О, эти ночные бдения в операторской (особенно любил я дежурить по ночам) перед картой земного шара размером в четверть футбольного поля. Тут и там на розовых экранах — они вмонтированы в карту — энергоисточники: атомные, тепловые и прочие станции в Канаде, Индии, Бразилии, везде, вплоть до Антарктиды. Зеркала гелеоустановок в пустынях, тысячи ветряков строго вдоль «розы ветров». А на зелёных экранах — потребители энергии: города, космодромы, подводные поселения. Тень ночи накатывалась на один материк, дуга небесного света подступала к другому. Мы осуществляли переброс энергии в планетарном масштабе. «Протей», как вы знаете, сам принимал решения, дело операторов — контролировать некоторые из них. Я спрашивал «Протея» о том или ином его действии — и он сразу отвечал своим низким голосом. Порою и он задавал мне вопросы, но тут чаще всего приходилось думать над ответом — далеко нашим умишкам до возможностей самоорганизующихся систем. Мы настолько притёрлись друг к другу, что понимали любую ситуацию с намёка, с полуслова. По крайней мере, так мне всегда казалось.
— А после «Большого затемнения» уже не кажется? — спросил я, посмотрев на часы.
— Зря вы нажимаете на эпитет «большой», — с обидою в голосе ответил он. — Ну погрузилась Австралия во тьму на три минуты с чем-то, ну в Аргентине десяток заводов остановился, поезда на правом крыле Транссибирской магистрали…
— Ну сто семьдесят девять людишек разных национальностей отдало концы, — нарочито меланхолично продолжил я.
— Понимаю вашу иронию, — опечалился Емельян. — Однако почему-то ваш Сенат не задумался над таким совпадением: все сто семьдесят девять, оказывается, были неизлечимо больны — СПИД, рак, ТРЭНС и так далее.
— Сенат, возможно, и задумался, иначе вы не гуляли бы по столь роскошному саду. Полагаете, «Протей» умудрился выбрать в жертву одних неизлечимых? Однако по человеческой логике…
И здесь опрашиваемый впервые меня перебил.
— «Протей» — явление надчеловеческое! — воскликнул он. — И потом, почему вы не спросите, ради чего пошёл он на так называемое затемнение?
— Да вы не волнуйтесь, а лучше придвиньте свой пенёчек ещё ближе, можно и на расстояние вытянутой руки. Инструкция инструкцией, но, признаюсь, вы всё больше мне нравитесь.
— Взаимно. — Он перенёс пенёк к моей скамеечке. — Вот теперь-то я вас вижу отчётливо. Господи, да как мы с вами, оказывается, похожи. Глядите-ка, и у вас шрам на скуле, только с другой стороны, — он потрогал свой шрам, — и глаза голубые, и волосы немного вьются. При встрече же — вот странности! — даже и усы вроде бы почудились.
— Игра света и тьмы, — сказал я и прищурился на заметно передвинувшееся солнце. — Ради чего же, на ваш взгляд, решился «Протей» на катастрофу?
— Сенат не поверил, да и вы вряд ли поверите, но всё ж повторю. Началось с лунорадуния. Металл, сами знаете, редчайший, уникальный, мировое его производство — полтонны в год, не более, а обходится оно мировому сообществу, как производство иттрия, тантала, циркония, теллура и рутения, вместе взятых. Недёшево, а? Обычно «Протей» «съедал» его триста граммов в месяц, в виде порошка. И вот, представьте, примерно за четыре года до того, что вы назвали катастрофой, да, за четыре примерно года до «затемнения», начал вдруг у «Протея» разыгрываться аппетит: лунорадуния он требовал в три, пять, десять, наконец, в двадцать пять раз больше нормы. ЧП, суетня, международные симпозиумы, а «Протей» даже отключиться грозит, коли норму не прибавят. Правда, и мощность его возросла, в смысле мыслительных способностей, невероятные, хитрые ходы он выдумывал, так что прибавка от сэкономленной энергии с лихвой перекрывала расходы. Потом Сенат поуспокоился, и всё пошло своим чередом. Но я-то, разумеется, успокоиться не мог: ни в трудах Карамышева, ни у Чжэнь-Синь-И, ни у любого другого кита такая ситуация с лунорадунием не предусмотрена. И я не раз пытал, конечно, «Протея», но тот загадочно отмалчивался. А недели за полторы до «затемнения», на очередном дежурстве, я спросил про то же самое и опять не дождался ответа, но неожиданно осознал такую картинку в собственном воображении: наша Солнечная система, Юпитер, а на его орбите странной формы корабль: верхняя половина — как человеческий мозг, только не разделённый на полушария, нижняя — этакий гофрированный обод, синевато-чёрный, с серебристым оттенком. Вся конструкция смахивает на воздушный шар, но в диаметре — мне показалось — чуть ли не километр. Помню ещё, что верхняя половина слабо подсвечена изнутри, а больше никаких признаков жизни. Понимаю, не зря мне мой подопечный картинку такую подсовывает; я возьми да и спроси:
— «Протей», что это за корабль?
— Прибило к нам из созвездия Геркулеса космическими течениями, — отвечает, он любит выражаться кратко и образно, как когда-то Див, будь я проклят, доносчик, иуда.
— Из Геркулеса? — изумился я. — Сколько ж годочков световых их сюда несло?
— Для них фактор времени не имеет никакого значения, — заявляет «Протей». — Потерпели катастрофу, предположим, миллион лет назад, это по земному времени. И полетят дальше, как только оживёт «мозг» их корабля.
