И ДРУГИЕ ДЕЛА…
А кроме того, у прокурора Виктора Афанасьевича Кондрашкина немало других дел и забот. Выступления в печати, встречи в лекционных залах, вечера вопросов и ответов. И еще непосредственная борьба с правонарушениями. Как известно, именно прокуратуре доверено заниматься особо опасными преступлениями — убийствами, насилиями, крупными хищениями. Надо сказать, что и здесь Красногорская прокуратура выглядит неплохо.
Многие преступления раскрыты с истинным мастерством, с профессиональным умением. По итогам следствий, которыми руководил Виктор Афанасьевич, областная прокуратура подготовила письмо, разослала его по всем прокуратурам области. Обращалось внимание на сложность, запутанность преступлений, неоднозначность следов, а то и на их полное отсутствие. Предлагалось всем поучиться у красногорцев настойчивости, мастерству, умению разгадать преступника не только с криминалистической, но и с психологической точки зрения.
Но о самих преступлениях, об их раскрытии — как-нибудь в другой раз. О сомнениях и находках, об ошибочных и правильных версиях, о следственных тупиках и прозрениях, о допросах и очных ставках, о задержании преступника, которого сначала все так жалели, которому все так сочувствовали и которого, как в хороших детективных романах, никто не мог даже заподозрить.
Но это — другие истории.
А день приема, хоть и тяжелый, но не столь тягостный.
— Здесь все-таки имеешь дело с нормальными людьми, которые, если и идут в прокуратуру, то за помощью, за поддержкой, — говорит Виктор Афанасьевич Кондрашкин и захлопывает журнал учета посетителей.
День приема окончен.
Яков ШестопалШКОЛА ПРОКУРОРА ВИНОГРАДОВА
Когда советская туристическая группа прибыла на океанское побережье Индии близ Мадраса, их встречал сам хозяин кемпинга. Приветливо улыбаясь и раскланиваясь с каждым из прибывших, он вдруг резко остановился возле Валерия Павловича и стал пристально рассматривать его. Затем, словно засомневавшись в чем-то, пошел дальше, все так же продолжая приветливо улыбаться. Обойдя таким образом всех гостей, он снова вернулся к Валерию Павловичу и, несколько секунд поколебавшись, не то утвердительно, не то вопросительно проговорил:
— Мистер Виноградов…
Валерий Павлович широко открытыми от удивления глазами глянул на индийца и поспешно окликнул переводчицу.
— Послушайте, он только что назвал меня по фамилии. Откуда она ему известна?
— Да вам, наверно, почудилось, — успокоила его девушка.
— В том-то и дело, что хозяин кемпинга внятно и четко назвал меня мистером Виноградовым.
— Йес, йес, — точно понимая, о чем идет речь, подтвердил владелец кемпинга. — Мистер Виноградов. — И что-то быстро стал объяснять переводчице, но, не дослушав ее ответа, бегом устремился в один из домиков, откуда вернулся с журналом в руке. Развернул его на двадцатой странице и показал Валерию Павловичу. На Виноградова с нескольких фотографий — больших и маленьких — смотрел сам… Виноградов: в форме прокурора, гражданском костюме, тренировочном костюме, тренировочной куртке, в собственном кабинете в Старице, за застольем дома, на лыжной прогулке с женой и сыном.
Это был журнал «Совьет лэнд» с очерком, посвященным ему, Валерию Павловичу Виноградову, прокурору Старицкого района Калининской области. О нем говорилось не только как о человеке, стоящем на страже закона, но и как мастере спорта СССР, боксере, воспитателе юношества. Распространяемый в Индии с целью ознакомления общественности с жизнью Советского Союза, журнал выписывается и хозяином кемпинга, и тот запомнил броско поданный фотоочерк о Виноградове. Запомнил хотя бы потому, что был поражен тем, как представитель привилегированного, по его понятиям, круга общества запросто выходит на ринг, причем не один, а с мальчишками разного возраста, которых тренирует в свободное от работы время. Такое не укладывалось в голове, и, признаться, сказал он тогда переводчику, не совсем поверил напечатанному. Не поверил, но запомнил: и сам рассказ, и доброе, чуть скуластое лицо прокурора, его улыбчивые глаза, мягкие, полные губы (по народным приметам, признак сердечности).
И теперь, увидев его в кемпинге, хозяин обомлел, не поверив поначалу глазам: мистер Виноградов, словно сойдя со страниц красочного журнала, предстал перед ним собственной персоной. Было от чего прийти в изумление. Ну, тут он своего шанса не упустит. Не успокоившись до тех пор, пока не узнал у гостя, все ли правдиво в очерке, индиец немедленно запросил у Валерия Павловича автограф. Разумеется, на журнале. Через несколько дней автограф в увеличенном виде красовался на одной из рекламных витрин кемпинга. Правда, мистер Виноградов тоже оказался смекалистым и тут же попросил хозяина раздобыть ему экземпляр «Совьет лэнда», что и было незамедлительно исполнено. Отправленный за ним посыльный вскоре вернулся с несколькими журналами.
