— Сосредоточься, Кесси. — шепчет он. — Что ты чувствуешь?
У меня ладони потеют, и кожа на губах вот-вот лопнет. Я пытаюсь контролировать эту волну беспричинного страха. Пытаюсь. Не получается.
Еще у меня стучат зубы. Поэтому, когда говорю, звуки очень похожи на те, которые издает бедняга Щелкунчик при разгрызании ореха.
— Мне фигово, — выдавливаю я сквозь дикую дрожь и понимаю, что все обстоит действительно так.
— Нет. Не так. Что ты чувствуешь? — спрашивает Джо.
Я молчу. Ответ крутится на языке, но я просто не могу подобрать слов.
— Можно мне воды… — запинаюсь, — …и успокоительного?
Джо напрягается — я всегда чувствую, когда люди начинают нервничать.
— Он ведь кормил тебя этой дрянью, да?
— Какой дрянью? — не понимаю я.
— Маленькими таблетками?
Я киваю, но никак не могу понять, чем же вызвано его раздражение, что такого плохого в этом несложном слове. Успокоительное ведь от слова "успокаивать", да? Но сомнения противной змеей закрадываются в мое сознание, и я понимаю, что не хочу слышать причину того, почему Джо не даст мне заветного лекарства.
— Ты хочешь стать тряпичной куклой без собственной воли? — внезапно вскипает Джо. — Хочешь, чтобы твои дружки помыкали тобой до конца твоих дней? Никогда, слышишь? Никогда больше не позволяй им ничем пичкать тебя.
Он рядом. И его голос — голос плохих парней — обжигает меня, так что я почти не задумываюсь над смыслом услышанного. Я похожа на большой почтовый ящик, каким-то неведомым образом сортирующий информацию. То, что меня не интересует, просто отсеивается.
Уши вновь закладывает от этих периодически монотонно повторяющихся звуков из соседних комнат.
— У вас тут, что, бордель? — не выдерживаю я, и чувствую, как краснеют щеки.
Джо ухмыляется — я чувствую — и хрипит что-то нечленораздельное.
— И это тоже, — почти смеется он. — Прикрываемся, — поясняет.
— И тебя не раздражают эти… звуки?
— Я не такой чувствительный. — Такое чувство, что он просто издевается надо мной.
— А Лея?
— Тоже, — кивает он, и я слышу раздраженное хмыканье из противоположного конца комнаты и вновь участившееся звяканье.
— А я? — одними губами спрашиваю я, но знаю, что он поймет.
Наверное, выгляжу я крайне смешно, потому что Джо внезапно начинает хохотать, и я даже слышу, как хрипло хихикает Лея.
— А тебе хочется?
А даже если и хочется?..
…
Я жду его на протяжении уже всей осени. Сижу на устойчивом карнизе открытого окна и слушаю, как тихо подпевает ветер моим внутренним мыслям. Я слушаю ветер, пытаюсь найти в его завываниях нотки знакомого дыхания. Тяжелого, частого дыхания.
Но Ким как будто не помнит про меня.
Когда несколько месяцев назад я открыла Джо дверь, я ни на секунду не сомневалась, что мое самопожертвование ненадолго. Что скоро все закончится. Так или иначе.
Но судьба — такое глупое слово для человека, который не верит в судьбу, — снова и снова издевательски смеется надо мной.
Мне хочется что-то прокричать, но резкий порыв ветра заставляет меня заткнуться. Не напрямую, ненавязчиво. Все они гребанные джентльмены.
В организме как-то подозрительно пусто. Как будто я продала этим ублюдкам обе своих почки, сердце и мозги. Как будто они выкачали из меня все живое самым большим из существующих в мире насосом. Звучало бы: насос по выкачиванию душ.
Мне не хватает кофеина — настоящего — потому что местные "девушки" предпочитают быстрорастворимый кофе — суррогат. Они вообще предпочитают все ненастоящее: белье из искусственного меха, искусственный смех и неприлично красную помаду. Я не видела — просто знаю. Лея тоже подарила мне вот такую помаду — она сказала, алую.
Чтобы казалось, будто я напилась чей-то крови.
Осень подходит к концу, и я жду его на протяжении уже семидесяти трех дней. Я не веду специальный отсчет — просто знаю.
Мне кажется, что он здесь, где-то рядом, стоит за моей спиной, тяжело дышит и просто ждет, когда же я, наконец, слезу с этого промерзшего карниза.
У меня сильно отросли волосы, и ногти теперь аккуратно подстрижены (Лея). У меня по-прежнему нет иммунитета к звукам за тонкими стенками, и я все еще не знаю, какого черта тут от меня хотят.
Я по-прежнему все та же слепая неудачница Кесси, но в документах, которые принес мне Джо, я значусь как-то по-другому. А мне плевать. По-настоящему плевать.
Джо рассказал мне, что раньше он был музыкантом, да и вообще хотел посвятить свою жизнь музыке. Частенько он наигрывает мне свои мелодии на старой скрипучей гитаре, а я только слушаю и раскачиваюсь под музыку из стороны в сторону. Взад-вперед… В такие моменты я забываю обо всем: о Киме, об отвратительных запахах, о том, что меня, можно сказать, похитили. Я забываю обо всем, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и я начну танцевать. Начну кружиться по комнате, не обращая внимания ни на то, что уже осень заканчивается, ни на то, что в комнате сидит Лея и — снова — монотонно звякает.
