— Почему же? — спросил Крыленко. Виссарионов усмехнулся.
— Информация о «товарище Абраме» поступила в полицию от сегодняшнего подсудимого.
— Свидетель Виссарионов, — громко, на весь зал, произнес Крыленко, — я здесь не Абрам и не Крыленко, а представитель обвинительной коллегии Центрального Исполнительного Комитета, действующего именем народа. Здесь не сводят ни с кем личные счеты. — Он сделал паузу, прислушиваясь к тому, как сильно колотится сердце. — Пожалуйста, свидетель, — стараясь сохранить спокойствие, сказал он, — расскажите трибуналу, что вам известно о подсудимом.
— У этого человека, — сказал Виссарионов, указывая на Малиновского, — было три клички: Эрнест, Икс и Портной, и он был гордостью нашего департамента.
— Платной гордостью, — уточнил Крыленко.
Виссарионов пожал плечами.
— Всякий труд вознаграждается, гражданин обвинитель.
— Донос на товарищей вы считаете трудом?
Раздались смешки и тут же смолкли: шутка была слишком горькой.
— Все зависит от термина, гражданин Крыленко. И от точки зрения. Вы называете это доносом, я — благородным исполнением патриотического долга.
— Да, свидетель, — сдерживая гнев, подтвердил Крыленко, — все зависит от точки зрения. Вы считаете благородным душить народ, а для нас благородно то, что служит борьбе с такими душителями, как вы. Для вас этот зал был благороден в ту пору, когда здесь судили революционеров. Для нас же — когда революция судит в нем своих врагов. Благородство, между прочим, не нуждается в подлогах, в обмане. Вы же действовали подкупом, провокацией, шантажом. И патриотические деяния провокаторов держали в строжайшей тайне, чтобы страна не узнала о них…
Возможно, Виссарионову показалось, что он участвует в мирном диспуте и что у него за спиной нет конвоира.
— А как иначе раскрыть преступную организацию, действующую нелегально? Или нелегальный образ мыслей? Существует определенный режим, он поддерживает определенное течение мыслей и борется с другим течением мыслей, охранять и бороться — дело полиции. Этот вопрос научно не разработан…
— Будьте добры отложить ваши теоретические изыскания до другого раза, — прервал его Карклинь. — Мы разбираем дело Малиновского.
Виссарионов повернулся к скамье подсудимых, долго всматривался в свою бывшую «гордость» — так, словно видел его впервые.
— Честный, порядочный человек, — выдал он наконец аттестацию. — Главное — честный. Это очень ценилось, потому что часто агенты сообщают не то, что есть на самом деле, а то, чего от них ждут.
Малиновский весь сжался от такой «похвалы». Этого ли он ждал от своего «любезного шефа»? Потому, как нервно кусал Малиновский свои некогда холеные ногти, с какой злобой смотрел на Виссарионова, Крыленко прочитал его мысли. Что ж, вполне закономерный финал. Что объединяло этих людей? Идеи? Принципы? Благородные цели? Или животная жажда благополучия, стремление урвать кусок пожирнее — какой угодно ценой?..
Виссарионов подробно, с упоением рассказывал о том, как он и другие полицейские «шишки» встречались с Малиновским в отдельных кабинетах фешенебельных ресторанов, куда «ценный агент» проходил через боковой вход с поднятым воротником и надвинутой на глаза шляпе. Рестораны нередко выбирал сам Малиновский — он любил, чтобы из-за плотно закрытых дверей доносились песни цыган.
— Свидетель, вы так и не рассказали, каким образом Малиновский был завербован. Он, что же, сам предложил свои услуги? — вмешался защитник.
— Не совсем, — загадочно ухмыльнулся Виссарионов. — Это мы помогли ему принять правильное решение.
— А если яснее?..
— Видите ли, мы изучаем каждого человека, как живет, чем дышит, что у него в мыслях. Характер, склонности… Тщеславных выявляли, честолюбивых. Так обратили внимание и на Малиновского.
— Почему? — спросил Оцеп.
— Общителен. Начитан. Рабочие ему верили. Агитировать мастер. Чем иметь такого врага, лучше сделать его своим. Приручить. Ну и обогрели его. Обласкали…
— И вы полагаете, что он душой был с вами, сотрудничал искренне?
— Не думал об этом! — отрезал Виссарионов. — И думать не хочу. Пусть он меня ненавидит, но дает сведения. А сведения он давал ценнейшие. Особенно после того, как мы ему поручили познакомиться с Лениным и войти к нему в доверие.
— И что же, — прервал его Крыленко, — Малиновский сообщил вам о Ленине?
— Что это человек огромной воли, который абсолютно уверен в победе своей партии и потому представляет главную опасность для империи. С этой опасностью, резонно полагал господин Портной, надо бороться особенно рьяно.
