сознаешь, что нарушил заповедь «Не убий». Но для страданий впереди будет вся жизнь. И если ты честный человек, ты не станешь раскаиваться. Потому что это надо было сделать. Против падения тьмы… И в следующий раз мы сделаем то же, потому что шок отключает боль. Боль приходит потом. Оказывается, война — это шок. Человек убивает в шоке. А потом — уже не важно, как тебя будет бить судорога. Потом рыдай на досуге хоть неделю. Но к следующему бою ты обязан быть как огурчик. Ни Гайдар, ни Ельцин, ни Боровой не отреклись от того утра. А в Декларации ДС появилась строка: «ДС является партией либеральных революционеров, и мы солидаризируемся с действиями президента России Бориса Ельцина по ликвидации КПСС в августе 1991 года; ликвидации СССР в декабре 1991 года; ликвидации Советов 21 сентября 1993 года и подавлению коммуно-фашистского мятежа 4 октября 1993 года, и готовы нести ответственность за них».
Конечно, часть победы была самым жалким образом потеряна. Коммунистические организации пережили Совдепы. Почему Ельцин не прекратил их половецкие пляски раз и навсегда? Влияние наивного Запада, вопли соглашателей, боязнь нового, неслыханно смелого шага? А ведь они опять дрожали и подчинились бы. Они трусы. Анпилова достали из-под сена, Константинова ловили всем миром. Однако награду предлагать за поимку политических преступников — это перебор. Здесь «МК» неправ. Четыре месяца, предательство Казанника — и вот все враги на свободе и жаждут реванша. Если бы в июле 1996 года победил Зюганов, мы все просто пошли бы на виселицу. За их главное поражение в XX веке. За октябрь 1993-го. Но острастку они получили хорошую. Хватило надолго, чтобы больше перевороты не устраивать. Они знают теперь, что демократы — не тряпки, и Ельцин — не половик. Они знают, что живыми мы не отдадим власть. То есть коммунистам и нацистам не отдадим.
И через год мы пили 4 октября шампанское: ДС, Женя Прошечкин, «Военные за демократию», отряд «Россия», угощали журналистов и прохожих. В 18 часов под Юрием Долгоруким, на месте нашей боевой славы. И не потому, что нам не было жаль погибших (если бы это не сочли жестом раскаяния и примирения, мы бы им цветы положили на могилы). А просто надо было сказать, что от содеянного нами мы не отрекаемся. И выпить за Победу. У одних она — 9 мая. У нашего поколения 21 августа и 4 октября.
И кое-что мы все-таки в клюве унесли. Шикарная Конституция, которая держит на привязи красную Думу в конуре на Охотном ряду — это завоевание нашего Октября. Нет Совдепов, есть мэрии и префектуры. Снят караул у Мавзолея. А Чечню увязывать с Белым домом не следует. Это все равно что сравнивать убийство и истязание безобидных домашних животных с ликвидацией ядовитого скорпиона, который хотел тебя укусить. Лицензию на отстрел чеченцев демократы никому не выдавали. Лицензия была выдана на ликвидацию красного мятежа. В эту ночь и в то утро мы отыграли у судьбы не только наши жизни, но и тех, кто осудил нас и назвал убийцами («Общая газета», например). Однако жизнь они взяли, не побрезговали. Всегда найдутся любители кататься. А наш удел — саночки возить.
Правозащитники в полузащите
С 1991 г. ни одного дня мы не провели вне игры. Все время бегали по полю, чтобы не пропустить мяч в свои ворота.
Сначала у нас застряли в узилище жертвы поздних, перезрелых коммунистов Родионов и Кузнецов, юные анархисты, взятые в плен ОМОНом на нашем же митинге еще в марте 1991 года. Остаток 1991-го и половина 1992-го ушли на их освобождение.
Письма, заявления, листовки, пикеты, интервью. Только кончишь защищать первого, как он звонит тебе и говорит, что посадили второго. Вытащишь второго — а он звонит и говорит, что посадили третьего. Дурная бесконечность.
Такое ощущение, что наш беглец проваливается в болото каждые 2 часа.
И сейчас, после 16 лет вытаскивания невинных жертв из тенет советской до мозга костей юстиции, так и хочется сказать: «Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота!» Что и дает представление о состоянии с защитой прав журналистов и демократов в нашей солнечной стране. Левую ногу вытащишь — правая увязла. И так далее. Вытащив анархистов-студентов, не резавших бритвой омоновцев на митинге, напротив, ими битых, мы не успели перевести дух. Следующим был Виктор Пименович Миронов, революционный депутат, который вместе со своими избирателями после 20 марта 1993 года сочинил Ельцину роскошное письмо, где предлагал «Верховников» распустить, а Хасбулатова, Руцкого, Зорькина и еще кое-кого — посадить. Письмо распространялось и читалось на митингах. Обиженный Хасбулатов быстренько содрал с Миронова иммунитет и, в свою очередь, попросил КГБ (черт его знает, как он тогда назывался) им заняться. КГБ занялся. По 70-й статье. Миронову светило Лефортово. Виктора Пименовича мы защищали по методу «Я — Спартак!». Наша листовка «Долой советскую власть!» тоже вызывала большой литературный интерес у КГБ.
Долой советскую власть!
Сегодня в России, как в Германии в 1993 году, через структуры Советов и Съезда нардепов к власти приходят силы коммунистической и имперской реакции. Эти силы не дают нам провести либеральные реформы и, если мы будем медлить, устроят новый Октябрьский переворот.
Президенту пора переходить к конкретным революционным и антисоветским действиям, программа которых была заявлена в его выступлении от 20 марта.
Верховный Совет, Съезд и Конституционный суд, захваченные силами коммунистической реакции, должны быть распущены.
Советская Конституция должна быть аннулирована.
До выборов в Учредительное собрание на 2 года следует установить президентское правление.
Временное правительство и Политический совет из представителей демократических сил гарантируют нас от диктатуры.
До принятия народом на референдуме демократической Конституции следует ввести на территории России прямое действие Декларации прав человека и Пактов о гражданских, политических и социально-экономических правах.
Собирайте подписи за роспуск съезда и ВС, передавайте их Виктору Миронову!
У России два пути: на Запад и на Восток (до Колымы).
Если мы не сумеем построить капитализм, нас ждет полпотовский вариант коммунизма.
На красных митингах составляются черные списки.
Коммунисты и империалисты уже начали гражданскую войну. Кто не защищается — погибает.
Мы проиграли в 1921 году первую Гражданскую, мы не ликвидировали красную угрозу в августе 1991 года. Не будем же сдаваться без боя в 1993 году!
Референдум, вопросы для которого приняты съездом, навязан нам врагами демократии. Это не опрос, а допрос. Выскажем же прямо в лицо нашему врагу — Советской власти — что мы поддерживаем президента, одобряем реформы, не желаем досрочных выборов президента, но хотим досрочных выборов депутатов. Однако наилучшим решением было бы проведение президентом референдума с объявленными им вопросами и бойкот советского референдума.
В случае решительных антисоветских акций президента он может быть уверен в полной поддержке демократов (в том числе и с оружием в руках) и в военной помощи стран Запада.
Белый стан (фермеры, шахтеры, предприниматели, интеллигенция, казаки) готов к решительной схватке с красными, нацистами, империалистами.
ЗА ЗЕМЛЮ И ВОЛЮ!
4.04.93 г.
Мы вломились в дело Миронова, как налетчики. Перепечатали письмо Миронова и K°, поставили свои подписи и еще набрали подписей у других правозащитников. Стали их открыто, при журналистах, раздавать у Лубянки, у Генпрокуратуры, у Белого дома. И здесь за нами открыто ходили гэбульники с видеокамерой. Хотя на Лубянке нам объяснили, что КГБ ежиков не ест. Однако служба есть служба. И они все фиксировали. Мы с Колей Злотником напросились на допрос в Лефортово, как к теще на блины. Меня, как самого дорого гостя, встречали заклятые друзья, мои бывшие следователи. Гэбисты поснимали в кабинетах Дзержинского и Ленина и повесили малоодетых девочек с календарей. Говорили, что уповают на Гайдара. Я наврала им с три короба, что именно я автор мироновского письма. Зная мои повадки, они не очень поверили, но сказали, что будут ждать финального свистка. Неясно же было, кто победит, Ельцин или Хасбулатов. Если последний — теплое место в Лефортово нам обеспечено. Если не вместо Миронова, то вместе с ним.
Финал этого матча известен. В Лефортово попал Хасбулатов. И в тамошних своих мемуарах он вспоминал глубоко потрясшую его мою статью в «МК» о необходимости ликвидации «гадюшника в Белом доме».
Но это был не конец. Следующим стал безобидный профессор Вил Мирзаянов, насыпавший соли на хвост химическим террористам из ВПК, которые втайне ото всех (от Ельцина, от мирового сообщества, от народа) сварганили запрещенное химическое оружие и пристроились его продавать в Северную Корею или аналогичным изгоям.
Боже, что ФСБ сделала с «большелобым тихим химиком»! Сначала — Лефортово, потом — «Матросская тишина». Гнусный закрытый суд, как до перестройки; замшелые судьи и прокурор из 50-х годов. Арест за отказ участвовать в гнусном инквизиторском процессе.
Ни пикеты, ни заявления не помогали. Человек погибал у нас на глазах. Мы отбили бы его у конвоя прямо в суде — но целый полк конвоя был нам не по зубам. И я решила разыграть из себя шпионку. Выдумала басню, что мне ученые, друзья Мирзаянова, передают секретные материалы, а я их сплавляю в западные посольства. И не прекращу это занятие до тех пор, пока не освободят ученого. И якобы мне уже назвали формулу того ОВ, о котором Вил Султанович упоминал вскользь в своей статье в «Московских новостях». А я эту формулу отдам американцам. Журналистов на такой мякине не проведешь, но они подхватили эту версию, чтобы спасти Мирзаянова. А ФСБ всему поверит, что ей на уши не вешай. Их можно ловить просто на блесну.
Не знаю, помогла ли моя шпионская версия, но Мирзаянова освободили. Дело, переданное на доследование, похоронили.
А дальше был Виктор Орехов, которому генерал от жандармерии (КГБ) Анатолий Трофимов мстил за прошлое (помощь диссидентам), настоящее (доклады о нравах КГБ на правозащитных конференциях) и будущее, в котором нет или Ореховых, или Трофимовых. 3 года за сломанный пистолет! 8 месяцев пикетов! Мосгорсуд оставляет один год. Президент пишет Указ о помиловании.
Меньше всех сидели журналисты «Собеседника» гениальный поэт и весьма злоязычный журналист Дима Быков и Саша Никонов. Якобы за мат в номере газеты «Мать» (приложение к «Собесу») по чеченскому вопросу. Их ловила группа захвата на белом «Мерсе», их тащили в суд в наручниках, у них делали обыски и сидели на лестнице в засаде. 2 дня ареста (ст.206, злостное хулиганство; в глазах МВД, ФСБ и прокуратуры мы все хулиганы, поскольку умеем писать и говорить, а молчать в тряпочку вовсе не умеем).
Издателя Костина сажали на год за изображение голых коммунистов (порнография!).
Алину Витухновскую держали год в тюрьме за непонятные следствию стихи и за то, что отказалась быть сексоткой в ФСБ (якобы за наркотики). И это только те, к кому мы успели! Сажают фермеров, сажают бизнесменов (за то, что они не колхозники и не рабочие), пытаются посадить местных журналистов и экологов, подальше от Москвы обитающих.
Дикая охота коммунистов.
Наш бассейн полон крокодилов с партбилетами, и ни у кого нет гарантии, что его не утащат на дно.
Последнее деяние ФСБ — это 9 месяцев заключения эколога А.Никитина в Санкт-Петербурге. Якобы за шпионаж. Здесь я никак не могу заявить, что, плавая в Баренцевом море, я посчитала все наши затонувшие подлодки и ядерные могильники и покажу это американской субмарине. Мне не поверят. Пикеты и заявления протеста ни на кого не действуют.
Остается молить о плановом петербургском наводнении, и чтобы в Финский залив смыло только личный состав тамошнего ФСБ во главе с генералом Черкесовым, бывшим (и теперешним) охотником за диссидентами.
Мы прыгали с кочки на кочку, пробираясь по нашему болоту. Но вот внезапно кочки кончились. Впереди — сплошная трясина. Браконьеры стали охотиться не только на дичь, но и на егерей. Волна репрессий накрывает нас самих.