— Но как он оживёт? — спрашиваю.
— Как только сможет напитаться не менее чем ста пятьюдесятью килограммами чистого лунорадуния. Он, как я, — плазменно-биологический.
Вот оно что, думаю, хотя до конца в реальность ситуации ещё не верю.
— Почему они не связались с нами, землянами? — спрашиваю.
— Во-первых, они сотворены тоже на плазменно-биологической основе, — отвечает «Протей». — Во-вторых, для землян они всего лишь жалкие роботы, и попроси они даже о помощи, их упекут, в конце концов, в Планетарный музей, такую находку с Земли не выпустят. В-третьих, просить помощи некому, корабль пока что мёртв, я сам нашёл его по сигналу «SOS», понятному только мне.
Я поразмыслил и спросил:
— И ты хочешь им помочь, этому чужому кораблю, «Протей»?
— Помочь кораблю сможешь прежде всего ты, — отвечал он.
— Каким образом? — спрашиваю.
— Если не будешь препятствовать мне в передаче на борт корабля потребной массы лунорадуния.
Я подумал: значит, «Протей» почти три года разыгрывал комедию с обжорством, дабы накопить лунорадуния для пришельцев. Но ничего говорить на эту тему не стал, решив взвесить ситуацию.
— Времени у тебя с лихвой, — сказал он, как бы отвечая моим мыслям, — ты можешь согласиться и через неделю, и через год, и через столетие.
— В чём должно выражаться моё согласие? — интересуюсь.
— В молчании. Это на первом этапе, — отвечал он, — а о втором ты будешь уведомлён.
— Но если, — говорю, — моё молчание пойдёт не на благо человечеству, а во вред?
— Человечеством как таковым корабль не интересуется, — отвечает довольно обидно для меня, представителя человечества, «Протей». — У него другой объект для контакта, в другой звёздной системе. Когда он туда долетит, наше Солнце, возможно, уже погаснет.
Я вышел из операторской ни жив ни мёртв. Вы, космонавигатор, легко поймёте моё тогдашнее состояние: типичная проблема выбора в кризисной ситуации. Согласись — и стану предателем человечества, начал с предательства Учителя, кончу иудством всепланетным. Откажись — это всё равно что пронестись в элекаре, горланя песни с разудалой компанией, мимо горящего, лежащего под откосом вверх колёсами винтохода — пронестись и не помочь. Правда, «Протей» намекал ещё на третий вариант — оттяжку срока принятия решения, но это меня вообще не интересовало: жить, вернее, прозябать долгие десятилетия, не решаясь совершить поступок, распутать не тобою завязанный узел, — это, сами понимаете, не по-мужски. «Постой, постой, — спохватился я. — А как бы решил задачу Див?» И пошёл на могилу Учителя, он завещал похоронить себя там же, на берегу Катуни, недалеко от купола «Протея», купол же высотою с десятиэтажный дом, если помните.
Стояла осень. Река шумела на перекатах. Кроны берёз желтели. На могиле лежал камень, сверху немного напоминающий купол «Протея», а внизу выбито вязью: «Дмитрий Карамышев». Стая журавлей, только ещё набиравших высоту, вдруг у меня на глазах начала распадаться, будто передние птицы наткнулись на невидимый барьер и, роняя перья, кувыркаясь, заскользили по дуге к земле. Правда, вскоре они выправились, воспарили вверх, к собратьям, стая поднялась ещё выше, так что тревожные клики птиц стали отдаляться, а вскоре журавли скрылись за берёзовой рощей.
Не первый раз вставал на птичьих и звериных путях силовой купол над куполом «Протея». На создание защитной этой полусферы тратилась энергия, потребная, к примеру, для целой Франции. И так мне стало, знаете, тошно, так обидно. И за журавлей этих несчастных. И за роль свою презренную в судьбе великого Дива. И за необходимость совершить ещё одно предательство, независимо от того, какое приму решение. Махнул я рукой и решил: а, будь что будет. Во всяком случае, делиться своим секретом с кем-либо было нелепо, хотя бы потому, что могли заподозрить в прогрессирующем идиотизме, извините за резкое выражение, Инспектор.
— Старший Инспектор, — поправил я Емельяна и опять посмотрел на часы: время уже поджимало.
— Я заканчиваю, — сказал он. — Как же мы всё-таки с вами похожи: точь-в-точь близнецы, даже шрам у вас тоже на левой скуле, а мне показалось поначалу, на правой… Ладно. Прошла неделя. Как раз было моё ночное дежурство. Пультовая внизу, под землёй, сидишь перед картой, я вам её описал; тихо, даже не слышно отголосков грозы наверху, а гроза в ту ночь страшенная разразилась, таких молний даже старожилы не помнили… Причины монотонии, наверное, знаете: когда всё выполняет автоматика, у оператора из-за недостаточной информационной и эмоциональной загрузки достаточно быстро нарастает сонливость. Можно отключиться на сорок-шестьдесят секунд — и не заметить. Или среагировать сквозь сон на ложную тревогу. Знаете, кто больше других подвержен монотонии? Люди с сильным типом нервной системы, причём зависимость здесь прямая.
И до сих пор не могу понять, как это я умудрился заснуть почти на четыре минуты, прав, тысячу раз прав был Учитель. И надо ж было случиться, что главное-то произошло во сне. Не понимаете? Поясню.