Потом у себя в номере Валерий Павлович со смешанным чувством радости и неловкости рассматривал свое изображение, ожидая прихода переводчицы. Почему-то с грустью вспомнил свою мать: как бы порадовалась она сейчас за сына…
Помнил он ее плохо — она умерла, когда ему было всего восемь лет. Очень шустрый и бойкий мальчишка, он не прочь был подраться со сверстниками, организовать набег на чужой сад и часто доводил мать чуть ли не до полного отчаяния. «Посмотрел бы на тебя отец…» Это были самые сильные слова упрека, с которыми она обращалась к сыну. Родился Валерий в санитарном поезде, переполненном ранеными бойцами, — мать его была медсестрой. Отца своего никогда не видел. Его отец, военный летчик, сражался с фашистскими стервятниками. И что самое трагичное — погиб спустя несколько дней после 9 мая 1945 года в боях с не желавшими капитулировать гитлеровцами из группировки генерал-фельдмаршала Шернера. Осатаневший фашистский командующий не пожелал прекратить бессмысленное сопротивление и обрек на гибель многих своих и чужих солдат.
Жена пережила мужа всего на четыре года. Так Валерий остался круглым сиротой. Но даже в этой тяжелой, необратимой беде ему повезло: его взяла на воспитание сестра матери Прасковья Петровна Виноградова, учительница истории и замечательный, редкой души человек, коммунист. Она не имела своей семьи, все свободное время проводила в школе, занималась с ребятами в кружках и посещала их родителей. Теперь появилась новая забота, и Прасковья Петровна окунулась в нее со свойственной ей страстью.
Виноградов до сих пор не может понять, как это ей удалось, такой тихой, скромной, почти незаметной, совладать с ним — горячим, нетерпеливым, заводным и вместе с тем неорганизованным мальчишкой. Но сколько бы Валерий Павлович ни напрягал сегодня память, не припомнить ему случая, чтобы она кричала на него или хотя бы повысила голос.
Всегда ровная, спокойная, не поддающаяся раздражению, Прасковья Петровна вела себя так, будто никаких проступков его не замечала. Лишь укоризненно поглядывала на него. Иногда усаживала рядом с собой, чтобы рассказать еще одну историю из биографии тех, чьи имена значились в учебниках. Говорила с увлечением, страстью, обходясь, однако, без нравоучений и параллелей. В этом крылась небольшая педагогическая хитрость: мальчик ожидал укоров, сравнений (не в его пользу, разумеется) с теми, чью жизнь тетя так красочно живописала, а их не было. Дескать, разберись сам. Подумай, соотнеси свои поступки с их.
Он слушал, и ему действительно становилось порой невыносимо стыдно, что доставляет ей столько хлопот. Ей, этой милой и доброй женщине, целыми днями занятой в школе, да еще обремененной из-за него кучей домашних забот. Валерий на время затихал, становился исполнительным, преданно заглядывал ей в глаза, ожидая, видимо, похвалы, но Прасковья Петровна лишь молча улыбалась, изредка поглаживая его по голове.
Впрочем, умела она быть и твердой, решительной, не допускающей никаких возражений. В такие минуты лицо ее приобретало суровое, непроницаемо жесткое выражение. Разговаривала короткими, рублеными фразами, но с въедливо-ехидной вежливостью, что особенно действовало на него.
Так было, когда он стал пропускать уроки, и Прасковья Петровна за руку привела его в класс, где и провела целый день за последней партой. Все повторилось и в последующие дни, с той только разницей, что тетя лишь заглядывала к нему — не сбежал ли? За полторы недели такого надзора он уже и думать перестал о возможности пропускать уроки.
Так было, когда Валерий стащил с прилавка в магазине небольшой кусочек колбасы (как он потом признался, не для себя — для товарища), и она без крика, без шума дала ему в руки полтинник, повелев отправиться с ним к продавщице и извиниться перед ней за содеянное. Ох, как тяжело дались ему шаги до магазина и какими труднопроизносимыми стали вдруг слова о прощении. Но с тех пор остерегался зариться на чужое. И другим не позволял.
— Зато я теперь твердо убежден, — горячо объясняет мне Валерий Павлович, — что добром, твердым, разумным воздействием можно добиться большего, нежели наказанием. Это вообще. А в частности, конечно, разные встречаются и дети, и взрослые: одни никак не реагируют на возможную кару, других портит неумеренное мягкосердечие. Но доброта, я уверен, не может не дать хороших всходов. Поймите меня правильно, я имею в виду не всепрощенчество, а именно доброту — действенную, конкретную, требовательную. Ведь и наказание в применении к определенной личности может оказаться благом — либо для нее самой, либо для общества.
Знаете, — продолжает Виноградов, все более волнуясь, — не могу себе простить одного промаха, допущенного сразу же после окончания Московского университета, когда был назначен в Старице следователем прокуратуры.
Привели ко мне мальчишку. Как водится, протоколы, документы, очевидцы. И сам виновник налицо. Злой, мне показался, наглый, неисправимый преступник. Хоть бы какую-нибудь слезинку выдавил из себя, хоть бы показное раскаяние продемонстрировал. Ну а я жму. По всем статьям закона. Как же, у меня власть, сила, я общество защищаю, а он этому обществу пакостит, да еще упорствует. Мне бы в своем упоении властью сообразить, что паренек только хорохорится, по глупости в бутылку лезет. Мне бы его на задушевный разговор вызвать, а я допрашиваю, самодовольно, уверенный в своей правоте. Подросток и вовсе замкнулся: то отмалчивается, то грубит или, еще хуже, хамит.