переложив всего себя в пустые хлопоты отпущенного срока. И поди разберись: то ли он призван по Высочайшему повелению, то ли сам по себе явился без призвания, случайный, ни откуда взявшийся. Не объяснили ему что-то прежде рождения, глаза не открыли. Ослеп человек с двумя глазами, а ко гда глядеть не на что — прозревает, другим зрением видит мир, другим чувством понимает, но не выходит до положенного срока хозяин тех глаз и чувств…
«Придет время, Бог все откроет, — думает потрясенная Клавдия, — нет обмана в Писании. Первый человек — из земли, перстный, второй человек — Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные, и каков небесный, таковы и небесные…»
Возок подбросило на ледяном пупке, но она перетерпела боль в пояснице, до конца донесла спасительную мысль:
«…И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного».
— И я, и детки мои будут, — подтвердила она вслух свою надежду.
Часа через два жизнь повеселела. Въехали в старый, отстойный лес. На душе у Клавдии стало спокойнее, деревья мягко расплывались. Все вокруг подобрело, поплыло широким кругом, точно на ярмарочных каруселях. Уходит небо — возвращается земля, уходит земля — возвращается небо. Вдруг карусель остановилась, надо сон смотреть…
..На вскипевшей узловатыми наплывами наледи обоз сбавил ход. Верховые спешились, повели коней в поводу. Наледь широкая, живая, под каждым шагом — ловушка.
«Опасное место, — Родион оглядел появившийся впереди берег. — Ищи листвяк потолще, да хоронись за ним с пулеметом. Всех пересчитать можно. Неужели они проглядели такое местечко али лучше где подыскали…»
Думая о своем, не заметил, как подъехал Семен Сырцов, прогонистый, остролицый боец из савиноборских староверов, которые собирались лишить Сырцова руки за кражу. Но не лишили. Крученый оказался мужик, такой из семи кружек напьется, нигде не задолжает. На суде упрямился изо всех сил, не признал темных их законов. От прошлого отказался, заявил, что прозрел, и сознательно идет служить мировой революции. Люди задумались, сидели-гадали: рубить — не рубить… И решили — надо отрубить, ведь украл. Не отруби — другим соблазн будет. Но уставщик был человеком осторожным. Тихий ум предупредил его об опасности: отрубленная рука никудышного человека могла стать случаем для вторжения в их скрытную жизнь новой власти. Он сказал:
— Пущай убирается целым. Бог спросит…
— Бог спросит, — едва слышно откликнулось покорное, но недовольное собрание. Той же ночью Сырцов покинул скит, без материнских слез и родительского благословления. Острая память отступника унесла с собою общий внимательный взгляд бывших единоверцев. Ночами он вскакивал с криком, в тайге на каждый шорох за спиной вскидывал винтовку и знал — за грех придется уплатить…
— Слышь, командир, — попросил мягким голосом Сырцов, — прикажи у Сучьей скалы чай варить.
Сырцова Родион недолюбливал: скользкий какой-то, хотя и услужливый, да и вор к тому же. Он посмотрел на руку бойца, пытаясь представить на ее месте запрятанную в рукавицу культю. Потом сказал:
— Рано еще чаевничать. Поезжай себе.
Но Семен упрямо напирает, скосив в сторону хитрые глазки:
— Затемнит, сухой палки не сыщешь. Прикажи, Родион Николаич. Вона и Фрол возвращается…
— А пошто один? — заволновался Родион. — Може, стряслось что, а? Жми к комиссару, Семен. Торопите людишек. На наледи мы — ихняя мишень.
— Чья это мишень? — огляделся по сторонам Сырцов. — Следков даже нету.
— Скачи, недоделок темный!
Сырцов дернул повод, повернул коня. Хотел еще что-то спросить, но, глянув на командира, передумал.
Фрол Фортов осадил своего жеребчика совсем близко. Головы лошадей коснулись друг друга, и иноходец оскалил зубы.
— Звери! — нетерпеливо выдохнул разведчик, показав командиру большой палец. — Добывать надо.
— Фу-ты! — Родион улыбнулся. — Мне черт-те что померещилось. Летишь, как сумасшедший. Думаю — офицеры выказались. Где зверей видел?
— У Сучьей скалы, прям в подоле, на гари. Ихне место.
— Далековато видел. Разглядел ли?
— Обижаешь, Николаич, — Фрол, однако, радоваться не перестал, — на зверя глаз имею верный.
— Так, так, — Родион и сам развеселился. — Мясо лишним не быват!
Он проводил взглядом ближний возок и махнул рукой подъезжающему бойцу:
— Доложил, Сырцов?
— Доложил. Поторопит.
— Тогда слушай сюда: обоз придержишь у сворота на Дунку. До моего выстрела.
— Може, почаевничаем на той плоскотине. Сосет внутрях.
— Сырцов? — скрипнул зубами Родион. — Не твое брюхо здесь командир! Сполняй!
Кони резво взяли с места, пошли размашистой рысью, и скоро всадники исчезли в заснеженном ельнике.
…За поворотом на Дунку, у обгоревшей, разбитой молнией лиственницы, пританцовывал напарник Фортова по разведке, еще не шибко старый, но окончательно седой мужичонко в ношеной козлянке.
Конь его был привязан на длинном поводу, не мешавшем копытить у обочины, где из снега торчала подорожная трава.
Родион спросил полушепотом:
— Стоят?
— Кормятся без заботы. Бык еще рога не стерял.
