та она зажмурилась и прикрыла глаза ладошкой.
— А-а-а, сонная тетеря! — приветствовал её дедушка. — Давай-ка, садись, пока булочки все не слопали.
— Это у неё на почве отравления кислородом, — прокомментировала бабушка внучкино позднее пробуждение, — сонный обморок приключился. В городе организм выхлопными газами дышит, а тут, на природе кислородцу глотнул — и брык! — ножки кверху!
— Да уж, местный кислород надо порциями принимать. Как лекарство, поддакнул дед Шура. — Так ведь, Мосина? Давай после завтрака в лес сходим?
Сеня с укоризной поглядела на деда. У них был негласный уговор: звать её излюбленным дедовым прозвищем — Мосина — только без свидетелей, наедине. Но, как видно, переезд не её одну выбил из колеи — и деда тоже. Поняв, что проговорился, дед Шура испуганно прикусил язык, незаметно подмигнул внучке: мол, никто и внимания не обратил на наше заветное имечко… И тихо шепнул:
— Не боись, старушка, прорвемся!
Это «прорвемся» было излюбленное дедово словцо, которое он перенял от одного из приятелей папы. Приятеля этого, как Сеня подозревала, дед терпеть не мог, а вот словечко его прижилось. Приятель — человек бойкий — первым из папиного отдела начал заниматься бизнесом, то ли ларек открыл, то ли ещё что… Только на все сомнения и предостережения сослуживцев отвечал: «Спокуха, ребят, прорвемся!» Отчего он так раздражал деда Шуру Сеня не знала, только дед, скрывая свое истинное отношение к чему-то за шуткой, ехидной подколочкой или глухой молчанкой, обычно держал свое мнение при себе.
Эта дедова выдержка Сеню прямо-таки восхищала. Дедушку она очень любила, между ними установилось особое тайное взаимопонимание, и если б не это — она вряд ли способна была выдерживать изнурительные семейные перепалки. В самый разгар ссор, чаще всего возникавших за столом, дед подмигивал ей, иногда тайком под столом пожимал её руку, когда лавина упреков обрушивалась на нее… И когда её лапка оказывалась в крепкой дедовой ладони, такой сильной, спокойной, — дед и по сей день железные скобы гнул, — ей становилось легче.
Вот и сейчас, когда дед ей подмигнул, Сеня сразу же успокоилась, вякнула: «Доброе утро!» и уселась за стол.
Папы и Костика не было — ушли на станцию за продуктами. Стрелки часов распялились на циферблате — половина двенадцатого. Ничего себе, полдня пролетело! Надо срочно перехватить чего-нибудь и заняться исследованием незнакомой местности. То было её излюбленное занятие, которому она предпочитала предаваться в одиночестве, труся бодрой рысцой и не уставая вертеть головой во все стороны. Сеня и жила так — бодро рыская в одиночестве, потому как была той единственной девчонкой в мире, с которой всегда интересно!
«Да, компанейской нашу девочку не назовешь!» — горько вздыхая, сетовала бабушка Дина — папина мама. И это, пожалуй, было единственное её мнение, не вызывавшее в семье разногласий. Бабушка Дина с папиной сестрой тетей Маргошей — должны были приехать к ним в следующие выходные. Здесь, на даче лето решено было провести малым составом: мама, дети, бабушка Инна с дедом Шурой, а папа только по выходным. Снять дом побольше было их семье не по средствам — зарабатывал только отец, крутился на двух работах, а мама подрабатывала на дому переводами, потому что в тур агентстве, где она работала, зимой провели сокращение штатов, и мама как раз под него угодила.
По иронии судьбы семью в последнее время кормило папино хобби — он все ещё числился в своем научно-исследовательском институте, где зарплату не платили вот уже полгода, а зарабатывал на жизнь фотографией. У него завязались неплохие контакты с редакциями двух-трех солидных журналов. Однажды он, ни на что особенно не надеясь, зашел в редакцию и показал свою натурную съемку, а там за него уцепились, потому что у папы был редкий дар: предметы или пейзажи на его фото были совсем как живые… А с весны он ещё пробовал себя на поприще рекламы — за рекламную съемку очень хорошо платили. В фирму, занимавшуюся рекламой, папу пристроил как раз тот приятель, которого так недолюбливал дедушка. Звали его Валетом. То есть, разумеется, у него имелось и имя и отчество, но институтская кличка «Валет» потянулась за папиным однокашником и во взрослую жизнь. Впрочем, ему это, похоже, совсем не мешало. Как раз в мае этот самый Валет устроил для папы очень выгодный заказ, и за одну-единственную фотографию папа получил столько, что на эти деньги смог снять дачу для семьи на все лето. В своем горе-институте он и за полгода столько не зарабатывал… И теперь папа был страшно горд, а к его мнению на семейном совете стали прислушиваться. Для детей не было особым секретом, что в их семье верховодили женщины, и оба они — и Костик, и Сеня — считали, что это в порядке вещей.