Мяч лежит в наших воротах.
«Во Францию два гренадера…»
Советские диссиденты всю дорогу были «невыездными». В лучшем случае поездка за границу выглядела так: выводили из тюрьмы, надевали наручники, загружали в машину, потом перегружали в самолет. Чартерный рейс за счет КГБ! А в Мюнхене или где-то в тех краях диссидента меняли на какого-нибудь Луиса Корвалана. Не всегда следовало лететь, куда приглашают, даже если КГБ радушно позволял. Жорес Медведев и генерал Григоренко так прокатились — в один конец. Жорес Медведев побывал по службе на конгрессе генетиков. Генерал Григоренко поехал во Францию лечить глаза. Обоих радостно выпустили, но не впустили обратно. То же самое случилось уже в перестройку (1988 г.) с Ириной Ратушинской, киевской диссиденткой и великолепным поэтом. Дали уехать на лечение, но лишили гражданства и не пустили назад.
Поэтому я была уверена, что никогда не увижу Парижа, Эллады, Италии. И когда с 1989 года меня стали приглашать туда и сюда, я уже не рассматривала эти предложения. Лишиться права на два квадратных метра российской земли (а больше мне ничего до 1991-го не светило) казалось мне непомерным риском, много хуже риска смерти. Я отказывалась от поездок во Францию, хотя парижские меценаты брались оплатить все издержки и обещали кучу радио- и телеэфиров. Я отказывалась читать лекции в Польше (за это еще бы и заплатили, плюс польская сторона брала на себя все издержки и обещала показать Краков, Гданьск, Познань, Лодзь, Варшаву). Телевизионщики всех фасонов (от парижских, американских, английских до японских и австралийских) ездили ко мне на дом. Постельный телевизионный режим.
Но здесь кончилась перестройка и началась демократия. Однако сразу же возникло противостояние с Советами. Я едва успела осознать за 1992 год, что теперь никто не может лишить меня гражданства. А когда осознала, стало опасно уезжать даже на неделю: вдруг начнется коммунистический путч, и не успеешь на баррикады защищать демократию? А кто не успел, тот опоздал. В августе все решилось за 3 дня. Итак, сначала мы ждали путча (и дождались в октябре 1993-го), а потом медленно оправлялись от его последствий. Оказалось, что судьба демократии может решиться и за сутки.
И только возникла почва для досужих помыслов о путешествиях в широкий мир — чеченская война. Стало ни до чего.
Но с начала 1995 года Константин Боровой стал пилить меня, чтобы я получила иностранный паспорт, которого у меня сроду не было, потому что он нашел спонсоров, которые мне оплатят эту поездку, а в Европе мы обязаны выступить, чтобы помочь Чечне. Я призадумалась… и у меня возникло стойкое ощущение, что паспорта и подорожной (то есть визы) мне в этом государстве не дадут. Слишком часто некие органы хватали меня за шкирку. И они же сейчас дадут иностранный паспорт? Мы даже с Костей поспорили (на ресторан).
И что вы думаете? Костя чуть не проиграл.
После обычной порции канцелярщины, бюрократии и формализма, после месяца положенного вам ожидания начались странные разговоры со стороны ОВИРа. Сначала они вспомнили, что у меня были неприятности из-за митингов с МВД (до 1991 года, при другом строе). Потом стали лепетать нечто невразумительное насчет неприятностей с КГБ (тогда же). Я не знала тогда, что зловещий генерал Трофимов уже тянется рукой в черной перчатке к моему бедному иностранному паспорту, что Барсуков и Коржаков на паях сооружает уголовное дело по факту моей (и Костиной!) измены родным танкам и фильтрационным лагерям, внедряемых в Чечне во имя «Родины и порядка». Но результаты были как в 70-е годы в райкоме, куда вздумалось бы зайти антисоветчику с патентом за направлением в страны дальнего зарубежья. У Кости были связи, он что-то написал: скорее всего, то, что паспорт для меня будет требовать Европарламент. После чего мне позвонили и очень подобострастно предложили немедленно приехать за паспортом. Увы, он оказался с ненавистной советской символикой. Пришлось его одеть в красивую иностранную черную обложку.
Мы ничего не знали про дело, но вокруг меня уже явно мелькали электрические разряды, вспыхивали молнии, и атмосфера сгустилась до такой степени, что ее можно было резать ножом. Поэтому когда мы очутились в уютном самолетике, и он подпрыгнул, взлетел и довольно скоро перелетел границу, мне захотелось, подобно Маргарите, закричать: «Свободна! Свободна и невидима!» Только, конечно, без швабры и раздеваний. Основания для этого у нас были: накануне отлета пришел тогда еще живой Хаммад Курбанов, элегантный, отчаянно храбрый и образованный московский чеченец, сам вызвавшийся стать представителем Джохара Дудаева в Москве, и принес для европейских парламентариев жуткую кассету, где были запечатлены руины, трупы. Замученные и казненные чеченцы, в том числе дети, женщины и старики. Особенно один кадр с чеченкой, беременной на 6 месяце, которую десантники Грачева убили, вбив ей между ног толстый деревянный кол… От этой кассеты и камень бы заплакал и закричал «Аллах акбар!».
Конечно, мы эту кассету не довезли. Судя по всему, фискалы из ФСК слушали не только мой телефон, но и мою квартиру. Поэтому на таможне они полезли сразу в чемоданы Борового, минуя мои (Хаммад для сохранности предложил отдать кассету Косте, потому что репутация у него получше, чем у меня). Гэбульники успели слазать даже в Костины карманы с неподражаемой наглостью и восхитительным хамством, свойственными этому сословию. Обнаружив кассету, они просто замурлыкали от счастья, предвкушая ознакомление. Нам сунули под нос какую-то бумажку, на которой было напечатано, что видеокассеты должны сдаваться на просмотр за день до отлета. Недалеко же мы ушли от тех времен, когда на этой же таможне изымали самиздат и тамиздат. Гэбульники не предвидели только того, что кассета им не достанется: Боровой сразу же отдал ее своему шоферу Игорю (он нас провожал до самой таможни). Наша обысканная компания (в мои-то вещи и карманы они не полезли: схлопотали бы по рукам или по ушам, в смысле парочки гадостей в свой адрес), где, кроме Кости и меня, еще состояли его жена Тамара, с которой мы когда-то учились в ИНЯЗе, и дочка Леночка, авангардистское дитя технотронной эры, которая уже в 12 лет умела работать на компьютере и говорила на всех европейских языках, поплелась на посадку. Получилось прямо по Гейне:
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели…
С тем только различием, что мы с Костей родились в плену и в этом же плену умрем, потому что Россия находится в плену сама у себя, и брести нам некуда…
Резкие контрасты настроения и мироощущения ударили по нервам так резко и так неожиданно, что контрасты в архитектуре и в красках отошли на задний план, едва я увидела первый в моей жизни западный аэропорт и за ним — первую же иностранную улицу. В стеклянной будочке таможни сидел улыбающийся жандарм и ставил печати на страницу с шенгенскими визами. После цепных российских таможенников, залезших к нам в чемоданы и в карманы, хмурых и злобных, как немецкие овчарки, я увидела улыбающегося человека, которому было приятно пускать кого-то к себе в Люксембург. Содержимое наших чемоданов его совершенно не волновало. И это был последний полицейский, увиденный мной в Люксембурге. Ни утром, ни вечером, ни ночью я не увидела там ни автоматов, ни бронежилетов, ни патрулей, ни людей в форме. Никто никого не грабил, никто ничего не охранял. Потерянный рай, страна вечных каникул. Добрый мир Шенгенской зоны, где отвыкли бояться и забыли, что такое зло. Ненавязчивая, деликатная доброта мира, где никто не лезет тебе в душу, никто не берется тебя воспитывать, но если тебе понадобиться помощь, вокруг тебя начнется просто давка! Когда мы с Тамарой (а мы вечно отставали от спортивных и прытких Кости и Леночки) потерялись, то есть не могли найти ресторан, где наш Вергилий из европейских политиков ждал нас, в поисках участвовала вся улица, а узнав, что мы — русские (когда говоришь свободно на европейских языках, об этом не скоро догадываются), все страшно умилились. Но тут Лена и Костя нашли нас, тихоходных растяп и увезли на такси, ругаясь шепотом.
В этом мире люди привыкли к тому, что им ничто не угрожает. Я вспоминала зловещего Макашова, прущего вперед Зюганова, горластых «патриотов» и зубастых коммунистов, и за этот хрупкий, драгоценный мир становилось прямо-таки страшно. В Люксембурге причудливых двухэтажных коттеджей больше, чем многоэтажных (не более 5 этажей) домов, у домов растут похожие на красную брюссельскую капусту деревья, и почти у всех крылечек и подъездов цветут шикарные розы. И никто их не рвет!
В Германии мы успели побывать в Трире, где когда-то родился Карл Маркс (но, к счастью для города, там не задержался). Костя взял напрокат синюю прелестную машину (то ли «мерс», то ли «линкольн»), а сделать это можно прямо в аэропорту. А когда мы выходили из машины, Тамара и Костя шли степенно, с сознанием собственного достоинства, а мы с Леночкой прилипали ко всем витринам и бурно на все реагировали (Леночка, пожалуй, держалась солиднее меня, потому что она-то была за границей много раз).
От местных дорог, особенно скоростных (Люксембург — Трир и Люксембург — Париж), хотелось долго и горько плакать и биться о них головой, потому что дороги были шелковые, и если скорость снижалась до 150 км/ч, сзади выстраивался целый хвост и гневно сигналил. Костя Боровой замечательно водит машину: как лихой ковбой в прериях, норовя поставить мировой рекорд и выбраться за отметку «220». По-моему, садясь за руль, он воображает, что машина — это птица-тройка. И какой же русский не любит быстрой езды! Но даже на такой скорости видно, что зеленые откосы по бокам выложены цветными треугольниками, ромбами, овалами, картинками. Очень часто попадаются заправочные станции, и при них обязательно кафешечка, буфетик, туалетик, газеты, журналы… Никто ни разу не спросил наших паспортов, и мы бы чувствовали себя своими среди своих, если бы мы не были так несчастны при виде этих шелковых дорог и этой беспечальной жизни, потому что у нас в тылу осталась жизнь, которая постоянно ожидала смерти то ли от экономического кризиса, то ли от очередных политических выходок коммунистов incorporated. Позади у нас оставалась чудовищная война, и тайная полиция, и ожидание типа окуджавского:
Крест деревянный иль чугунный
Назначен нам в грядущей мгле.
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле…
А наши дороги с ямами и ухабами (от Москвы до Владимира, Твери и Нижнего Новгорода), с плохим асфальтом, с избушками на обочинах, где не только кафе, но ни одного туалета нет от Москвы до Нижнего, не то что мотеля! И это еще роскошь по сравнению с Сибирью, где за сутки вообще не встретишь человеческого жилья и где дороги — как при покорителе этих краев Ермаке! Боже мой, за что? Но мы знали, за что. Винить было некого. Или пушки, или масло. Или танки, или «мерседесы». Или мотели, или Турксибы. Самое страшное — это видеть чужой рай. В который ты не можешь попроситься, потому что ты обязан вернуться и воссесть, как Иов, на свое гноище. И сидеть на нем до конца жизни. Ни одно правительство, ни одно государство не налагает на человека такие тяжкие оковы, как любовь и долг.
Когда ты оказываешься Там, тебе кажется, что уменьшается сила тяжести. Там давно решены все мировые вопросы; так легко и безболезненно разрешается проблема борьбы за существование, что нам, в нашем положении, может показаться, что это уже другая планета, другая, более мудрая и совершенная раса. Люди одеты проще, чем у нас: им уже неинтересно выпендриваться. Вечерние туалеты в ресторан надевали только мы, но не хозяева этой страны. Дети сидят в тележках от продуктов в гигантских универсамах, играют и рисуют прямо там. Никто их не одергивает и не останавливает. Они свободны, гармоничны и знают границы своей свободы. Труд там давно уже не каторга, а удовольствие.
Эта раса немного похожа на элоев, но в отличие от них, они знают историю, сами зарабатывают себе на хлеб, сами управляют сложным и мощным кораблем под алыми парусами — судном европейской цивилизации, где тяга — от технотронной эры и ее открытий, но полет и порыв — от древних легенд и воплотившихся сказок человечества; где чистота и гармония — плод веселого, доброго, недогматического христианства, вплетающего бусинки трансцендентности в мягкую ткань человечности.