Я не замечаю, как садится солнце и как день сменяется ночью. Теперь я не могу понять, день сейчас или ночь. Я не вижу и даже не пытаюсь почувствовать.
Я пытаюсь представить, как там Шон, Ким, Джен. Уже без всякой злобы и ревности. Просто мне хочется знать, что у них действительно все хорошо. Что Джен выйдет замуж этой весной, а еще, что никто не заметит исчезновения фотографии из одной из рамок.
Я представляю. И мне кажется, что у меня получается.
Представляю как скалу спокойного Кима, читающего с утра газету и мимолетом попивающего кофе. Представляю, как он, ласково чмокнув Джен в щеку, выходит из дома и садится в свою машину. Не знаю, какую, я в них дуб дубом. Но машина обязательно черная и безумно дорогая, как и все, что есть у Кима. Все только самое лучшее.
И мне уже кажется, что он достоин такой искренней девушки, как Дженнифер. Что она, по сути, не такая уж и стерва (в отличие от меня).
Я тоже меняюсь. Чистое тело, чистые мысли. Я становлюсь какой-то равнодушно-монотонной. Но это, скорее, в плюсах.
На мне новая одежда — открытая, как и у всех девушек в этом доме. И оголенные места на теле жгут меня ядовитыми ожогами. Единственное, чего им не удалось добиться от меня, так это того, чтобы выбросить мой темно-синий пиджак с мысленно оторванными пуговицами.
Я чувствую слишком много, чтобы выразить это словами. Не плачу, не смеюсь — просто чувствую.
Часы бьют полдень — или полночь? — и я понимаю, что осень скоро закончится.
Уже почти целая осень, как я жду его на карнизе у открытого окна.
…
Я похожа на себя в детстве. Не как многие: они похожи сами на себя просто потому, что для них это естесственно — быть одинаковыми на протяжении всей жизни. Я же успела тысячу раз поменяться, а теперь вновь похожа на ту маленькую Кесси, что была когда-то.
Так Ким сказал. И я почему-то ему верю.
Именно поэтому меня так передергивает, когда Джо говорит мне, что я похожа на кого-то.
(Наверняка, на одну из его девок).
Мне остается только поморщиться от отвращения и сделать вид, что я пропустила его глупый комплимент мимо ушей.
Джо и дальше продолжает молоть какую-то чепуху (теперь уже он, а не я), а я не слушаю. Просто сижу на устойчивом карнизе и жду, пока воздух наконец-то окончательно проморозит мои легкие.
Такое чувство, будто меня законсервировали. Взяли Кесси, которая прилетела в Нью-Йорк одним из вечерних рейсов, и сделали из нее глиняную статуэтку, красивую, бездумную.
А Джо — он консервный нож. Вспарывает на мне все живое каждым своим неосторожным словом.
Почему-то он не понимает, насколько я сломлена, насколько мне уже реально все равно, насколько я теперь понимаю, что же на самом деле Ким со мной сделал. Он думает, что мое состояние вызвано его постоянными запугиваниями меня наркотиками (этот запах я почувствую с другого конца земли, ей-богу!). Но как же он заблуждается.
Внезапно я улавливаю в его монотонной речи какой-то новый смысл, и слова сами собой начинают просачиваться в мой окостеневший разум.
— Я думаю, ты уже достаточно готова, чтобы сделать первые вылазки, — тоном уверенного профессионала заявляет Джо (тоном плохих парней).
— Подожди, — перебиваю его я, резко тряхнув головой, дабы заставить себя очнуться и, наконец, включиться в реальность. — Подожди. Какие вылазки?.. Что ты мелешь? Я не собираюсь водиться с вашей шайкой…
Мой голос звучит на удивление ровно и спокойно. В последнее время я сама себе много удивляюсь.
— Кесси, не время привередничать. — Он еще более спокоен, нежели я, а я уже начинаю терять первоначальное терпение.
Хотя Джо прав. Они все всегда правы, черт возьми. Всегда все потом не при чем. Всегда все потом будут не виноваты.
И только мне тут приходится брызгать слюной, чтобы делать все то, что эти придурки возжелают. Захотят, чтобы я все бросила и уехала из города, — я так и сделаю. Захотят, чтобы я была их ручной собачонкой, — я буду. Забыли только о том, что когда-нибудь я все же покажу им когти. Когда-нибудь, когда буду сильнее.
И, не говоря больше ни слова, Джо помогает мне слезть с карниза на подоконник, а с подоконника — в комнату. Мне ужасно не нравится чувствовать себя ущербной, неспособной на элементарные человеческие движения.
И ему меня жаль. Я не вижу, не чувствую, не слышу — просто знаю.
— Прости, Кесси, — шепчет он, но так тихо, будто уверен в том, что это извинение предназначено вовсе не для моих ушей.
— Тебе не за что извиняться, — уверенно отвечаю я и нацепляю на лицо свою самую доброжелательную улыбку. Фальшивую, но иногда игра стоит свеч. — Просто веди меня, куда надо, говори, что необходимо делать, и ни о чем больше не парься. Кесси все устроит. — И я в бодром жесте подношу руку к виску, как делают воздушные пилоты.