Сеня рассуждала приблизительно таким образом: не все ли равно, кто зовется главой семьи — бабушка, папа, мама… Было бы хорошо и хоть иногда — весело. Она так и расцветала, когда кто-нибудь начинал шутить, балагурить, а другой подхватывал… и начиналось! Шутки, смех, счастливые мамины глаза, дедушка, срывающий с вешалки дамскую шляпку и начинавший представлять в лицах одну из знакомых дам… Ах, как Сеня любила такие моменты! Тогда она начинала догадываться, что наверное семьи бывают разные и не во всех заведено, как у них, что в доме может быть свое особое настроение, как у каждого — свое выражение лица. Где-то — мир и покой, где-то — смех и веселье, звенящая неугомонная жизнь… А где-то — вот такой мрак как у них, когда вечно все недовольны и обвиняют друг друга во всех смертных грехах. Нет, она понимала, что гнездится этот мрачный настрой в маме с бабушкой. Точнее все-таки в бабе Инне, потому что мама иногда старалась обернуть все в шутку, разрядить обстановку, но скоро сдавалась, подхваченная мощным течением Угрюм-реки, в водоворотах которой тонула её семья. И истоком этой гиблой реки была баба Инна.
Конечно, Сеня не понимала ещё всех тонкостей во взаимоотношениях взрослых. Умом не понимала, но интуитивно все чувствовала. Она знала, что её близкие — добрые, хорошие люди, но едва они соберутся вместе — пиши пропало! Заедают друг друга до полусмерти!
И втайне она мечтала, что когда вырастет, у неё будет дружная большая семья, где не будет ругани и вечных ссор, где никто не будет ни в чем обвинять друг друга, а каждого будет поджидать в доме теплый защищающий круг — круг любви! Она мечтала, что у неё будут дети — много детей, а мама Леля, их бабушка, будет нянчить их, петь им песенки и ещё вязать — это непременно, это обязательно! Что ещё будет в её семье? О, конечно, всякое, самое разное! Она и сама толком не знала — что. Почему-то не хотелось вдаваться в подробности. Потому что тогда неминуемо возникнет вопрос, на который нужно ответить. Вопрос: КАК этого достигнуть. Как добиться того, чтобы дом согрела любовь…
Перед этим вопросом она пасовала. Потому что, не знала — как. Ей хотелось только, чтобы в её семье жили и дед, и папа, и мама, и бабушка жили долго-долго… Только бабушка перестала бы вечно хмуриться, а папа хлопать дверью, выбегая из комнаты. Но для этого должно было совершиться чудо! И Сеня его ждала.
Сеня бы сбилась со счета, если б стала перечислять, чего не должно быть в её добром доме. Но он будет. Обязательно! А иначе никак нельзя. И все, что необходимо для дома, для уюта и для любви, — о, это она придумает! Конечно, придумает и продумает во всех деталях. Но это будет потом, когда она станет взрослой. А пока… пока ей нужно отстраниться от всего, что происходит в семье. Не обращать на это внимания. Жить в своем мире, а в семье — понарошку, потому что её жизнь начнется потом.
Вот и сейчас, намазывая хлеб маслом, Сеня задумалась. Из этого отрешенного состояния её вывели гневные причитания бабы Инны.
— Ну что они себе думают? День, считай, потерян! Уже двенадцать почти, а так ничего и не сделано!
— Мам, а что ты хотела? — проронила мама Леля, задумчиво глядя в сад.
— Да мало ли… Я просила Колю чердак разобрать — нужно сложить туда кое-какие вещи хозяйские. Дров нет — в лес надо сходить.
— Мама, какие дрова? Теплынь! Вчера натопили, чтобы дом после зимы прогрелся, но при такой погоде топить каждый день — это глупо. Двадцать пять градусов в тени — посмотри на термометр!
— Леля, это ведь май — земля не прогрелась! И потом детские комнаты на северной стороне — там же сырость… Нет, надо топить!
Леля не стала спорить и только пожала плечами. Но боевой дух в бабушке ещё не угас.
— Ну, где твой муж? Я ведь просила купить только самое необходимое. До станции — минут двадцать от силы. А их нет уже больше двух часов.
— Могут они просто погулять, осмотреться? Сейчас появятся, не беспокойся. Что за пожар?
— Надо картошку сажать. Я просила взять ведро на посадку.
— Мам, дорогая моя, ну зачем? — мама Леля начинала вскипать. — И участок не наш, и возня эта… Ну, посадим ведро — и точно такое же выкопаем, если не меньше… Мы же не огородники — ни опыта, ни желания нет. Я, например, ковыряться в земле не намерена.
— Вот, всегда так! А я не могу, слышишь, не могу смотреть как земля пропадает! Тут же сколько всего можно посадить, ты только подумай — и морковку, и свеклу… петрушечку обязательно, лук. Что еще? Ну, о картошке уже говорила — непременно посадим. И что ты за глупости городишь — мол, не получится… Все вырастет! Если, конечно, руки приложить.
— Хочешь — прикладывай! А я приехала отдыхать. Мне в городе забот во! — мама провела ребром ладони по горлу. — Не хватало ещё с утра до ночи на грядке торчать!
— А ведь придется, милая, придется! Ты ведь не хочешь детей пестицидами травить — вот и надо свое вырастить. Чистое, безнитратное! Вам, молодым, придется — мне ведь наклоняться нельзя. Отдыхать она приехала! Сама знаешь, я еле хожу… А-а-а, появились! — баба Инна переключилась на новый объект: по дорожке шли папа с Костей, нагруженные сумками и пакетами. — Ну, выкладывайте, что купили. И что вы так долго, Коля, у меня даже голова разболелась! Просила же не задерживаться…