Элои Запада уверены, что морлоки вроде Зюганова и Проханова до них не доберутся. Таких, как Грачев, Коржаков, Трофимов и Примаков (не говоря уже о Бабурине с Лукьяновым) они считают просто заспиртованными диковинами, которым место в банке из кунсткамеры, где-то между двухголовым теленком и сушеным крокодилом.
Люксембургская политическая элита и члены Европарламента на каникулах принимали нас в своем политическом клубе. Мы наговорили им много разных страстей; я — по-французски, Костя по-английски. Костя говорил как заправский диссидент, и будь мы еще в «темных веках», до 1988 года, ему точно дали бы семь в зубы, пять по рогам. В общем, мы открыли им глаза и, кажется, призвали спасать Чечню, Россию и все человечество. Но элита Люксембурга очень хладнокровно отнеслась к нашим несчастьям. Они не полезли на койки спасать Луну, как это сделали бы пылкие соотечественники. И даже за свой апельсиновый сок наша великолепная четверка платила сама, из Костиного кармана. Для нас не закололи упитанного тельца и не признали в нас блудных сыновей. Отнеслись к нам как некоей экзотике. Один холеный джентльмен, то ли третий, то ли четвертый человек в Европе, больше всего был поражен тем, что я, будучи из России, так хорошо говорю по-французски. Я жутко обиделась и ответила (на еще лучшем французском), что Россия — страна хоть и несчастная, но образованная. По-моему, к нам отнеслись, как очень способным аборигенам, которые, несмотря на варварское происхождение, усвоили все достижения цивилизации, и которых уже можно сажать с собой за стол, как равных. Но чувствовалось, что от наших и чеченских страданий сна и аппетита они не лишатся.
Еще бы! Люксембург богаче и Германии, и Франции. Я сама видела пшеницу, подстриженную, как газон, за красивой оградой. В Люксембурге ложатся рано, никто не шляется по кабачкам, кафе и театрам. Очень деловое и чопорное место. Дома, улицы и рестораны роскошнее, чем во Франции, но французской душевности нет. И если Германия похожа на сказки братьев Гримм (от пряничной, причудливой, нарядной архитектуры XV–XVI вв., волшебной, как приключения Гензеля и Гретель, с малой толикой мистики, обернутой в золотую фольгу: этакие братья Гримм, переходящие в Гофмана, до мрачной романской архитектуры X–XI вв., подходящей по настроению к мучительным исканиям Фауста и демонической усмешки Мефисто), то Люксембург — совсем иной. Здесь атмосфера и архитектура, скорее, андерсеновские, как в Таллине, в отличие от немецкой Риги. Изящное, окрыленное средневековое восхождение к боли Русалочки, к несбывшемуся Елки, к верности Герды и ледяному совершенству Снежной королевы. Тонкие шпили церквей Христиании и Люксембурга…
Ведь это они, жители маленького слабого княжества, не отдали алчным смершевцам русских беженцев (казаков, офицеров РОА), тогда как Англия, могучая Англия, сдала всех. И отсвет этого благородства лежал на древних римских храмах и акведуке, на средневековых рыцарских замках, где теперь рестораны. Кстати, хотя реформы Гайдара позволяют избежать обморока при виде тамошних супермаркетов, но все же они роскошнее и изысканнее наших, как подлинник Снайдерса всегда будет лучше самой старательной его копии.
Достаток Запада, его «продовольственная корзина», его изобилие — не такие грубые и недавние, как у нас, они не датируются 1992 годом и поэтому, как старое, выдержанное фалернское, они богаче, тоньше, разнообразней.
Но впереди у нас было самое главное — Франция. Она была какая-то тургеневская и после урбанистического Люксембурга произвела сильное впечатление полями, реками, лесами и лугами. Но это была не пастораль. Если немецкий пейзаж слащав, швейцарский — засахарен, российский — печален и щемящ, то французские леса и поля казались светлыми, нежными и мечтательными. Как картины Милле. Вечный «Анжемос», благословение небес, возвышенность без отчаяния, духовность без тоски. Даже леса казались не мрачными, а радостными и светлыми. И в каждой чистенькой деревне с домиками XVII–XVIII вв. — своя церквушка века так XV–XVI, трогательная, красивая и ухоженная. А сам Париж оказался точно таким, каким его описали для нас Хемингуэй и Эренбург. Праздник, который всегда с тобой.
Вот здесь нас ждали, и даже с упитанным тельцом. Французские либералы, для которых сам Ширак — социалист, излили на нас море любви и сочувствия. Мы увидели французских диссидентов, которых социалисты и социал-демократы всех мастей загнали в клубы, в «Фигаро» и парочку фирменных радиостанций, вещающих для интеллектуалов. Эти лучшие, изысканные умы не представлены в парламенте. Тем хуже для Франции, потому что они-то страстно хотят спасать всех: Россию, Чечню, Францию, человечество. Это они выходили к российскому посольству протестовать против чеченской войны. А до этого они выходили на улицу негодовать по поводу приглашения Миттераном в Елисейский дворец Фиделя Кастро. И это не левые, это правые. Ученые, писатели, публицисты. Наследники красоты, страсти и терзаний импрессионистов, пуантилистов и Ван Гога. Нас пригласила к ним писательница Франсуаз Том, которая полгода живет в России, а потом возвращается к себе и пишет прекрасные книги (начиная с 1988-го), разоблачая Горби, советские пережитки, российский империализм, советскую армию и все такое. По-русски она говорит и пишет, как мы. По-французски, естественно, лучше нас. В ее библиотеке 60 % всех книг — на русском языке. Франсуаз забрала меня ночевать к себе, а Костя с Леночкой и Тамарой взяли прелестный номер в трехзвездочной гостинице возле Пантеона. Франсуаз, нас разоблачая вместе с нашей перестройкой, подметила две великих закономерности:
1. «Новое мышление» России — это во многом желание попользоваться на халяву западными благами и кредитами и глубокое убеждение, что Запад обязан нас кормить.
2. Отчуждение интеллигенции от народа наступило тогда, когда в конце 80-х народ не решил своих проблем, потому что ему хотелось кушать, а интеллигенция свои проблемы решила, потому что ей была нужна ненужная народу гласность. И впервые в русской истории интеллигенция России перестала интересоваться вопросами питания народа. (Замечу от себя: и правильно сделала!)
Французские диссиденты собираются не на кухнях, а в достаточно роскошных помещениях. Вот здесь нас завалили угощениями (сэндвичами, пирожными, соками) и вопросами. Чувствовалось, что единомышленников у французских либералов в Париже немного (они как раз боролись против минимальной зарплаты — smic'a и smicards — тех, кто ее получает, и социальных пособий арабам, которые специально приезжают за этим из Алжира, — впрочем, не только арабам, но и югославам, туркам, полякам — всем без обиды, так что здесь не расизм). Ближайшие единомышленники у этих представителей элиты, сподвижников Вольтера и Монтескье, нашлись только в Москве. И это были мы!
Потом Франсуаза и ее друг, отчаянный либерал, показывали мне Париж с гордостью соавторов. Французские либералы не селятся в небоскребах на De'fense — этот район для интеллектуалов символ безвкусицы. Они живут в центре, в прелестных домах XVII века, на 4–5 этаже без лифта (встроить нельзя: исторический памятник). У друга — вертикальная квартира (4 комнаты друг над другом и винтовая хрупкая лесенка вместо связующего звена, совершенно не рассчитанная на крупных россиян) плюс цветник во внутреннем дворике и черный кот, не понимающий по-русски ни фига. У Франсуазы — анфилада комнаток горизонтальна, но вместо дверей — арки, окно — готическое, спала я на коротеньком диване XVII века, а кухонька хотя и меньше 3 (трех) квадратных метров, но зато из окошка, за которым в ящичке цветут левкои, — все крыши Парижа. А ее кот Феннек подает лапку и ходит с ней в кафе, где садится на стул и пьет из блюдечка, которое ему ставят на стол, сливки.
Париж — место очень уютное и человечное, и даже у химер на Нотр-Дам дружелюбные рожицы, как у болтливых кумушек. По улицам до 4 часов утра шляются молодые музыканты, поэты, туристы и просто влюбленные и читают стихи, поют и танцуют. Улочки в центре — шириной в 2 метра, а кафе столько (по 2 штуки в небольшом доме), что в каждом от силы по 4–5 посетителей, и непонятно, как владельцы сводят концы с концами. А полицейскую машину за все время я видела только одну, и то она не остановилась. Либералы отвели меня в самое крошечное и самое дорогое кафе, где мы заказали ягненка (закуски на блюдах стоят на окне, и каждый берет, сколько хочет) и бутылку дорогого вина Haut-Мédoc. После чего выяснилось, что никто из нас не пьет ничего, кроме сока: ни я, ни Франсуаза, ни ее друг. Чтобы не пропадало добро, мы выпили эту бутылку (12°) и надрались до того, что стали читать стихи по-русски и по-французски. И парижане признали, что лучше всех об их Париже написал наш Эренбург, хотя он был сталинист, стукач и вообще гад ползучий. И я ощутила законную национальную гордость. В кафе был жуткий средневековый подвал, и либералы задумчиво и с оттенком гордости сказали, что если к власти во Франции придут коммунисты, их в этом подвале будут расстреливать. Я предложила этого не ждать и разогнать французскую компартию, а заодно и социалистов. (Назавтра я час выступала по французскому радио, и французские левые, надо полагать, до сих пор мой визит вспоминают с ужасом и дрожью).
Париж, как искусство, принадлежит всем и никому. Франция — это попытка Средневековья взглянуть на себя со стороны даже в соборах XII–XVI веков. Они — как каменное кружево, где творчество и есть молитва. В Париже жизнь — это театр, где Спаситель — первый любовник, Страсти Господни — премьера в Grand Opera, Жанна д'Арк — примадонна, Генрих IV — благородный отец, а Ришелье — отрицательный персонаж, вроде Яго. Есть площади в 20 квадратных метров, уютные, как веранда. И если Россия — это лаборатория и полигон человечества, место, где испытывают разные жуткие штуки, причем не на морских свинках, а на себе, то Франция, особенно Париж — это подмостки, где играют все сразу, от Мольера до Ануя.
Супермаркетов не было, но в уютных лавочках продавалось то же самое, что в Люксембурге, плюс знаменитые козьи сыры — сортов за пятьдесят. А булочные были в 10 квадратных метров, и каждая хозяйка сама пекла свои неповторимые оригинальные пирожные — «gâteau maison». Никаких фабрик «Красный Октябрь» или «Большевик» не было и в помине. Все было частное: кафе, пирожные, сыры, окорока, хлеб. И все время хотелось плакать, потому что Это нельзя было унести в кармане. Это возможно только в Париже. Нельзя остаться в чужом театре, в крайнем случае можно посмотреть спектакль.
Ты уедешь домой, а театр останется здесь: огни, рампа, легкость, глубина, огонь, игра.
Ох, как был прав Эренбург! Только в этом он и был прав:
А жил я там, где сер и сед,
Подобен каменному бору,
И голубой и в пепле лет
Стоит, шумит великий город.
Там даже счастье нипочем,
От слова там легко и больно,
И там с шарманкой под окном
И плачет и смеется вольность.
А в квартире Франсуазы не было центрального отопления (исторический памятник!), и горячей воды в ванной комнате (электронагревающийся бак!) хватало на полчеловека, а потом надо было ждать еще 2 часа. Перманентную горячую воду преподаватель Сорбонны позволить себе не могла. И я с нежностью подумала о нашем Лужкове, который дает нам столько горячей воды почти даром. Франсуаза сказала, что это пережитки социализма. Только бы он не спохватился! Франсуаза мне готовила «правильное» французское питание (отбивные из ягненка, сыр, клубника) и ворковала, что русские едят черт знает что, например, картошку и торты, а вот она пирожное съест только заодно со мной, первое за 5 лет.
Последние парижские новости были таковы: Франсуаза ходит на занятия по карате и уже побила араба, который напал на нее прямо в метро. А ее подругу попытались изнасиловать прямо в лицее, где она преподает, причем ученик — араб. И директор не стал его исключать, сказав, что нельзя поднимать шум, ведь тогда получится, что они расисты. В мэры Парижа баллотируется один член партии Ле Пена, так у него программа прямо как у Лужкова: Париж для парижан.
