— Знаешь, Грюнварду-хёвдинг, я тут на торге слышал занятную присказку, — сказал Аскрим.
— Какую же?
— В Бретланде если рядом с селом есть церковь или монастырь, то село грабить бесполезно. Кроме женщин и трэлей там брать нечего.
— Интересная мысль, — задумался Грюнвард. — А что такое "монастырь"?
— Крепость жрецов Белого Бога.
Утром хёвдинг отправил разведку. Через пару лиг в сторону дымков, берег понизился и обнаружилось селение на побережье. Очевидно, рыбацкое. На берегу сушились сети, штук десять разного размера лодок были вытащены на берег и перевёрнуты кверху килем.
— Слушай, Рю, — заметил Токи. После того случая у него мозги, похоже, на место встали, — А, ведь, Аскрим-хёвдинг, похоже, прав. Не похоже, чтобы они жили богато.
Токи был прав. Мы видели людей не блещущих силой или здоровьем. Живя у моря они были худыми, а их одежда — старой и драной. У части селян одежды пестрели заплатками, у других же она была просто драной.
— Слушай, надо бы местного порасспросить что тут где, — пришла мне в голову мысль. Наши языки были весьма похоже, чтобы суметь понять друг друга без переводчика. Во всяком случае, то, что мы смогли подслушать из кустов было худо-бедно понятно.
Оставив Уве для того, чтобы известить хёвдинга в случае нашей гибели, мы выбрались на дорогу, идущую с противоположной от места нашей высадки стороны и пошли себе в селение прямо по дороге, мирно беседуя друг с другом. Щитов и копий мы не брали, а шлемы были приторочены к поясам.
— Норманы! — ахнул какой-то крестьянин и попытался слинять в кусты, но был ловко перехвачен стремительным мной.
— Спокойно, дядя! Мы не страшные. Мы услышали, что ваш конунг хорошо платит умелым воинам. Вот и хотим ему предложить свои мечи. Кстати, у вас в селении есть харчевня? Жрать хочется, спасу нет.
— Дыкть как жа не быть-та! Конешна есь! Токма не харчевня, а трактир! Но вы учтитя, тама пенсы хочут! Затак кормить-та не будуть! Дажа с похмелья затак не нальють! А кинг-то наш и взаправду войнов шибко много хотит набрать-та. У его стыш-ты рать намечатся-та с нуртумбрийским кингом-та. Так шта за ваши-та мечи он пенсав-то отсыплет, будьте-нате!
Убедившись, что его не собираются ни убивать, ни грабить, крестьянина прорвало и его словесный поток было не заткнуть. Я покопался в кошеле и бросил ему мелкую серебрушку,
— Спасибо за новости, приятель, — надеюсь, этого хватит на кружку доброго эля!
— Спасиб-та, добрый вой! Тут и на две хватит! Облизательно приму за вашевское здоровье по кружечке пенного-та! — с огнём в глазах крестьянин посмотрел на арабскую монету. — Вам ба ишшо вот чё нада-та. Кинг-та наш на службу токма добрых христианов берёт. А вы-та всё больша паганые язычники! Вам ба обкреститься-та надабна.
— Опа! А ведь ты прав, уважаемый. Держи за дельную мысль, — кидаю ему вторую серебрушку. — А что, есть тут поблизости дом Белого Бога?
— Да как жа не быть-та? Вона по той дороге и мили ня будя, стоит монастырь святого Дионисия. Ежели вас тама обкрестят-та, да грамотку об ентом дадут, наш кинг точна вас наймёт!
Кивнули мы друг другу, распрощались с говорливым крестьянином да пошли искать местный трактир. Вдруг ещё каких новостей услышим.
Слегка нетвёрдой походкой возвращались мы к своим, набитые новостями, как кошель скряги монетами.
— А Свитка-то[1], курва, запросто так няхотит, серебра ей давай!
— А Хлюд[2] ежели в кусты повёл, веди дальше, а то перебудишь всех, да и пастор обратно епитимью накладёт! Зато, забесплатно.
— Да, пастор-та строгий! Завсегда десятину собират-та до последнего медяка! Говорит, кто зажилил, гореть в гиене огненной! Не, чаво за гиена така я не розумию. Печка, мубыть.
— А у Шипа[3] вовки-та трёх бяшек слышь-ты зажрали. А стадо-та монастырсковое. Он с горя и повисився. А пастор евойную трупяку хоронить запретил. Так в канаве и бросили. Его вовки-та и схарчили. И вовки сыты и бяшки целы. А стадо-та у них было голов с две сотни. Думати надо и сосчитать бы нихто не стал
— А коли твойный корешок-та тоби подводит, надыть к бабке Вюрт[3] идтить, да нести ей крынку молока да хлеба свежаго. Она тебе травки даст особой. Десять раз смогёшь!
— Не. Сторожники туты бывают, кады ольдерман Этельстан налоги собират, шоб ему пусто было, скопидому, храни его святой Дионисий! Да по осени и собират!
— Значит большой силы тут не держат, — заключил Грюнвард-хёвдинг после нашего доклада. — Надо бы наведаться к тому монастырю.
— Думаю, будет не лишним, — заметил я. — Судя по словам крестьян, этот монастырь собирает деньги самое малое с десяти сёл в округе. Там должно было скопиться много интересного.
— Тогда, вечером выходим. — принял решение хёвдинг. Пойдут три десятка. Остальные стерегут корабли. У нас тут тоже есть что брать.
Скорым маршем мы вышли на указанную дорогу и ещё до полуночи были под стенами монастыря. Монастырь встретил нас тишиной и мраком. Только из-под крепких дубовых ворот, скреплённых железными скобами пробивалась полоска света. Видимо там у сторожа горел светильничек. Прислушавшись, я расслышал только похрапывание. Обернулся и ухнул совой два раза.
