Он был обычным. Симпатичным, да, но в таких не влюбляются. К тому же, мне было всего десять. Не до этих мыслей.
Единственное, что в его внешности выбивало его из разряда "обычных", так это горящие в дикой агонии глаза и сумасшедшая бездумная улыбка на губах.
Я проглотила сухой ком в горле и на мгновение задержала дыхание, чтобы больше не чувствовать этого смрадного аромата. Но не выходило. Он точно невидимыми путями просачивался в мой мозг и впитывался в каждую клеточку моего тела. Этот запах был из разряда тех, которые, кажется, что никогда не выветрятся и даже не выведутся хлоркой. Я могла чувствовать этот запах, даже не дыша, как будто в моем теле были еще какие-то другие рецепторы обоняния, кроме тех, что были у каждого нормального человека.
Парень, казалось, был очень сильно напряжен; на его бледном лице луна высвечивала одновременно тысячи всевозможных эмоций. Мне было страшно смотреть на него. Я боялась поймать ответный взгляд его безумных глаз, а еще я просто боялась. Без оснований, без предупреждений, без всякой на то уверенности. И запах моего страха крепко смешался с этим странным исходящим от парня ароматом. Теперь это было что-то нераздельное, что-то, что навсегда приковало меня к старой автомобильной покрышке.
Внезапно парень поднял на меня свои глаза, но посмотрел не на меня — куда-то сквозь. Точно не видел, что я здесь. (А, может, меня и вправду не было?)
Словно пытаясь что-то вспомнить, он принялся судорожно хлопать себя по карманам, затем стал вытряхивать их содержимое на поросшую мелкой травой землю. Маленькие бумажные клочки, обертки из-под шоколадных батончиков, несколько купюр — в темноте не было видно, каких именно, — все это маленьким вихрем разлеталось в ночном воздухе.
Я снова гулко сглотнула. Попыталась слезть с качелей, но так, чтобы они не скрипнули и не выдали моего присутствия. Но опуститься тихо не получилось и я, не оглядываясь, стрелой помчалась в сторону подъезда. Той ночью мне один за другим снились мои первые кошмары, и в них я чувствовала только страх перед чем-то, чего прежде никогда не видела и не чувствовала.
На следующее утро из окна своей комнаты я видела, как под окном собрались полиция, медики и простые зеваки. Чье-то длинное тело на земле было заботливо укрыто белой простыней.
…
Моя жизнь — это дырявые карманы. И я иду сквозь нее, на каждом шагу теряя что-то важное. Теряю имена, образы, телефонные номера… Теряю людей, доверие, собственный разум…
Я опускаю руку, но нащупываю только огромную дыру в ткани. По швам. Ткань разошлась по швам.
И я знаю, что потеряла что-то очень важное, но только не могу вспомнить, что именно.
Оглядываюсь назад — но толпа уже успела смести своими ногами то, что я только что потеряла. Осень только начинается, а в Нью-Йорке уже и яблоку негде упасть. Ноги-ноги-руки-чьи-то смазанные лица… Для меня это что-то сплошное, однородное. Густая вязкая масса человеческих тел.
Загорается зеленый сигнал светофора, и, точно дикое необузданное стадо, толпа устремляется по пешеходному переходу. Все торопятся. Потому что времени мало, а время — деньги. Или как они там говорят.
Я моментально оказываюсь в этом бешенном круговороте, едва успеваю за всеми. Не знаю, почему я тоже увеличиваю темп. Наверное, это один из законов Нью-Йорка — жить в такт биению его большого сердца.
Неловким движением я задираю воротничок потрепанной кожаной куртки. Так чувствую себя гораздо безопасней, как будто гусеница в своем собственном коконе. Для полной уверенности мне не хватает только солнцезащитных очков, чтобы никто не увидел мои мутные-мутные глаза. Чтобы вообще никто не знал о моем новом преимуществе.
В стеклянном здании построенной несколько лет назад школы искусств много народу. Возбужденные после летнего отдыха ученики всевозможных возрастов, расцветок и вариаций гудят как один большой доисторический комар. Мне кажется, эти твари были большими.
Я же сама выгляжу как типичная ученица старших классов — отличает меня только то, что прохожу я по своей собственной преподавательской карточке. Несколько парней-студентов косятся в мою сторону, удивленно приподняв брови.
— Стив, сто двадцать шестой, пожалуйста, — пытаюсь улыбнуться я дряблому низенькому мужчине в абсолютно нелепых стрекозиных очках.
— А-а, Кесси, смотрю, тебя повысили? — Стив задорно, как-то по-молодецки подмигивает и бесшумно, точно какой фокусник, опускает мне в ладонь холодный металлический ключ.
— Да уж, — смущенно соглашаюсь. — Старшеклассники.
— Не каждому такое достается сразу после малышни, — кивает Стив и, мне кажется, хочет добавить что-то еще, но замолкает. — Ты это… давай, удачи, в общем.
— Спасибо.
На моем лице очередная фальшивая улыбка. Я только делаю вид, что безумно рада. На самом деле — коленки жутко трясутся, а голову одновременно начинают ударяться тысячи запахов и образов. Какие-то запахи не самые приятные — вроде сигаретных или вчерашнего пива, но на некоторые я предпочитаю обращать поменьше внимания. От них слишком кружится голова.