Сена оказалась светло-зеленой, от нее пахло рыбой и морем. Здесь даже чувствовался соленый и горький Атлантический океан. Для нас Франция мала: от Парижа до Люксембурга доехать можно за полдня. Нашей бесконечности в 1/8 часть суши европеец даже объять не может, ибо он рационален, и его нарядный дом имеет стены, крышу, ставенки и крылечко. Тот самый общеевропейский дом, куда мы так ломимся, срывая с петель дверь и топча сапогами цветы в палисаднике.
Мы с Костей, Леночкой и Тамарой садились в синий прокатный «линкольн» около Пантеона. Мы возвращались в свою камеру предварительного заключения, и в глазах элитарной Франсуазы читалась рязанская тоска солдатки, провожающей эшелон с мужем на фронт.
По дороге в одном кафе мы успели еще увидеть добрых и улыбающихся солдат НАТО, которые пили кока-колу. И мы подумали о своих солдатах, которые расстреливают женщин и детишек в Чечне.
«Увидеть Париж — и умереть». Это был как раз мой случай. Клетку распахнули только один раз, по недосмотру. Генерал Трофимов, Барсуков, Коржаков, Скуратов, ФСБ, Прокуратура Москвы шли по моему следу, принюхивались и завывая, как волчья стая.
Кто в клетке зачат — тот по клетке плачет,
и с ужасом я понял, что люблю ту клетку,
где меня за сетку прячут,
и звероферму — родину мою.
Мы возвращались в клетку, к себе. Когда самолет сел в Шереметьево–2 и мы прошли через «пограничный» турникет, у меня было такое чувство, как будто за мной захлопнулась тюремная дверь. И это предчувствие меня не обмануло: в августе меня остановят у этого турникета и не пустят в Италию по приказу Илюшенко (надеюсь, он вспомнил об этом в Лефортово; Бог воздает сторицей за зло). Венеции, Флоренции, Рима в моей жизни не будет. Это было лето 1995 года. А летом 1996-го Мосгорсуд не разрешит мне поехать на 8 дней в Испанию. Кордовы, Севильи, Мадрида и Толедо не будет тоже. Они в КГБ привыкли к тому, что диссиденты ездят только в поезде «Воркута — Ленинград». И то на казенный счет. Увидеть Париж и умереть. Так все и случилось. Клетка. Во все посольства дали факс, что я невыездная. Можно только навсегда в один конец. Как Владимир Буковский. Но этого нельзя. Лучше я сдохну в этой клетке, ее проклиная: проволоку, замок, служителей, сторожей. Я не согласна лишиться этой клетки, кто же будет здесь без меня кусаться и шипеть? Бедные советские кролики? Но они только ушками прядут… Один раз я была в раю. Хорошенького понемножку. Может быть, святой Петр после смерти отпустит меня на недельку в Толедо, в Венецию, в Афины. Он же не Скуратов все-таки. Плохо только по ночам.
Но вдруг замолкают все споры,
И я — это только в бреду,
Как два усача гренадера,
На запад далекий бреду.
И все, что знавал я когда-то,
Встает, будто было вчера,
И красное солнце заката
Не хочет уйти до утра…
Илья Эренбург
Идет война народная, священная война
Литва, Латвия, Эстония, Украина и российские демократы без налета государственной идеологии и посреднического позерства (те, кто не делал вид, что неправы обе стороны) поддержали чеченцев с таким жаром и с такой нежностью, что аналогов ближе республиканской Испании мы не сыщем. И депутаты, и журналисты, и правозащитники (от наших до ОБСЕшных), по сути дела, составили интербригады — на современном уровне, без оружия. Тем более что камеры и авторучки стреляли по вражеской федеральной армии почище стингеров. Но чеченцы были куда лучше, чище и благороднее испанцев-комми. Они никого из пленных не прогоняли сквозь строй, не кололи серпами, не сбрасывали с обрыва, как республиканцы из романа «По ком звонит колокол». Среди них не было коммунистов, они не казались дикарями, восставшими против цивилизации, как алжирцы 50-х годов. Они не были чужими, далекими и непонятными, с налетом фанатичного поклонения непонятному Аллаху, как афганские моджахеды, казавшиеся массовому сознанию немного сектантами. Нет, они были из другой оперы — с гораздо более знакомым мотивом, который мы унаследовали от сладостных времен КСП.
Чеченцы воспринимались интеллигенцией на уровне песни Кукина.
Горы далекие, горы туманные, горы,
И улетающий, и умирающий снег.
Если вы знаете — где-то есть город, город,
Если вы помните — он не для всех, не для всех.
Странные люди заполнили весь этот город:
Мысли у них поперек и слова поперек,
Из разговоров они признают только споры,
И никуда не выходит оттуда дорог…
Отсюда и поклонение, и сопереживание, и безошибочный выбор той стороны баррикад, где были Они — идеальные обитатели нашего воображаемого города, яростные, непохожие, презревшие грошовый уют, с серым волком вместо Веселого Роджера на мачте. Флибустьерское дальнее синее море заплескалось в Чечне. Война за независимость была как бригантина, и когда она подняла паруса, нас было не удержать. Печать избранничества лежала на вдохновенных лицах чеченских боевиков. Они были даже одеты так, как интеллигенты в турпоходе: в штормовках, на которые так похожи камуфляжи, и при бороде. Прямо-таки форма фрондирующего интеллектуала. Вместо гитары были гранатометы и автоматы. Но для нас и гитара, и автомат символизировали одно: мелодию вызова, свободы, несхожести и борьбы. Там, на Юге, был вечный турпоход, там сидели у костров по ночам под звездами, там сочиняли песни с приветом:
Любимую Ичкерию
Ни Ельцину, ни Ерину.
Там думали о вечном полевые командиры, обветренные, как скалы. И мысли, и дела Шамиля Басаева и Джохара Дудаева точно были поперек всего привычного и обыденного.
Нам никогда не приходилось убивать лично, и мы не могли себе представить, что значит своими руками убить. А петь песни у костров приходилось многим. Поэтому как-то на митинге один художник предложил делегату-чеченцу свои услуги в качестве боевика. Тактичный чеченец оценивающе посмотрел на него и спросил, а умеет ли он стрелять. Художник сказал, что пока нет, но он быстро научится. Чеченец вежливо поблагодарил и предложил дождаться конца военных действий и привезти в Чечню выставку своих картин. В нашем городе, городе нашей мечты мы не могли пригодиться.
Вместо домов у людей в этом городе небо…
И так будет еще долго, потому что почти все дома наши разрушены.
Чеченцы были отголоском идеалов 1991 года. Там и только там совершалась наша несбывшаяся революция. То, что мы не смогли реализовать в России: «…Падет произвол и восстанет народ». Там, и только там коммунистов свергли силой, вышвырнули из окошка, изгнали, захватили арсеналы, вооружились. Свободный вооруженный народ без единого коммуниста — это была почти что Америка. Вашингтон (Джохар Дудаев). Минитмены. Ополчение. Бостонское чаепитие. Декларация прав чеченца, Человека и Гражданина. Билль о правах угнетенных народов.
Кроме этого, чеченцы сумели отомстить за униженных и оскорбленных чехов, венгров, поляков, диссидентов. Это был реванш за жалкое бессилие 1968 года, за поражение восстания 1956-го, за накрытую ночью полицейскими ищейками Ярузельского (без единого выстрела) польскую «Солидарность», за долгие годы коммунистического террора, когда мы покорно шли в Лефортово, не пытаясь даже встретить залпом пришедших за нами гэбульников… Армия, вторгшаяся в Чечню, была все той же — советской. С афганским стажем, после пражских и будапештских мостовых. Это была армия Врага — Империи Зла, тоталитарного государства. В 1993 году не видели вступившихся за нас танков. Танки были у Белого дома, мы — у Моссовета. Это была необычная для нас ситуация. Мы привыкли к тому, что надо быть против танков. Декабрь 1994-го такую возможность нам дал. Мы с наслаждением совали танкам в гусеницы палки. Чечня была нашим городом Солнца. Мы всю жизнь его искали.
Поездом — нет! Поездом мне не доехать,
И самолетом, тем более, не долететь,
Он задрожит миражом, он откликнется эхом,
И я найду, я хочу, и мне надо хотеть…
«Аллах акбар» — для нас это было просто паролем, а зеленые повязки, скорее, напоминали о Greenpeace, чем о мусульманстве.
Поэтому 11 и 12 декабря 1994 года на Пушкинскую выскочили все, даже Явлинский, и это впервые случилось, что они с Гайдаром выступали, пользуясь одним мегафоном, а Гайдар оказался организатором несанкционированного митинга. Никто из нас не верил, что 1968-й может повториться в 1994-м. Но это повторилось, и честь немногих, тех, кто протестовал в те дни, в декабре, в январе, в феврале 1994-го, не дожидаясь победы чеченцев, просто ради принципа и вечных идеалов, легла поверх бесчестья большинства: армии, коммунистов, национал-патриотов, власти. Ни одно государство, даже Российское, не стоит вот этого идеала, положенного на стихи Бёрнса:
За нашу свободу мы пьем,
За тех, кто сидит за столом,
А кто не желает свободе добра,
Того не помянем добром.
Свободе — любовь и почет,
Пускай бережет ее разум,
А все тирании пусть дьявол возьмет
Со всеми тиранами разом!
Прежде всего мы излили на президента все, что полагается, прямо цветаевскими стихами: «Раз! — опрокинула стакан! И все, что жаждало пролиться, — вся соль из глаз, вся кровь из ран — со скатерти — на половицы»… Словом, весь репертуар бедного Евгения из «Домика в Коломне: «Добро, строитель чудотворный!» ДС выпустил кучу листовок (три из них — и та, что я сейчас приведу, — оказались в моем деле).
Мне кажется, что эта листовка мне удалась, судя по восторгу чеченцев и по негодованию домашних империалистов и «ястребов»:
На многострадальную чеченскую землю снова пришла смерть. Как на венгерскую — в 1956 г., на чехословацкую — в 1968 г., на афганскую — в 1979 г., на литовскую — в 1991 г., как всюду, куда ступал коммунистический сапог. Под бомбами, под пулями, под гусеницами танков гибнут чеченские женщины и дети. Их убийца — президент Ельцин. Толкаемые своим преступным командованием на подлое и черное дело, погибают на этой грязной войне, отнимая чужую свободу, готовя скорый конец своей собственной, российские солдаты. Их убийца — Верховный главнокомандующий, из народного заступника ставший после оккупации Чечни военным преступником. В пламени грозненских пожаров сгорели заслуги Бориса Ельцина перед страной. Мы больше ничего ему не должны и обязаны отстранить от власти палача Чечни, пока он не успел стать палачом России. Требуйте импичмента для президента, предавшего демократию и реализующего ныне программу Жириновского и Баркашова!
Только досрочные перевыборы парламента и президента могут дать нам демократическую власть, способную проводить либеральные реформы и неспособную убивать за глоток свободы.
Россия снова во мгле. Создается расистское, полицейское государство, звучат угрозы в адрес демократов, готовится расправа над депутатами Сергеем Юшенковым и Егором Гайдаром — за отказ от круговой поруки крови и геноцида, сворачиваются демократические свободы. Пусть вероломный и лживый президент уйдет! Уйдет вместе с социалистическими троглодитами из правительства, вместе с кровожадными генералами, вместе с инквизиторами из ФСК, вместе с коммунистами и фашистами, которые отныне его единственный электорат. Голосуйте за демократов, которые не предали Чечню, ибо кто не предал Чечню, тот не предал и Россию. Не платите налогов и срывайте все призывы в армию!
Джохар Дудаев не воюет с невиновными, и поэтому, если в Москве что-нибудь взорвется, знайте, что это ФСК. Они уже взрывали вагоны метро в 70-е годы и инкриминировали это диссидентам.
Мы призываем всех солдат и офицеров российской армии в Чечне переходить на сторону чеченского народа или хотя бы отказаться выполнять преступные приказы Верховного Главнокомандующего. Помните: сегодня бомбят Грозный, а завтра будут бомбить Москву!
Мы призываем национальные автономии в знак протеста выходить из состава Российской Федерации: завтра башкир, якутов, татар и черкесов тоже объявят врагами России и будут истреблять. Если Чечне отказывают в независимости, то Россия остается Империей зла. Убийство — это привычка. Раз начав убивать, этот режим не остановится ни перед чем.