С тихим шорохом из темноты возникло несколько фигур. Самые кряжестые прислонились спиной к стене с сцепилии руки перед животами. На них забрались двое потоньше. А затем двое молодых дренгиров как по лестнице забрались на стену и исчезли за ней. За воротами послышалась тихая возня, хрип, потом, скрип засова и открылась небольшая дверка в одной из створок.
— Кто его? — Спросил я, приседая рядом с телом монаха и проверяя, бьётся ли жилка на шее. Монах был жив.
— Я, — отозвался Хальгрим, — Неразрывный захват, как ты учил.
Неразрывный захват страшная штука. Левая рука закидывает голову жертвы назад, правая ложится локтевым сгибом на горло, п ладонь — на локтевой сгиб левой. Потом, левая рука отпускает лоб и ложится на затылок. Описание длинное, а выполнение короткое. А потом давить десять спокойных ударов сердца и человек засыпает. Давишь два десятка ударов — умирает.
Монах уже был связан и во рту торчала какая-то тряпка. Я похлопал его по щекам,
— Хочешь, чтобы твои братья не пострадали?
Монах закивал.
— Тогда, веди к вашему главному жрецу.
Аббат Сигерик не любил, когда его отрывали от ночного молитвенного бдения. Вот и сейчас, когда в дверь постучали он недовольно поморщился. Кряхтя встал на ноги и открыл дубовую дверь.
— Здрав будь, отче, — пробасила большая тёмная фигура, заполнившая весь дверной проём. Ты сам добро отдашь или как? Если сам, то твои монахи все целые и здоровые останутся.
Аббат Сигерик не любил две вещи. Первую вы уже знаете, а вторая — это язычники. И вот сейчас эта вторая вещь пыталась отнять то, что Сигерик любил. Его сокровища. Нажитые непосильным трудом выколачивания из жадных крестьян десятины и пожертвований.
— Не для того меня сам Папа Римский рукоположил[5], чтобы ты, грязный язычник меня грабил! — заорал аббат и метнул в тёмную фигуру тяжелый золотой крест.
Не ожидавший подобного трюка от пожилого жреца Грюнвард-хёвдинг не успел отдёрнуть голову, только слегка отвернул и тяжелая драгоценность рассекла ему верхнюю губу напротив клыка. Ответный удар отшвырнул аббата к стене его кельи, по которой он и сполз, оставляя кровавый след разбитым затылком.
— Довольно тебе ходить без прозвища, Грюнвард-хёвдинг, — засмеялся Олаф, стоящий за ним в коридоре. Будешь ты отныне Грюнвард, Кровавый Клык.
Монахов пинками подняли м согнали в трапезную — единственное помещение, которое могло вместить из всех разом.
— Жрецы Белого Бога, обратился к ним хёвдинг, я Грюнвард-хёвдинг Кровавый Клык, предлагал вашему главному жрецу разойтись миром, но он напал на меня. Жадность и любовь к золоту превысила в нём желание сохранить ваши жизни. К нам приходили жрецы Белого Бога и от них я знаю, что стяжательство для вас является грехом, а любовь к ближнему — добрым делом. Вы все понимаете, что мы заберём всё, что найдём, но если нам этого покажется мало, мы заберём и самых сильных из вас и продадим. Но у нас всего два драккара и многих мы взять не сможем. А остальных принесём в жертву Одину, дабы Одноглазый указал нам ваши спрятанные деньги. Однако, я могу заменить вас на красивые монеты прямо тут. И вам никуда не надо плыть и мне не надо возиться с продажей. Ну что, кто хочет выкупить себя и своих ближних не своими деньгами?
А тем временем викинги обшаривали все доступные помещения в поисках чего бы то ни было ценного. Во двор тащились кресты, чаши, серебряные блюда для сбора пожертвований, оклады икон и святых книг, подсвечники, связки свечей[6], бочонки с вином для причастия, запасы мяса и рыбы, ткани, расшитые золотом, серебром и жемчугом, оловянные тарелки и кружки, серебряные тарелки и кубки для уважаемых гостей и аббата, ковры и мебель из гостевых покоев, с огромным трудом притащили серебряную крестильную купель.
Монахи, тем временем, пребывали в нерешительности, выдавать ли сокровища монастыря и хёвдинг решил поторопить события. Все монахи были раздеты до исподнего и их начали разделять, кого в трэли, кого в жертву. Викинги, незанятые грабежом, начали готовить верёвки и демонстративно точить копья[7]. Перебрасывали петли через потолочные балки. Под петлями расставляли отобранных в жертву монахов. В воздухе всё отчётливее разносился запах мочи.
— Брат Осрик, ты же камерарий! Неужто и тебе Золотой Телец замазал глаза? Как ты будешь жить в раю зная, что твоих братьев скормили в жертву этому языческому демону?
Крепкий монах, отобранный в трэли явственно передёрнулся,
— Крепитесь, братья! Смерть во имя Господа зачтётся вам! Вы все попадёте в рай сегодня же.
— Ошибаешься, жрец, — ласково приобнял его я. — Вот если бы мы говорили что-то против Белого Бога, призывали вас отречься от вашей веры и молиться Одину и Тору под угрозой вашим жизням, то тогда бы ты был прав. Вы бы стали мучениками за веру и обрели свой рай. Но мы искренне уважаем Белого Бога и не собираемся пересматривать вас в нашу веру. Так что, никакого рая. Их души пожрёт Один. Для них не будет никакого посмертия и вечной жизни. Доя них всё окончится ударом копья. А вот ты, жадный жрец, будешь вечно страдать вместе с аббатом от осознания того, что вы накормили Одина душами своих братьев.