(Может быть, позже. Джо поможет мне с этим позже.)
Дрожащими руками вставляю ключ в замок. Щелчок. Я неуверенно, одними кончиками пальцев толкаю дверь и попадаю в наполненный свежей, сладкой пыли зал. Здесь все кажется таким девственно нетронутым: паркет, блестящие покрытые лаком балетные поручни, чистые плоские зеркальные стены.
Я затягиваю волосы в тугой пучок и уже на автомате надеваю черное трико. Затем сажусь на единственную во всем зале табуретку, складываю руки на коленях и начинаю ждать.
Где-то глубоко внутри вновь зарождается страх.
…
Проносящийся мимо вагон сдувает меня с места мощным потоком воздуха — я покачиваюсь, но все-таки удерживаюсь. Остальные же стоящие на перроне даже не шелохнулись. Так всегда. Тут одна Кесси неудачница.
Метро — идеальное место для самоубийства. Высокие бордюры, тяжелые поезда, не оставляющие шанса на выживание, а самое главное — путь обратно отрезан, потому что у самого края платформы проходят высоковольтные провода — только сунься.
И это забавно — смотреть по сторонам, видеть сотни и сотни сотен вечно спешащих людей и думать, что все они сейчас стоят на краю обрыва, в одном шаге от собственной смерти. Тут есть яркая ядовитая полоса на полу, но многие не обращают внимания — переступают и через черту. А я стою ровно на полосе. Чтобы ни шагу назад, ни шагу вперед.
В вагоне уже объявляют о следующей станции, и я, вовремя всполошившись, в последний момент проскальзываю в уже съезжающиеся двери. На противоположной стене — яркая завлекательная реклама, на которой изображен сексапильный мужчина с загорелой кожей и легкой щетиной, небрежно держащий в руке пиво. (Второй рукой он обнимает девушку за талию.) Как будто это одно и то же, как будто это можно приравнять. Пиво и девушку.
Внезапно в нос ударяет знакомый запах. Не то чтобы приятный — тошнотворный. Но сейчас я как бы "не на работе", так что "это", по идее, и вовсе не должно меня волновать.
На ходу расстегивая куртку, я удаляюсь в противоположный конец вагона и сажусь в самый угол на единственно свободное место. Рядом уже засохшая блевотная лужица, но запаха уже не чувствуется (даже я не чувствую), поэтому и сажусь.
До меня доносятся отголоски разговора. Я стараюсь не слушать, не чувствовать. Но куда от этого деться? Как вырубить эти чертовы голоса, громом звучащие в моей голове? Временами я даже начинаю верить, что это не чужие мысли — мои.
"Я достал еще". — Голос обычный. Хриплый, пьяный. Даже в голосе чувствуется наркота.
У его собеседника тон такой же хриплый, но только более высокий. Если бы не хрипотца, даже сошел бы за девчачий.
"Покажи".
"Ты, что, придурок? Здесь люди типа".
"А мне плевать".
"Ладно. В левом кармане".
Слышится шорох. Далекий, но я воспринимаю каждый звук, каждый сгиб крохотного бумажного пакетика, сплошь пропитанного ядом. Ядом, убивающим медленно.
Я запрокидываю голову назад и делаю глубокий вдох. Главное — не закрывать глаза. Потому что когда не видишь, лучше чувствуешь. А я больше не могу чувствовать.
Теперь я почти уверена, что наркотики — тайный правитель человечества. Невидимый. Почти неощутимый. С едва уловимым запахом и миллиардной армией послушных воинов. Вся эта дрянь управляет нашим сознанием, заставляет нас совершать то, что мы никогда прежде не делали, заставляет выполнять малейшее желание паразита, сидящего внутри тебя. Паразита, с каждым разом требующего все больше и больше.
Иногда мне хочется собрать всех этих людей и запихнуть их в обитую непробиваемым металлом огромную комнату. Чтобы получилось что-то вроде "Крысиного короля" — чтобы они переубивали друг друга и избавили бы мир от этой невидимой, неощутимой проблемы. Можно думать, что с твоей семьей все хорошо. Можно быть уверенном в том, что "Томми всегда был хорошим мальчиком и никогда не ввяжется в это дерьмо". Можно верить, что у тех, еще оставшихся в здравом рассудке хватит ума для того, чтобы не попасться на крючок.
Можно просто верить. Но я уже не верю. Никогда не верила.
Можно чувствовать, ощущать каждый грамм смертоносного порошка, маленьких непримечательных таблеток. Можно знать тысячу и один способ курения любой травы. Можно быть в курсе всех последних смертей, произошедших в Нью-Йорке за последний год (конечно, ведь это я их всех убила).
Но среди этого невозможно жить. Начинаешь загибаться, сохнуть, точно загороженное от света растение.
И ты становишься словно зомби, живущий ради одной-единственной вещи — убивать. Хочешь убивать быстро, молниеносно, уничтожая этих тварей сотнями, десятками сотен, выдергивая их, будто сорняки. Хочешь убивать быстро. Но не выходит. И убиваешь медленно, чтобы они чувствовали всю агонию предсмертных мучений. Как будто мстишь за свою потерянную жизнь, мстишь за то, что такие, как они, обрекли тебя на такое существование.