Фашизм приходит до Жириновского, при Ельцине. Партия войны, возглавляемая президентом, воюет с российской демократией.
ЗАЩИЩАЙТЕСЬ!
Что полагалось с нами за это сделать? За митинг памяти и траура по Джохару Дудаеву в центре Москвы, когда склонялись российские, грузинские, белорусские флаги с траурными лентами, а участники клялись продолжить дело павшего президента и читали в честь его стихи Гумилева?
Константина Борового за поездку к Джохару Дудаеву на обратном пути каратели едва не выбросили из самолета, а потом допрашивали в ФСБ, требуя сказать, где состоялось свидание… (Хорошо, что хоть иголки под ноготь не загоняли.)
Что должен был Ельцин сделать со мной за лозунг после Буденновска: «Шамиль! Кремль — направо, Лубянка — налево!»
Посадить весь ДС по 64 статье за измену Родине, расстрелять?
А он не сделал ничего. Это дурацкое дело по ст.74 (а до этого — 71, 701, 80, ч.2) — за антинародную деятельность — и то это не он. И поэтому все не так просто. Он не палач. Я думаю, что он не хотел… не знал… Не знал чеченцев, не понимал, что в Чечне делается. С такими-то консультантами, как Шахрай, Паин, Барсуков, Коржаков, Куликов и Грачев… Взрослые люди с трудом верят в чудеса. В то, что там, в Чечне, сказка. «И снова скачут жандармы, кострами ночь засевая, и бьется в пламени сказка, прекрасная и нагая…» Борис Николаевич ответит перед Богом, и здесь ему помогут разве что молитвы чеченцев. А мы судить его не можем. Он сам кончил войну, бросил вызов империалистам, вывел две последние бригады. Я думаю, что он хотел бы повернуть время вспять, чтобы не было этого кошмара, 80 тысяч трупов, этого греха у него на душе. Но это не дано смертному. Мы не можем судить его еще и потому, что он много раз спасал нас от коммунистов; потому, что он уничтожил СССР; и еще потому, что он не судил нас, когда мы в своих речах и листовках называли его палачом, военным преступником, фашистом… Он все покорно снес, зная, что интеллигенция неприкосновенна. Мы кое-что у него взяли: Конституцию, реформы, свободу, развал империи. Должник не судит кредитора. Мы не вольны. У него все равно есть индульгенция. Мы свое получили: бросили ему оскорбления прямо в лицо. Это сильнее действует, чем суд над безоружным, связанным, лишенным власти. Конечно, чеченцы разбили российские войска. Но может быть, и мы заставили президента одуматься? Полем битвы между Богом и Дьяволом служит, по Достоевскому, сердце президента. Мы дрались на стороне Добра. Добро победило.
Мне повезло: я знала лично и Джохара Дудаева, и Звиада Гамсахурдиа. Мы дружили. Мы все трое были диссидентами и понимали друг друга с полуслова. При встрече мы бросались друг другу на шею… Сейчас они оба висят над моим столом. Джохар улыбается чуточку нагло сквозь свои мушкетерские усики, а Звиад даже на фотографии кажется застенчивым и деликатным… Орест и Пилад, Гамлет и Горацио, Кассий и Брут, Атос и д'Артаньян… Жили два друга-товарища в маленьком городе N… Когда они вместе пили чай, или грузинское вино, или кока-колу, замышляя новую пакость по адресу Империи, я слышала за кадром песенку Боярского:
Бургундия, Нормандия, Шампань или Прованс,
Куда бы ни унес вас верный конь,
При вас мой меч фамильный и песенка при вас:
Где подлость, там схватка,
Два слова и перчатка,
Пока еще жива Гасконь.
Чечня была нашей Гасконью. На что мы подняли руку? На землю, населенную героями наших любимых детских книг?
А мне костер не страшен.
Пускай со мной умрет
Моя святая тайна —
Мой вересковый мед.
В своем огромном кабинете под портретом шейха Мансура Джохар казался маленьким, как воробышек. Стойкий оловянный солдатик…
Он переделать мир хотел,
Чтоб был счастливым каждый,
А сам на ниточке висел,
Ведь был солдат бумажный.
Он дал Звиаду возможность достойно умереть: на своей земле, с оружием в руках, во главе народного восстания. Это была смерть диссидента, мятежника, мужчины. Джохар и сам искал смерти, мне рассказали близкие люди. Он не мог пережить гибели 80 000 чеченцев. Он погиб незадолго до своей победы. В бою, как дай Бог каждому… У меня осталось его последнее письмо. Он переслал его мне, когда я через гонцов у него спросила, вконец измучившись, что для них важнее: информационное обеспечение нашего общего дела в Москве (митинги, пикеты, листовки, мои статьи, заявления, выступления по радио, по телевидению, встречи с иностранной прессой, газеты, которые мы делали для Чечни) или мне лучше взять автомат (я, правда, стрелять не умею) и бороться в Чечне рядом с ними? Вот текст этого письма.
Трудно подобрать слова, чтобы обратиться к талантливой, да к тому же мужественной, беспредельно преданной идее и принципам демократии и человеческого достоинства Женщине! Нам здесь гораздо проще: пришел убийца, палач за жизнью, честью ни в чем не провинившихся детей, стариков и всех беззащитных — без разбору, с садизмом умалишенного, — разрушитель и мародер с маньяком из высших властей, живодер со звериной злобой.
Нам проще — нужно только уничтожать эту нечисть!
Сочувствие вызываете Вы — горстка честных, вступивших в единоборство с осатаневшей гидрой, среди бесчисленного множества кроликов и холуев. Оказаться на Вашем месте — куда страшнее и ужаснее, чем на поле брани с открытым забралом. Да хранит Вас Всевышний в этом земном аду.
02.02.95 г.
Дудаев
На «ты» мы с Джохаром Мусаевичем перейти не успели. Мне часто сняться оба: Звиад и Джохар. Их жизнь продолжается в чеченском чуде, в чеченской загадочной душе, в чеченском Святом Граале. Отстоять Грузию не удалось, но свои светлые идеи, свои знания и свою ненависть к Советам, СССР, коммунистам Звиад вложил в строительство независимой Чечни.
Они ушли в мифы и легенды, как Гармодий с Аристогитоном, как Леонид и Сократ.
Возложите на Время венки,
в этом вечном огне мы сгорели.
Из жасмина, из белой сирени
на огонь возложите венки.
Весь запас своих венков, сонетов и надгробных речей я возлагаю на чеченские могилы. У меня нет ничего для тех, кто поднял против чеченцев бесславное оружие. Пусть прощают их чеченцы: они добры, они кормят и лечат пленных, они не дорожат жизнью и простят своим несчастным, жалким врагам. Простили уже и отдают матерям просто так, потому что своих пленных они не дождутся. Они расстреляны, замучены пытками, забиты насмерть в концлагерях (так называемых фильтрах). Им легче простить: в этой войне они покрыли себя бессмертной славой. Но нас наша армия покрыла позором. Всю войну «федералы» вообще были для нас чужими, и «наши» — означало «чеченцы». Армия не обязана, не смеет выполнять преступный приказ. Я не могу простить тех, кто пошел в Чечню добровольно или позвонил себя туда загнать.
Но другом не зови, à la guerre comme à la guerre,
Но другом не зови ни труса, ни лжеца.
Армия рабов с сатрапами вроде Пуликовского во главе…
Я оплакиваю чеченских женщин и детей, чеченских воинов — и у меня нет ни слез, ни слов для их убийц.
И не надо ссылаться на политиков. Солдат — не робот, не зомби, не киборг, а мыслящий человек. Он обязан сам решать, что ему делать.
И еще я счастлива, что успела узнать Хаммада Курбанова, светлого чеченского льва, математика, социолога, бизнесмена с двумя дипломами и шикарным красным «мерседесом». Он всю жизнь прожил в Москве, женился на русской красавице Ольге, занимался наукой, делами, зарабатывал деньги. А когда началась война — он, красавец, интеллектуал, полиглот, предложил свои услуги Джохару Дудаеву и стал его представителем, послом Ичкерии в России. Он ездил по разным странам и всех склонял помочь Чечне, он вел здесь переговоры, он организовывал «Чечен-пресс». С ним-то мы были на «ты». Ему пытались дать 64 статью, 30 дней он просидел на Петровке, 38 и все это время голодал. Как в «Мцыри»: «Он знаком пищу отвергал и тихо, гордо умирал». Тогда его освободили… Потом в Грозном снова арестовали. Пытали электрическим током, имитировали расстрел. Его отбили и на этот раз. Смерть нашла его рядом с Джохаром. Одна ракета, одна могила. Мне искренне жаль, что я не оказалась там с ними. Все лучше, чем теперь смотреть на портреты Хаммада и Джохара у меня на стене… У Хаммада остались дочь Малика и сын Хаммад, которого он успел увидеть. Они наполовину русские, они не смогут ненавидеть Россию. «Навеки вечные мы все теперь в обнимку…»
А Чечня победила и ушла. Но мы будем помнить, что там, в горах, живут чеченцы — соль земли… А если и соль утеряет свою силу, что сделает землю соленою? Поэтому счастливого им пути.
Год дракона
В конце 1991 года и в первую половину 1992-го коммунисты дрожали от ужаса меж собраний сочинений классиков марксизма-ленинизма в ожидании заслуженных ими кар. Опасаясь арестов и народной мести, они сидели тихо и не обижались ни на какие заявления и статьи демократов. Но после отставки Гайдара, которого выгнали в угоду им и их прихвостням, они поняли, что их вешать не будут, и немедленно обнаглели. К началу 1993-го они уже не только зимовали в Останкино, требуя себе эфира, не только сжигали трехцветный государственный флаг, но и пророчили демократам геенну огненную. Прямо на земле. Впрочем, тогда они не писали на нас доносы в суд, твердо рассчитывая свергнуть «оккупационную» власть и расстрелять или повесить всех врагов народа оптом, не размениваясь на отдельные иски. После октября 1993-го надежды эти рухнули. Совсем перед путчем нервы у коммунистов все-таки сдали, и возникло дело депутата Миронова и интерес к нашей листовке «Долой Советскую власть!». Интерес отнюдь не праздный, а профессиональный, палаческий.
После маленького фейерверка у Белого дома коммунисты опять забились в щели, как тараканы. Но ненадолго. Фантастическая глупость тех, кто посоветовал президенту Ельцину допустить к выборам злейших врагов рода человеческого из КПРФ, ЛДПР и аналогичный организаций, все расставила по своим местам. Встреча Политического Нового года прошла под незримым девизом: «Где стол был яств, там гроб стоит». В речах растерянных демократов стали явственно проглядывать мотивы из популярной песенки: «Налево — застава, засада — направо, и десять осталось гранат». Поэтому листовка ДС «Фашизм и коммунизм — вне закона», конечно, произвела на коммуно-фашистов самое освежающее впечатление.
Человечество достаточно дорого заплатило за то, чтобы уяснить себе, что фашизм и фашисты стоят вне законов цивилизованного общества. Человечество достаточно вкусило от плодов коммунизма, чтобы научиться ставить эти троглодитские идеи и их носителей вне закона до того, как красные людоеды опрокинут все законы человеческого общежития. Поэтому тот факт, что коммунистические злодеи и фашисты Жириновского собрали большинство голосов на выборах в Государственную Думу по партийным спискам, должен подвигнуть нас не к покорному подчинению врагам рода человечества, а к немедленному запрету на территории России коммунистических и фашистских организаций и какой-либо их деятельности.
Коммунистические организации и ЛДПР подпадают под п.5 ст.13 Конституции РФ, который запрещает деятельность объединений, проповедующих социальную и национальную рознь. Мы призываем президента к немедленному запрету этих организаций его Указом. Нам нужен демократический парламент, а не красно-коричневый рейхстаг и мы просим президента в случае необходимости поступить с ним также, как с Верховным Советом. А уж выйти на баррикады нас не придется долго просить.
За безответственное или преступное поведение тех диких и невежественных граждан, которые на свободных выборах проголосовали за Освенцим и ГУЛАГ, не должна поплатиться Россия, не должен поплатиться мир, который исчезнет в пламени ядерной войны, развязанной наследником Гитлера Жириновским и его коммунистическими приспешниками. Нельзя играть с огнем и не все достойны воспользоваться свободой.