— Час стерят, — пообещал Родион и увидел зверей.
Во ртумгновенно стало сухо. Он забыл про все. Добытчик осилил в нем командирскую осторожность.
Два сохатых паслись в редком сосняке, поднявшемся на гари. Третий, громадный даже на полуверстовом расстоянии рогач, стоял чуть ниже. Вот бык медленно поднял голову, повернул ее в сторону дороги. Возможно, зверь услыхал шум обоза. Он замер.
— Глянь — еще один мордой крутит. Теперь не скрадешь…
Родион зубами стащил с руки лохматку, подышал на пальцы, приказал Фортову:
— Дай винтарь!
Разведчик потянул с плеча трехлинейку, осторожно поставил приклад на снег и развязал грязную тряпицу на конце длинного ствола.
— По горбушке бери, Николаич!
— Будет учить!
Коротким движением опытного эверовика Родион послал патрон в патронник, ствол положил на торчащий из снега комель сраженной лиственницы. Поднес было ко лбу троеперстную щепоть, да как обжегся. Отдернул руку, покосившись на бойцов сердитым взглядом, и тихо ругнулся.
Целился Родион долго, основательно, будто прокладывая верную дорожку к звериному сердцу. И в момент, когда мушка застыла на самом краешке горбатой спины, плавно подвинул спуск к себе.
Винтовка вздрогнула. Опрокинулся зверь. Тугой звук выстрела вытянулся со звоном по пади на всю ее даль, пока не задохнулся где-то у гольцов.
В образовавшуюся тишину вошел обессиленный завистью голос Фрола:
— Добро торнул…
— Через роги пошел! — восхитился седой боец. — С фартом вас, товарищ командир! Но вы только гляньте — встает! Поднимается!
Сохатый неуверенно, как новорожденный кочерик, поднялся, шагнул к лесу. Ноги разъезжаются, голова клонится к коленям. В дикой мощи быкадурная пуля порвала тоненькую, однако самую главную нить жизни. Теперь ее уже не свяжешь… Зверь двигался, медленно загребая копытами тяжелый снег. Остановился. В последней вспышке ярости вскинул большую голову, поискал взглядом врага.
— Добавь ему, — предостерег Фрол. — Позапару ушагать может.
— Куда ж там? Таку дачку словил!
— Пули жалко? Добавь!
Совсем близко заскрипели сани. Вотуже и первая лошадь показалась в ельнике. Родион ждал, поглядывая в сторону уходящего зверя, но когда в просвете между елями показался возок, где ехала Клавдия, снова припал к прикладу трехлинейки.
Выстрел перепугал ближнюю лошадь, она вздыбилась, заметалась в оглоблях, норовя махнуть в снег. Седой боец цепко поймалея за узду, уперся:
— Ну! Ну! Не балуй, дуреха!
Сохатый упал чуть раньше выстрела. Даже не упал, а осел, сломив в коленях передние ноги, уронив в лесу большие рога.
— Все… — Родион выпрямился.
Успокоенный удачным выстрелом, повернулся к бойцам совсем другим человеком. На глазах поменялся. Лицо уже доброе, спокойное, точно удачный выстрел помог ему освободиться от строгой командирской маски.
— Возьми задние сани, Фрол, — сказал он, не пряча своего торжества и зная ответ.
— Одними не обойдешься.
— Думаешь?
— Гадать не хочу — пудиков двадцать из того зверя вынем.
— Тогда еще Игнатову лошадку прихвати. Комосья не забудь сдернуть. ^^ем тебя у Трех чумов. Почаевничаем тама, да за одним делом тунгусов потрясем.
Родион подошел к иноходцу, подмигнул вознице с передних саней:
— Ты, Кондрат, никак соплями к вожжам примерз?
— Не! — покачал головой испуганный возница. — Команду жду.
— Тогда — трогай. Поехали, товарищи!
Версты три обоз ехал в разнолесье, где под старыми березами водили хороводы разлапистые пихты с елями. Затем пошли Елохинекие кедрачи, некогда принадлежавшие хлыстовскому кормчему, Прокопию Алексеевичу Елохину, но с момента его убиения сродным сыном Ерофеем отнесенные к угодьям непромысловым. С той поры орех здесь брали только по весне на паданке, да и то не каждый год, а лишь когда с осени рано ложился снег по другим ближним кедрачам. Неловкие, далекие места. Тем их неудобствием для людей не преминул воспользоваться соболь. Густо прикормился: на каждой версте пяток сбежек встретишь. Первыми смекнули для себя выгоду тунгусы. Послали к вдове своих ходоков и прикупили кедрач за пятьсот рублей серебром и деся ток справных олешек. Может, скудную цену дали, только старухе тех соболей не гонять. Уступила с легким сердцем.
К стойбищу тунгусов подъехали после полудня. Усталое солнце висело размытым желтым пятном поперек синего хребта. Его лучи высвечивали четкие силуэты трех чумов на берегу маленькой речушки. Три едва видимых дымка поднимались над острыми крышами, обещая покой и тепло.
Настроение поменялось, когда визгливые, сроду не кормленные, собаки тунгусов выкатились под ноги лошадей плотной, нахрапистой стаей. Но кони не испугались, прижав уши, побежали на собак еще быстрей, и псы слетели с дороги в снег, захлебываясь дергающим лаем.
— Попадись таким одинокий, — сказал через плечо Клавдии бородатый возница, — по кускам растаскают. Зверье!