Ярослав ГорбачевПроспавший смерть, опоздавший к рождению
I
— Дяденьки, пустите, пожалуйста! Меня мама ждёт… — тоненький голосок, звенящий ужасом и отчаянием, струной натянул прохладный лесной воздух.
Озёра больших, голубых, почти синих глаз наполнились слезами. Крохотные блестящие капли побежали по длинным ресницам, на мгновение повиснув на их кончиках и тут же сорвавшись в последний путь. По бледному мрамору щёк, мимо отважно вздёрнутого кончика носа и прячущихся за ним, трепеща от страха, ноздрей, огибая дрожащую линию сочно-алых и по-детски чуть припухлых губ — с опущенными вниз уголками и слегка, будто в замершем на полуслове крике, приоткрытых — и, так и не достигнув острого, с упрямой ямочкой у основаня, подбородка, дальше вниз, бессильно падая и впитываясь в дорожную пыль и грубую ткань платья.
Платья простого и дешёвого, но совершенно не способного скрыть стройную фигурку особы того возраста, когда уже не девочка ещё не женщина, и когда сохранившаяся в облике невинность уступает, но ещё не уступила, место женственности и серьёзности. Правда, сейчас весь вид девчушки-подростка, явно селянки, жительницы какой-то из окрестных деревень, говорил только об одном: как она напряжена и как сильно боится.
Этот неподдельный ужас был понятен и легко объясним. Она стояла одна, посередине безлюдной, как обычно, дороги на Хёрдбург, окружённая ратниками в цветах Самсона. Слава у этих людей и их предводителя, младшего княжеского сына, была очень громкая и чрезвычайно сомнительная… А учитывая, что окрестные земли, вместе со всеми живыми существами на них полностью принадлежат княжескому роду — даже окажись на дороге кто-нибудь, дураков, вздумавших заступаться, не найдётся точно…
В ответ на несмелую, до крайности наивную, просьбу селянки, раздались лишь раскаты грубого хохота.
— Ишь, чего захотела!
— Да за такую наглость наградить надо! По-особому! Вы подумайте только, «отпустите»!
— Стойте, стойте, она что-то про мамку вякнула! Может, проводит?
— Ведь точно! Ах ты ж голова, Зигфрид, прекрасно придумал! Эй, слышь, девка! Веди домой! К мамаше своей! Сюрприз ей будет. Даже, много сюрпризов!..
Пощёчины жестоких фраз били грубо и беспощадно, заставляя каждый раз вздрагивать, пусть даже смысл не всегда доходил до разума. Раскалённые клещи небрежно бросаемых слов без жалости вытягивали остатки самообладания, вызывая желание исчезнуть, спрятаться, а ещё лучше — проснуться наконец от этого внезапно настигшего посреди леса кошмара. Взгляд чистых как небесная лазурь глаз метался с одного лица на другое, тщетно надеясь найти хотя бы слабый отблеск участия, но лишь бессильно бился о злобные, равнодушные к чужому горю, искажённые пороком безобразные маски.
Лишь сгрудившиеся вокруг деревья сочувственно шелестели листвой, но даже в этом звуке была покорность сдьбе — мол, мы деревья, мы всё равно не поможем. Солнечные лучи, играя в прятки с тенями, ласково гладили лицо и руки испуганного маленького двуногого, совершенно не замечая неуместность своей ласки.
А ратники распалялись всё больше. Не переставая смеяться, они всё сильнее и сильнее сжимали кольцо вокруг своей жертвы, бесстыдно облепляя её паутиной похотливых взгляов. Кто-то протянул руку и ущипнул, кто-то толкнул, кто-то, заржав как конь, задрал подол платья. Но…
— Нет времени. Забыли?.. — тихий, спокойный голос внезапно заставил всех замолчать, резко осадив разгулявшееся было веселье. Мужчины выжидающе уставились на худощавого парня, внешне сильно моложе остальных, на бледном лице которого не мелькало и следа эмоций.
Селянка задрожала. Если до этого она просто очень сильно боялась, то теперь её захлестнул парализующий и заставляющий ноги слабеть ужас. Повисшая над дорогой тишина показалась ещё страшнее, чем гомон и грубые крики до того, будто природа призывала прочувствовать всю ничтожность своей жизни. Стали вдруг отчётливо слышны беззаботные птичьи трели, сытое жужжание мух, весёлое стрекотание кузнечиков. Из всех этих звуков, казалось, пропали последние остатки сочувствия. Лес говорил: мне нет дела до разборок между двуногими, здесь и без того каждый день кто-то рождается и погибает. Всего лишь очередные хищники поймали добычу. Поиграются, сожрут — будет удобрение. Так было, и так будет всегда…
— Давайте её сюда, быстро! Играться некогда, — худощавый разбил затянувшуюся тишину очередной резкой фразой. Всё вокруг тотчас ожило и пришло в движение.
Ратники мгновенно отреагировали, сноровисто скрутив неудачно попытавшуюся увернуться селянку. Сорванным листом на дорогу плавно опустился головной платок. Корзинка, наполненная зеленью для продажи на рынке, покатилось прочь, теряя содержимое и будто отрекаясь от обречённой хозяйки. Которую, отчаянно упирающуюся и голосящую, потащили прямиком к парню. Большие глаза не отрываясь смотрели на него, словно их приковали цепями. По всем приметам властный незнакомец полностью подходил под описание княжича, того самого, про чьи деяния в народе рассказывали только шёпотом, и лишь при свете дня…
Парень даже чуть подался вперёд, хотя внешне спокойное лицо всё так же казалсось пустым и ничего не выражало. Протянув руки, резким движением разорвал на девчушке платье, откинув в стороны жалкие ошмётки, обнажая чистую кожу с уже появившимися кое-где синяками. На тонких кривых губах мучителя вдруг проявилась усмешка, а зрачки забегали, почти осязаемо ощупывая беззащитную в своей наготе фигурку.