Президенту России прочат роль Гинденбурга и ждут от него сдачи страны новому фюреру. Мы призываем президента России еще раз спасти Отечество и заранее одобряем все меры, вплоть до самых жестких, которые он предпримет против коммуно-фашистов.
«Демократический союз» не будет считать легитимной ту Думу, где красно-коричневые будут иметь большинство. Мы заранее отказываемся от повиновения каким-либо решениям Зюганова, Жириновского, Лукьянова и Невзорова, даже если за них проголосует вся Солнечная система. И призываем всех порядочных людей поступить так же и сохранить верность президенту, демократии и блоку «Выбор России», являющемуся вместе с президентом единственным гарантом демократического развития навей страны и построения в ней капитализма.
Мы просим президента немедленно создать Национальную гвардию из числа его преданных сторонников и вооружить ее для защиты демократии и заранее записываемся в нее.
Мы не страшимся ничего и готовы к смерти за свободу, как в августе 1991 года, как в ночь на 4 октября. Мы призываем всех демократов готовиться к вооруженной борьбе с коммуно-фашистами, ибо в развязанной ими гражданской войне нет иного спасения, кроме нашей победы.
Если бы президент последовал нашему совету, V Дума вообще бы не собралась.
Поэтому начиная с февраля 1994-го до меня стали доходить сведения, что главный редактор и ответсек «Нового взгляда», лихой парадоксальной газеты, которая прикладывалась раз в неделю к пресным и безвкусным выпускам «Московской правды», как изюм к булке, посещает Пресненскую межрайонную прокуратуру, где на столе у прокурора лежит куча номеров газеты с моими статьями и моя книга «По ту сторону отчаяния» с закладками. Мне передавали, что симпатичная молодая прокурорша уже раза три отказывала в возбуждении уголовного дела. Я относилась к этому беспечно: какие-то отмороженные комми пишут доносы, прокуратура отбивается. Меня даже не вызывали, так же, как в Тверскую прокуратуру, откуда звонили и милым девичьим голоском сообщали, что какие-то психованные коммунисты обращались к ним насчет возбуждения уголовного дела по очередному нашему пикету с лозунгами типа: «Войдем в XXI век без коммунистов» или «Лучше быть мертвым, чем красным», и они отказали.
Очень приятно также было иметь дело с Останкинской прокуратурой. Передовой молодой прокурор и его следователи решительно отказывались возбуждать уголовные дела по нашим листовкам, как антикоммунистическим, так и прочеченским. Я писала коротенькое объяснение, что не собираюсь топить и вешать коммунистов прямо сейчас, не дожидаясь ни решения президента, ни приговора Нюрнбергского суда. Да и вообще скромная заявка ДС — не на физическое уничтожение, а на отстранение от участия в выборах, на люстрации, на остракизм… Прокурор прекрасно понимал, что никакой закон ДС не нарушает, а склонность коммунистов самим топить и вешать, а потом обвинять в таковых намерениях все прогрессивное человечество за попытку помешать им продолжить их любимые занятия, начатые ВЧК еще в 1917-м, казалась ему весьма предосудительной…
Но пробил час чеченской войны, и карательные органы неминуемо должны были сорваться с цепи. Я уже потом узнала от хорошо осведомленных лиц, что у колыбели моего дела стояли крестные отцы — генералы Барсуков и Трофимов. Причем если Трофимов особую любовь к Ельцину не питал в силу кадровой чекистской ненависти к всяческим реформам и реформаторам, особенно распускающим на каникулы СССР, то генерал Барсуков, скорее всего, считал, что защищает от меня президента! (От него бы кто защитил.) В феврале, после двух месяцев агрессии и горы трупов, дело было заведено — против меня, но по факту. По факту листовок, подписанных мной как членом ЦКС ДС (да и написанных мною хотя товарищи по партии обычно пытаются доказать, что они соавторы и подписанты, а я тяну одеяло на себя, потому что нравственный долг старого, матерого, облезлого диссидента — срочно закрывать собой все амбразуры, какие встретятся, и беречь тех, кому еще есть что терять). Теперь легко понять необычайную суету вокруг моего иностранного паспорта. В деле нашлась следующая нежная записочка генерала Трофимова:
В Прокуратуру г. Москвы
ФСБ
20.04.95
По полученным данным, лидер ДС Валерия Новодворская, известная в прошлом своей экстремистской деятельностью, намеревается в ближайшее время выехать во Францию, где планирует выступить в Европарламенте и, по французскому телевидению. Анализ имеющихся оперативных материалов дает основание полагать, что выезд во Францию Новодворская может использовать для компрометации перед мировым сообществом государственной политики РФ.
Мы проскользнули в последнюю щель, в уже закрывающиеся ворота, едва не прищемив мне хвост гэбистской мышеловкой. Мы все здесь мыши, вечно виноватые в глазах чекистских котов, у которых когти выпускаются непроизвольно при виде среднего интеллигента, беспартийного, нелояльного, не подающего руки коммунистам и «органавтам». Следователь Кривченко, в просторечии Андрей Владимирович, все из той же Пресненской прокуратуры, был маленьким, изящным и крайне неопытным: год стажа и слишком много усердия. Когда он сообщил мне, что Генеральная прокуратура возбудила дело по факту аж по двум статьям УК: 71 («пропаганда войны») и 74 («разжигание межнациональной розни»), я даже не огорчилась. Я забыла, что все дела по «Хронике текущих событий» в 70-е — ранние 80-е возбуждались тоже «по факту». «Хроника» была фактом, а те, кто ее выпускал и распространял, — атрибутикой КГБ, то есть субъектами ареста, суда, срока, концлагеря. «Хронику» можно было рассматривать как объект. Диссиденты были субъектами. К уничтожению объекта шли через уничтожение субъектов. Я почему-то ничего такого не ожидала через 4 года после Августовской революции. Хотя манера допрашивать свидетелей, будущих обвиняемых, у следователя Кривченко была крайне противная. Он принимал абсурд всерьез и, как мне кажется, мог бы серьезно спросить насчет тоннеля от Бомбея до Лондона. Когда речь идет о невесомых и неощутимых идеях, такой допрос всегда строится по следующей схеме: следователь притворяется кретином, а свидетель проводит среди него просветительскую деятельность, доказывая, что 2x2=4, а не 5 и не 3. И не столько, сколько надо Генеральной прокуратуре!
Константин Боровой меня ругал за избыточную кротость и советовал вообще не ходить на «совет нечестивых». Так мы мило и дружно прожили июль, и мне казалось, что я — карась, которого поймали на уду, что меня выпотрошили и копаются во внутренностях в поисках то ли червяка, то ли крючка, то ли вымпела «Сделано в СССР». Но вдруг мне звонит этот чистый и искренний мальчик Кривченко и сообщает, что он намерен предъявить мне обвинение, так что просит прийти с адвокатом!
Очередной обвал, очередной отрок, решивший с волками жить и выть, но ужасает та легкость, с которой ловцы человеков находят себе юные кадры в наши новые времена. Я еще не знала, что прокурор Пресненской прокуратуры, настоящий профессионал, не выпустит это средневековое обвинение из своих стен: уж он-то мог противиться повелениям Илюшенко, у него были силы, он и не таких видывал. Я надеюсь, что, сидя в Лефортово, куда он пытался отправить Елену Масюк, творческую группу «Кукол» и меня, Алексей Илюшенко раскаялся и познал простую гуманитарную истину: не рой другому яму, сам в нее попадешь. Если он раскаялся, я готова пожелать ему освобождения.
Неужели для того, чтобы в России больше не было политических процессов, всем генпрокурорам придется погостить в Лефортово, включая г-на Скуратова? Ведь А.Никитина он освободил из-под стражи только на 11-м месяце заключения, да еще и шпионом на дорожку обозвал.
Это кошмарное обвинение сразу по 4 статьям УК, с ученическим прилежанием состряпанное А.В.Кривченко, который явно перестарался (сразу и пропаганда войны, и отказ от службы в армии — это перебор), решив, видно, что пересол — на стол, а недосол — на шею, так никогда и не было предъявлено. Сначала кончился срок следствия, потом вмешался пресненский прокурор, потом дело перекинули в прокуратуру Центрального округа, и оно похудело на 3/4, до одной ст.74, а там и вовсе усохло на корню, когда Егор Гайдар рассказал Б.Н.Ельцину, что у нас творится. Но его надо видеть: пусть все знают, какие творческие замыслы таятся в умах гэбистов и прокуроров, их сподвижников. Итак, следователь Кривченко дебютировал успешно. В 1937-м ему бы светил орден. Сегодня — нечто другое. Пусть знают все. Начнем люстрации со своих собственных следователей.
Постановление о привлечении в качестве обвиняемого
Следователь Пресненской межрайонной прокуратуры г. Москвы
Кривченко А.В.,
рассмотрев материалы уголовного дела № 229 120,
Новодворская В.И. совершила умышленные действия, направленные на возбуждение национальной вражды и розни, на унижение национальной чести и достоинства, пропаганду неполноценности граждан по признаку отношения к национальной принадлежности, а именно:
являясь экстремистски настроенным лидером партии «Демократический союз России» (ДС России) и преследуя политические цели, в период 1993–1994 гг. в подготовленных и подписанных ею пропагандистских материалах и листовках партии ДС России, распространявшихся среди широких масс населения, в написанных ею и опубликованных в газетах статьях, в интервью представителям средств массовой информации, т. е. в устной и письменной форме, неоднократно высказывала суждения и пропагандировала идеи о неполноценности отдельных наций (национальностей) и их представителей, направленные на подрыв уважения к ним, возбуждение чувства неприязни, представляющие собой подстрекательство к межнациональной вражде и розни.
Так, в частности, в опубликованных еженедельной газетой «Новый взгляд» № 119 за 1993 г. и № 1 за 1994 г., распространяемой среди массового читателя, в т. ч. и по подписке — в качестве приложения к газете «Московская правда», ее статьях «Не отдадим наше право налево!» и «Россия № 6», в интервью эстонским корреспондентам, показанном в публицистической передаче эстонского ТВ «Пикапяэварюхм» 06.04.94 и опубликованном в газете «Молодежь Эстонии» № 80 за 09.04.94, умышленно унижается национальная честь и достоинство русских, узбеков, таджиков, туркменов, русского населения Латвии и Эстонии, пропагандируются идеи, направленные на разжигание межнациональной вражды и розни; в подготовленных и подписанных ею пропагандистских материалах партии ДС России, опубликованных в информационном бюллетене «Политический курьер» №№ 251 и 262, содержится попытка придать политическим событиям межнациональный оттенок, чем создаются условия для возникновения вражды между русским и чеченским народами; в подготовленной и подписанной ею листовке ДС России: «Граждане! Отечество в опасности! Наши танки на чужой земле!» содержатся призывы к национальным автономиям выходить из состава России, разжигается межнациональная вражда и рознь.
Во всех указанных материалах, подготовленных и подписанных ею, она, Новодворская В.И., опираясь на тенденциозно подобранные факты и измышления об образе жизни, исторической роли, культуре, нравах и обычаях упоминающихся ею наций (национальностей) и народов, их представителей, путем необоснованных выводов и ложных логических посылок умышленно пытается воздействовать на познавательный компонент социальных установок широкой аудитории и на этой основе повлиять на ее эмоционально-оценочное отношение к проблемам межнациональных отношений, сформировать негативное отношение аудитории к отдельным нациям (национальностям) и народам, их представителям, пропагандируя их неполноценность по признаку отношения к национальной принадлежности, унижая их национальную честь и достоинство, целенаправленно возбуждая межнациональную вражду и рознь, способствуя ухудшению межнациональных отношений на внутри- и межгосударственных уровнях, то есть совершила преступление, предусмотренное ст. 74, ч.1. УК РСФСР.
Она же совершила пропаганду войны, а именно:
являясь экстремистски настроенным лидером партии «Демократический союз России» (ДС России) и преследуя политические цели, в период 1993–1994 гг. в написанных ею и опубликованных в еженедельной газете «Новый взгляд», распространяемой среди массового читателя, в т. ч. и по подписке — в качестве субботнего приложения к ежедневной газете «Московская правда», статьях «Пейзаж вместо битвы» (№ 3 за 1994 г.), «Не отдадим наше право налево!» (№ 119 за 1993 г.), в подготовленной и подписанной ею листовке партии ДС России «Фашизм и коммунизм вне закона» от 29.01.94, пропагандирует взгляды, идеи и теории о необходимости войны, допускает высказывания, содержащие призывы, направленные на развязывание гражданской войны между людьми, имеющими различные социальные и политические ориентации, то есть совершила преступление, предусмотренное ст.71 УК РСФСР.
Она же публично призвала к совершению террористических актов, т. е. к совершению преступлений против государства, а именно:
являясь экстремистски настроенным лидером партии «Демократический союз России» (ДС России) и преследуя политические цели, в подготовленном и подписанном ею пропагандистском материале партии ДС России, опубликованном в информационном бюллетене «Политический курьер» № 262 за 1994 г., листовке «Бери шинель — пошли домой», распространяемых среди широких масс населения, военнослужащих, призвала к совершению террористических актов в отношении президента РФ и ряда других государственных деятелей России, то есть совершила преступление, предусмотренное ст. 701 УК РСФСР.
Она же совершила подстрекательство к уклонению от очередного призыва на действительную военную службу путем обмана и при других отягчающих обстоятельствах, а именно:
являясь экстремистски настроенным лидером партии «Демократический союз России» (ДС России) и преследуя политические цели, в подготовленных и подписанных ею, массово распространяемых листовках партии ДС России «Скажи смерти нет!», «Граждане! Отечество в опасности! Наши танки на чужой земле!», написанной ею статье «Желтая гвардия, синий барон», опубликованной в газете «Молодая Сибирь» № 29 за 21.07.94, призывала призывников в нарушение закона без уважительных причин и с целью уклонения от призыва на действительную военную службу не являться по повесткам в призывные комиссии, «прятаться, бежать, откупаться», уклоняться от призыва любыми другими доступными способами, склоняя тем самым призывников к совершению преступления — уклонению от призыва на действительную военную службу путем обмана и при других отягчающих обстоятельствах, то есть совершила преступление, предусмотренное статьями 17, 80, ч.2 УК РСФСР.
Таким образом, Новодворская В.И. совершила преступления, предусмотренные статьями 74, ч.1, 701, 17, 80, ч.2 УК РСФСР.
На основании изложенного, руководствуясь статьями 143, 144 УПК РСФСР,
Привлечь НОВОДВОРСКУЮ ВАЛЕРИЮ ИЛЬИНИЧНУ в качестве обвиняемой по настоящему делу, предъявив ей обвинение в совершении преступлений, предусмотренных статьями 74 ч.1, 701, 17, 80, ч.2 УК РСФСР, о чем ей объявить. Копию постановления направить Пресненскому межрайонному прокурору г. Москвы.
Как странно и страшно видеть молодое, чистое существо, не работавшее ни с Берией, ни даже с А.Трофимовым, только что из университета, готовое по первому же жесту свыше творить беззакония, унижать и обесценивать правосудие, губить навсегда собственное доброе имя, топтать и преследовать невинных! Значит, древняя зараза не умерла, царствие чумы продолжается — пока на уровне единичных случаев.
В конце августа А.Кривченко, к которому мы ходили теперь целым творческим коллективом (я, Константин Боровой, Генри Резник, журналисты), отпустил нас с Боровым в Италию, а адвоката Резника — к сыну в Иваново. Мы расстались до сентября. А назавтра, пока я получала в поликлинике результаты анализов, а Боровой брал наши билеты на самолет, мою квартиру чуть не взломали омоновцы, напугав до смерти моих стариков. Оказывается, Кривченко с Илюшенко передумали! Надо было взять расписку. И когда мы с Константином Боровым проходили через незримый противотанковый ров — родную границу, его пустили, а меня отсеяли. Поперек всякого закона. Мне не было предъявлено обвинение. Я не давала подписку о невыезде. Но разве это могло остановить такой хамский орган насилия, как ФСБ? Такого его спарринг-партнера, как Генеральная прокуратура?
Я разозлилась и уехала на дачу до того сентябрьского числа, когда мы договорились встретиться с А.Кривченко. Но на его счастье, чаша сия его миновала. Первая серия «Кошмара на улице Вязов» кончилась. О том, что дело прекращено, я, как повелось, узнала из новостей НТВ.
Надо было ехать тут же, пока на них снова не нашло. Но кто же знал, что это будет целая серия кассет, и в каждом фильме будет появляться маньяк Фредди Крюгер: из-под земли, из ада, из церкви, с кладбища. И будет резать на кусочки. Так и мое дело, это кошмарный советский римейк сталинских ужасов. Слабая, бледная копия, на ней лежит отблеск адского огня…
Казалось, главная аксиома «доказана»: у нас нет политических процессов, одно только политическое следствие. Но наступил январь, и Александр Трофимов заявил у себя на коллегии, что он не понимает, почему мое дело прекращено, когда есть такие прекрасные основания его продолжить. Эта публика не могла вынести, что кто-то сочувствует чеченцам, а не им, таким лощеным, таким бесчисленным, таким бессовестным…
О реплике А.Трофимова мне немедленно донесли журналисты «Эха Москвы». И спросили, что я об этом думаю. Ну что я могла ответить? Во-первых, это преднамеренная утечка информации: надо же ФСБ будущему красному монарху Зюганову свой товар лицом показать? У нас — товар (технология политических репрессий); у вас — купец (репрессивная власть, которой надо будет избавляться от демократов). Во-вторых, А.Трофимов — профессиональный палач из V отдела ГБ; цветы опылять он все равно не будет, он может только сажать. И не цветы, кстати. Орехова же посадил.
Дальше я выступаю по 1 каналу ОРТ у Любимова с Сажи Умалатовой, бросаю ей вязанную варежку вместо перчатки, одновременно предлагаю во втором туре голосовать за Ельцина, а после поставить свечу, первый тур сулю Явлинскому, да еще предлагаю Любимову выпить сока за победу чеченского оружия. И дальше — по нарастающей. Передача состоялась 7 марта, дело по «факту» было возбуждено прокуратурой города Москвы, этим коммунистическим заповедником, 8 февраля (через 2 дня после ареста А.Никитина), сразу после мартовских праздников меня вызвали в прокуратуру Северо-Восточного округа (единственный округ и единственная прокуратура, куда еще можно было сдать меня на хранение, потому что по месту моего жительства и по месту прописки «Нового взгляда» больше не оставалось прокуратур).
На этот раз распоряжение вышестоящего начальства угодливо, хотя и с чувством вины, клянясь в большом уважении ко мне, всяческой радости от встреч и заверяя, что мне ничего не будет, кроме условного срока, а у них на плечах погоны, они обязаны это делать, им хуже, чем мне («…мы тебя совсем не больно убьем…»), выполняли следователь (начальник следственного отдела) Станислав Иванов, постарше А.Кривченко, и его улыбчивый прокурор. Последний даже звонил мне и пытался добиться согласия на допрос моей матери, опять-таки заверяя в дружелюбии. Зачем им это было надо — Бог весть, ведь даже гэбульники от таких методов отказались еще в 50-е годы, после смерти Усатого. От этой парочки (Иванов — прокурор) у меня осталось впечатление следующего рода: на крыше газовой камеры двое эсэсовцев опорожняют в отдушину банку Циклона Б, и, слыша внизу отчаянные крики, приговаривают: «Не надо так волноваться, все будет хорошо; на нас погоны, мы не можем иначе; легко, вам штатским, говорить…»
Сначала нам с Резником показали якобы предлог для возобновления дела: фальшивые распечатки моих разговоров по частному, личному телефону с Хаммадом Курбановым (после его отъезда из Москвы мы не говорили по телефону ни разу). Текст был примерно такой: берите, дорогие чеченские боевики, все русские города, в частности, город Витебск (то, что это белорусский город, на Лубянке усвоить не успели). Кассет не было — видно, они были настолько плохо сфальсифицированы, что их нельзя было дать прослушать хотя бы один раз мне, Иванову и адвокату…
Когда мы потребовали кассеты, расшифровки быстренько исчезли из списка моих улик. Предлог сделал свое дело, предлог может удалиться… А дальше все пошло в русле той же колеи, что и с А.Кривченко.
Все-таки наши каратели — маньяки. Серийные убийства, серийные политические процессы, серийные фальшивки, серийные дела по двум статьям, написанным три года назад…
1. Ты — свидетель (по своему делу). Очень убедительно и не в первый раз доказываешь, что ты не предавал Родину ни Биллу Клинтону, ни Шамилю Басаеву; что не взрывал Чернобыль; что тебя не было в Буденновске; что не крал шапку Мономаха; что не призывал лишить в РФ русских (а нас, вроде, как раз 80 %) избирательных прав и отправить в газовые камеры.
2. Ты — обвиняемый. Твои объяснения пошли псу под хвост; на выбор берут любое обвинение (от кражи шапки Мономаха до антинародной деятельности) и предъявляют; тут же кончают следствие и закрывают дело. Можешь читать всласть.
Мое обвинение выглядело в конечном итоге скромно и непритязательно:
10 апреля 1996 г.
Начальник следственного отдела прокуратуры Северо-Восточного административного округа г. Москвы юрист 2 класса Иванов С.Г., рассмотрев материалы уголовного дела № 229 120,
Материалы настоящего уголовного дела дают основания для предъявления Новодворской Валерии Ильиничне обвинения в том, что она совершила умышленные действия, направленные на возбуждение национальной вражды и розни, на унижение национальной чести и достоинства, пропаганду неполноценности граждан по признаку отношения к национальной принадлежности.
Так, в период 1993–1994 гг. в написанных и опубликованных ею газетных статьях, а также в интервью представителям средств массовой информации, в устной и письменной форме Новодворская В.И. систематически высказывала суждения и пропагандировала идеи о неполноценности русской нации и ее представителей, чем подрывала уважение к ним, унижала национальное достоинство русского народа, возбуждала чувство неприязни к русским, подстрекала к межнациональной вражде и розни.
В опубликованной в г. Москве еженедельной газете «Новый взгляд» № 46 от 28 августа 1993 г., распространяемой среди массового читателя, в том числе и по подписке — в качестве приложения к газете «Московская правда» в своей статье «Не отдадим наше право налево!» Новодворская В.И. умышленно унижала национальные честь и достоинство русского населения Латвии и Эстонии, пропагандировала идеи о его неполноценности по национальному признаку путем утверждений о том, что русских «нельзя с правами пускать в европейскую цивилизацию. Их положили у параши и правильно сделали».
В статье «Россия № 6», опубликованной также в г. Москве, в той же газете № 1 от 15 января 1994 г., ею умышленно унижается честь и достоинство русских путем утверждения о маниакально-депрессивном психозе как неотъемлемой черте русского характера, определяющей всю историю русского народа.
В интервью эстонским корреспондентам, показанном в публицистической передаче Эстонского ТВ «Пикапяэварюхм» 6 апреля 1994 г. и опубликованном в газете «Молодежь Эстонии» № 80 от 9 апреля 1994 г., русским приписываются такие черты национального характера, как «леность, бедность, бесхребетность, рабство», пропагандируется тем самым их неполноценность по национальному признаку.
Во всех материалах, подготовленных и подписанных ею, Новодворская В.И., опираясь на тенденциозно подобранные факты и измышления об образе жизни, исторической роли, культуре, нравах и обычаях лиц русской национальности, путем необоснованных выводов и ложных логических посылок умышленно воздействовала на познавательный компонент социальных установок широкой аудитории, и на этой основе влияя на ее эмоционально-оценочные отношения к проблемам межнациональных отношений, формировала негативное отношение к гражданам русской нации и ее представителям, пропагандируя их неполноценность по признаку отношения к национальной принадлежности, унижая их национальные честь и достоинство, целенаправленно возбуждая межнациональную вражду и рознь, способствуя ухудшению межнациональных отношений на внутри и межгосударственных уровнях,
то есть Новодворская В.И. совершила преступление, предусмотренное ч.1 ст.74 УК РСФСР.
На основании изложенного, руководствуясь статьями 143, 144 УПК РСФСР,
Привлечь Новодворскую В.И. в качестве обвиняемой по настоящему делу, предъявив ей обвинение в совершении преступления, предусмотренного ч.1 ст.74 УК РСФСР, о чем ей объявить.
По закону читать дело можно сколько угодно, но прокуроры в погонах так торопились сервировать меня к столу Зюганова-президента (пока там суд да дело, а выборы уже 16 июня: эти поганцы коммунисты собирались же с первого тура победить!), что нас с Резником просто торопили самым неприличным образом, чуть ли не до истерики. На чтение стряпни Станислава Иванова у нас ушла неделя.