Княжич шагнул вперёд. Окованый металлом каблук с силой вдавил в землю пальчики на босой ступне, заставив их хрустнуть и не давая жертве отстраняться. Сжатый кулак, одетый в тяжёлую латную перчатку, поднялся вверх. Сверкнула сталь клинка. Боль и отчаяние заполнили сознание несчастной…
Сколько этот ужас длился, она не знала. Кончилось всё внезапно. Вернее, боль-то осталась, заставляя тихо стонать. Нервная дрожь всё никак не могла отпустить. Слёзы текли даже не ручьями, а реками. Глотка не могла больше издавать ничего, кроме жалкого хрипа. Крепкие руки стражников по-прежнему не давали возможности шелохнуться. Но… Княжич больше не терзал трепещущую плоть. Что произошло, благодаря чему вдруг появилась передышка, жертва варварской жестокости не понимала. Перед затуманенным взглядом плыли круги, а в ушах гулким стуком отдавался каждый удар бешено колотящегося сердечка…
А перед Самсоном и его людьми стоял, тяжко опираясь на сучковатый посох, немощный старик в запылённом плаще.
— Чего ты сказал?.. — переспросил его княжич, недовольный прерванной забавой.
— Сказал, отпустите её.
— Отпустить? Кровавые Боги, ты в своём уме, старик? Ты — жрец, это не твоё дело!
— Прокляну!
— Не смеши, я такие жертвы приношу Гневному, его благодать защитит! Мне проклятия не страшны, особенно, от таких сморчков, как ты! Ступай и радуйся, что не хочу марать руки. Иначе, проучил бы!
Самсон отвернулся от смешного наглеца, кто осмелился отвлечь его от любимого развлечения, да ещё и в собственных владениях, и приподнял за подбородок лицо жертвы. Он намеревался продолжить то, чем занимался, и не желал тратить время на пустую болтовню. От немедленной расправы старика спасал только жреческий сан.
— Если не отпустишь мою ученицу сейчас же, тебя не спасут даже эти жалкие подачки твоему божку. Готов стать проклятым ради минутного удовольствия?
— Ты безумен, это не твоя ученица! — снизошёл до ответа княжич, с силой сдавливая пальцами девичье личико. И — вдруг отпрянул, словно поражённый громом.
— Понял? Теперь — она моя ученица! Так что, проваливай со всей своей кодлой, да быстрее! Урод…
— Ещё сквитаемся… — прошипел Самсон, отступая. Старик не ответил, молча провожая злодея и его подручных подслеповатыми глазами, смотря, как они забираются в брошенные тут же неподалёку флаеры. И только когда небольшие юркие агрегаты взлетели один за другим и скрылись за густой листвой, жрец, опираясь на посох, отвернулся и заковылял к пострадавшей. Та, после того, как её отпустили — вернее, бросили — просто осталась лежать на земле, свернувшись калачиком.
— Как ты, бедненькая? Вот сволочи-то, а… На, держи! — дрожащая морщинистая рука протянула старый пыльный плащ. — Вижу не очень, но чувствую, подлечить бы тебя… Нет, не надо, у меня сердце разрывает от этих звуков. Молчи пока. Надевай, попробуем до города добраться, там должен целитель найтись… Идти-то сможешь? Я поднять не смогу. Если что, всё сама… Да, так, умничка… Давай, давай, чем скорее доберёмся, тем лучше. Облокотиться можешь, небось, не упаду… Вот, хорошо…
Так, медленно-медленно, постоянно что-то успокаивающе бормоча, старик повёл девочку по дороге. Его грустный взгляд был устремлён вдаль. Жрец размышлял, и думы его были явно не из лёгких.
Главные ворота стольного города Хёрдбурга, будто из последних сил сжимаемые ноги спасающей честь женщины, еле-еле пропускали поток стремящихся внутрь. Пешие, конные, подводы, целые караваны — всё это людское многообразие смешивалось бурлящим зловонным потоком и стремилось попасть внутрь, разбиваясь о равнодушные лица и копья стражников, что взымали подать на входе.
— Эй, куда, куда! Стоять. Гони монету, проходимцы!
— У нас нет ничего, не видишь, я нищий?
— Нищий? Какой ты нищий? А это кто у тебя, а? — стражник протянул руку и откинул капюшон с головы спутника немощного старика, опиравшегося на сучковатый посох. Любопытным взглядам окружающих открылось молодое девичье лицо, всё в синяках, ссадинах и порезах. — О-го-го, да ты зверь, я посмотрю! Прямо, даже и не знаю теперь. Боюсь-боюсь! Так что, говоришь, денег нет? А с этой как? Давай нам, на часок-другой, пропустим и без…
— Сказал, нет ничего. А хочешь портить отношения с одним миролюбивым божком, за час-другой сомнительного удовольствия — флаг в руки.
— Чего? Ещё раз, для тупых. Не понял!..
— Говорю, она ученица жреца. Я — жрец. Так яснее?