Но победы не вышло, по крайней мере, на этот раз. И дело, испуская глубокие вздохи, валялось в Мосгорсуде, пока не возник новый сюжет с операцией президента, новый всплеск розовых надежд красных сил, и, следовательно, какие-то действия судейских чиновников. Дело было назначено к слушанию на конец сентября.
Реальный ущерб от всех этих плясок скелетов из шкафа:
1. Потеря времени (моего, времени Константина Борового и Генри Резника).
2. Ущерб для государственного престижа. Общее мнение от этого дела у иностранных корров таково: Россия — страна непуганых идиотов из электората Зюганова, непуганых бандитов (из ФСБ, прокуратуры и суда) и непуганых Обломовых (все остальные россияне, которые ничего не делают с первыми двумя группами).
3. А.В.Кривченко намекнул, что он имеет право запретить мне ездить на дачу: (летом 1995 г.) 40 км от Кремля.
4. Станислав Иванов обещал изменить меру пресечения на содержание под стражей, если я буду еще писать статьи, особенно о своем собственном деле.
5. А.Ильюшенко сорвал поездку в Италию в августе 1995 года.
6. Судья Татьяна Губанова немотивированно (нежелание огорчать А.Трофимова, Г.Зюганова, А.Лукьянова и В.Илюхина — не мотив для суда) отказала в восьмидневной поездке в Испанию в августе.
7. Вымотанные нервы, давление 190 на 120.
Это все сущие пустяки по сравнению с 40 миллионами уничтоженных этими же органами (или их предтечами) россиян — и не только россиян.
Я не знаю только, обнадеживало ли Александра Никитина то, что он своим примером символизировал исторический прогресс: до Ельцина, до августа, при Советах его бы расстреляли. И адвокатами у него были бы отнюдь не Резник и Шмидт. СМИ ничего о нем не передавали бы, и никаких пресс-конференций! А так он просидел в недрах ФСБ только 10 месяцев с хвостиком… Кому спасибо сказать? Ельцину, Чубайсу, Киселеву — с удовольствием. «Беллуне» и правозащитникам — от души. Но не ФСБ же! И не за то, что руки не укоротили…
Идеологическая схема моего суда аналогична процессу Жанны д'Арк плюс коррекция на конец XX века, а вместо коммунистов у нее были англичане. Замените ФСБ на инквизицию, и вы получите искомый результат. Итак, дано, что меня обвиняют в том, что я ведьма, еретичка и послушна Сатане.
Ведь суть моего обвинения по «Архипелагу» (время процессов над генетиками, кибернетиками и космополитами) — это ВАД, ВАТ и ПЗ (восхваление американской демократии и техники и преклонение перед Западом) — вполне на уровне Средневековья.
В конце костер, потому что прокурор Лыгин требует полутора лет заключения в советском концлагере, где нет статуса политзаключенного. То есть сожжение на медленном огне. Медленная смерть (больше 5–6 месяцев с моим здоровьем не выдержать). А я предпочитаю сожжение на «быстром» огне — смертельную голодовку. Всего два месяца, если с водой. Одиннадцать дней, если без воды. Обвинение и финал тождественны, что в Средние века, что сейчас. Но атрибутика! Представьте себе, что Жанна д'Арк ходит на суд свободно, дав подписку о невыезде, что у нее есть адвокаты, что она дает интервью, что в зале судилища — телевидение, что епископ Кошон объясняется со СМИ…
Все меняется, кроме сути. А суть все та же: тебе надо доказать, что у тебя нет рогов и копыт, что ты не применяешь черную магию и не ездишь на шабаш на козле. И это доказываешь ты, доказывают члены Пен-центра, Союз писателей, адвокат Резник… Депутат Боровой доказывал другое: что рога и копыта у эксперта Рощина…
Судья Губанова была очень вежлива и мила. Я ее так и представляю теперь: в эсэсовской форме, после трудового дня в Освенциме она вышивает бисером абажур из человеческой кожи. В конечном итоге из меня сделали белку в колесе: та же подписка о невыезде, то же дело, ушедшее на доследование или на новый процесс… Вот здесь-то и оценишь чеченцев: они первыми вырвались из беличьих шубок и беличьих колес. Шамиль Басаев не будет доказывать, что он не колдун и не террорист.
На этой земле, в той России, которая есть географически, а не виртуально, в мечтах, мне предоставлено на выбор два вида унижения:
1. Сесть в советскую тюрьму и до последней минуты жизни, даже если это будут только 11 дней, подвергаться глумлению тюремщиков, гэбистов, прокуроров. Умереть не свободной, умереть в неволе, после того, как твое достоинство будет растоптано.
2. Всю жизнь доказывать, что ты не ведьма, не верблюд, не враг народа, объясняясь со скамьи подсудимой с дураками и подонками. Это не свобода, конечно. Это соучастие в грязных провокациях таких «расследований» и «судов». Это игра по их правилам, за их столом.
А больше нет перспектив. Все остальные — еще хуже. Эмиграция — это бесчестье, дезертирство, предательство. Измена слову, долгу, делу жизни.
Еще можно застрелиться. Новый вид капитуляции, абсолютное доказательство того, что у страны нет шансов, что в ней нельзя бороться и жить.
А я выбрала вечный кафкианский процесс. Второй вариант. И если кто-нибудь видит более достойный выход из этой ситуации, пусть первым бросит в меня камень…
Что же до «дела о трех миллионах» — то, что я о нем думаю, — в моем последнем слове. Приятно помечтать о виртуальной России, которую задавила Советская республика, которую похоронил Иван Грозный. Наверное, Китеж был именно таким. Виртуальная реальность…
«И вот послесловье, конец»
От народных восторгов по поводу запрета КПСС со снятием памятника железному Феликсу до нынешнего меркантильного равнодушия по поводу каждого потенциального народного избранника, от депутата до губернатора или президента («Мама, а мама! Несет ли он яйца?» — «Не знаю, душенька, должен бы несть») — полтора десятка лет.
Может быть, это и есть норма при капитализме. Но с нами это случилось рано, капитализма еще нет, а чтобы его построить, его надо чертовски полюбить. Бескорыстно. Наверное, это бывает всегда именно так: пассионарный восторг — забивание камнями, Голгофа — новая религия, вера, катакомбы, мученики, звери на арене — рутина, равнодушие. Закон Божий, механическое отбывание религиозной повинности. И хорошо, если фанатизм и инквизиция не продолжат этот ряд.
Когда на последней неделе
Входил Он в Иерусалим,
Осанны навстречу гремели,
Бежали с ветвями за ним.
А дни все грозней и суровей,
Любовью не тронуть сердец,
Презрительно сдвинуты брови,
И вот послесловье, конец.
Пастернак знал толк в отчаянии, тем более что в его время за Зюганова не 30 миллионов голосовали. Все 100 процентов голосовали за кандидатов блока коммунистов и беспартийных.
На выборах 1995 года в Госдуму я провела эксперимент: Выставила свою кандидатуру от Партии Экономической Свободы. Только Константин Боровой оказался достаточно храбр, чтобы взять меня в долю. И то не в первую тройку, иначе бы спонсоры не дали ему денег, а в провинции отказались бы собирать подписи на подписных листах… 4 процента у ДВР, меньше 1 процента у ПЭС — ну ладно, провинция, глубинка, Вандея. Борового считают богатым (Жирик, кстати, богаче, но получает свои проценты) и поэтому не любят на селе и в провинции, Гайдара считают представителем власти. Но я выставилась в Москве. Здесь масса демократов. 23 соискателя на округ! Всякой твари по паре, от любителей пива до баркашовки.
Я не имела и не искала денег. Только на подписи самую малость. Никакой агитации за себя. Хорошие концептуальные листовки. Идеи, а не дешевые обещания. На улице меня узнает каждый второй. По радио, по TV, в газетах я выступаю часто. Мне-то время не нужно покупать. И никакой пропаганды своей персоны. У меня есть доказательства: доперестроечный стаж борьбы, потом борьба при Горби, потом борьба за свободу Чечни. Я думала, что другие кандидаты этого не предъявят, а главное было — остановить войну в Чечне, убрать коммунистов и нацистов с дороги, уйти на Запад без всяких разговоров о третьем пути.
Я никогда не стала бы состязаться с достойными людьми, которые много сделали для страны: с Егором Гайдаром, с Константином Боровым, с Сергеем Ковалевым, с Глебом Якуниным, с Галиной Старовойтовой. Но у меня в округе были кандидаты, которые мизинца не укололи за эту страну, за ее свободу. Тельман Гдлян, например, лично объяснявший избирателям, что для таких экстремистов, как я, нет места в Госдуме. Он раздавал визитки с обещанием оказывать бесплатную юридическую помощь до 2001 года… То есть нес яйца. А я не обещала ничего, кроме борьбы с коммунистами и фашистами, кроме сохранения чести страны, кроме помощи бедным чеченцам… Всем стало ясно, что я отказываюсь нести яйца из принципа. Юлий Нисневич шел от «Выбора России». Что ж, в мирное время он прекрасный депутат. Но время еще не мирное.
Я не учла одного: что место в Госдуме — это не только право защитить честь страны и с чем-то бороться, это еще и теплое и сытное место. Я хотела отдавать; а соискатели шли брать. В результате был избран популист Гдлян, голосующий с левыми. У Нисневича оказалось второе место. Дальше был «яблочник». Потом — представитель блока Панфиловой из МВД(!). Коммунист, лужковец из НДР. У меня оказалось 7 место. 11 тысяч человек с хвостиком. В других округах Москвы было бы то же самое: демократы не способны уступить другому даже во имя общего блага, а большинство требует от депутата мяса, шерсти и молока… Я больше никогда не буду баллотироваться. Я живу для этих 11 тысяч человек — по московским и петербургским округам, для задушенной горсточки демократов в провинции, для угнетенных национальных меньшинств, которые дают мне продукты на рынке даром (уж они-то все голосовали за меня), для 4 процентов гайдаровского электората, для тех, кто отдал свой голос Боровому. Для своих.
Мой кубок за здравье немногих,
Немногих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней…
В стране создана протобуржуазная среда («новые русские», банки, парвеню, журналисты, клубы, «челноки», торговцы, фермеры). Надо выращивать ее, как рассаду в ящике на окне. И никогда не быть на стороне левых. Нам не повезло: в своих экономических чаяниях дээсовцы — правые консерваторы, правее ДВР и ПЭС. Но в наших политических воззрениях (угнетенные народы и их права) мы — почти анархисты, потому что больше никто в Европе не готов признать право на самоопределение. Россия возвращается, как Иов, на свое гноище: к традиционализму черносотенцев и охотнорядцев, к Столыпину, а не к Джефферсону; к Манифесту 17 октября, а не к американской конституции. Мы были правыми в XIX веке (за исключением эсеров, анархистов, меньшевиков, большевиков), но мы не были вполне европейцами. А нам надо успеть и туда и сюда: поддержать доброго конституционного монарха Ельцина — и его же назвать военным преступником за Чечню; запретить себе эмиграцию из России — и одновременно проповедовать атлантизм; все отдать во имя чужой прибыли; лечь ковриком под чужие «мерседесы».
Я живу для того, чтобы все, кто работал и работает в КГБ (ФСБ), все, кто был членом КПСС и стал членом РКП или КПРФ, не знали покоя. Моя роль — это быть тенью отца Гамлета. Я буду появляться днем и ночью и напоминать тем, кто захочет меня услышать, кого убили Клавдии, взявшие за себя наших Гертруд. Только в отличие от тихой тени я буду кричать и требовать мести, как Электра, пока не придут Оресты.
В отличие от интеллигентного героя Сэлинджера я никого не хочу ловить над пропастью. Наоборот. Мы живем во лжи над пропастью правды, боясь в нее заглянуть. Я хочу бросать людей в пропасть правды, потому что разобьются на ее дне только слабые. У сильных вырастут крылья, они научатся летать. Они познают истину, и истина сделает их свободными. Свобода там, в пропасти правды. Чтобы полететь, надо броситься. Этот головокружительный полет — плата за освобождение от лжи. Мне никогда не скажут спасибо. Моя помощь народу выразится в том, что я извлеку его, отбивающегося, из зарослей лжи и швырну с обрыва в сияющую бездну правды. Пусть летит, авось по дороге войдет во вкус. Каждый правозащитник должен запомнить: народ имеет право на горькую правду. Народ не имеет права на утешительную сладкую ложь.
Валерия Новодворская