По залу прошел ропот.
— Негодяй! — крикнул кто-то совсем рядом со столом обвинителя.
Привели еще одного свидетеля — Джунковского, бывшего московского губернатора, который стал в четырнадцатом году товарищем (заместителем) министра внутренних дел. Сразу после его прихода в министерство Малиновский неожиданно отказался от депутатского мандата и уехал за границу. Не он ли, Джунковский, приложил к этому руку?
— Да, я, — подтвердил Джунковский. — Ознакомившись с составом секретной агентуры и обнаружив там фамилию Малиновского, я ужаснулся.
— Почему? — спросил Крыленко.
— Я слишком уважал звание члена Государственной думы…
— И только?
— Рано или поздно, — неохотно ответил Джунковский, — секрет бы открылся. Это был бы скандал: полицейский агент в Думе, да еще полицией туда проведенный!.. Я вызвал Малиновского и сказал: вот вам годовое жалованье вперед и заграничный паспорт, и чтобы в двадцать четыре часа духу вашего в России не было.
— Вам не жалко было расстаться с таким агентом? — спросил Карклинь.
— Агент был, конечно, первоклассный… Но опять же — палка о двух концах: полицейский сотрудник, получавший от нас баснословные деньги, произносил в Думе яростные антиправительственные речи. В ответ он получал тысячи восторженных писем от рабочих. Конечно, он их приносил нам, но толку-то что?.. Всех не арестуешь, а пропагандистский эффект его выступлений был огромный. Малиновского такое положение вполне устраивало: он мечтал о лаврах великого революционера, ничем не рискуя и живя в свое удовольствие.
— Как вообще получилось, — обратился Крыленко к Малиновскому, — что вы стали большевиком? Что привело вас в партию?
Малиновский задумался. Потом развел руками и сказал со вздохом:
— Видите ли, я просто попал в этот поезд. Если бы попал в другой, может быть, с той же скоростью летел в противоположную сторону.
Перекрывая своим басом загудевший зал, Карклинь сказал:
— Давайте подведем итоги. Кого же все-таки выдали вы полиции, Малиновский? Свердлова, Ногина, Сталина, Милютина, Лейтейзена… Кого еще?
— Голощекина, — ответил Малиновский, подумав.
— Еще?
— Скрыпника.
— Еще?..
Малиновский молчал.
— Еще?.. — настойчиво повторил Карклинь.
— Крыленко… — Малиновский еле выдавил из себя это имя. И не стал ждать нового «еще» председателя суда. — Розмирович…
— Подсудимый… — Крыленко продолжал допрос. — Когда ваши хозяева изгнали вас из Думы и даже из России, когда для вас все было кончено, что же тогда, в Поронине, вы не сказали правду, не покаялись? Ведь там, в изгнании, партийный суд ничего не смог бы с вами сделать. А камень на душе не носили бы…
Малиновский не скрыл своего удивления:
— Покаяться?.. Но в охранке меня убедили, что никаких следов не остается, что мои… доклады уничтожены, и никто никогда ничего не узнает.
Все было ясно. Лишь одно нуждалось в уточнении: зачем он все-таки вернулся, зачем добровольно передал себя в руки революционного правосудия, заведомо зная, что его ждет?
— Товарищи судьи! — начал Крыленко свою обвинительную речь. — Поверите ли вы тому, что только движимый сознанием своей вины и желанием искупить ее хотя бы смертью, явился к нам подсудимый? От этого зависит ваш приговор. «Верьте моей искренности, — сказал Малиновский. — Я еще мог бы жить, если бы попал в такую среду, где меня не знал бы ни один человек, — в Канаду, например, или в Африку. Но как я могу жить среди вас после того, что сделал. Приговор ясен, и я вполне его заслужил». Так нам сказал подсудимый, сам требуя себе расстрела. Но искренность ли это, товарищи, или новый расчет?..
Все взоры устремлены на него. Как он ответит на этот — несомненно, самый главный — вопрос? Сумеет ли он проникнуть в темную душу Малиновского, сумеет ли высветить все ее закоулки и углы?
— Человек без чести и принципов, извращенный и аморальный с первых своих шагов, решившийся стать предателем, Как он сам говорит, без угрызений совести; человек, поставивший своей задачей чистый авантюризм и цели личного честолюбия и для этого согласившийся на страшную двойную игру, — человек крупный, в этом нет сомнения, но потому вдвойне, в сотню раз более опасный, чем кто-либо другой, — вот с кем имела дело партия, с одной стороны, и охранка — с другой… И вот после всех чудовищных преступлений, которые он совершил, Малиновский вернулся. Это его последняя карта, последний расчет. Что дала бы ему бесславная жизнь в Канаде или Африке? А вдруг помилуют? А вдруг выйдет? А вдруг удастся?.. И старый авантюрист решил: революционеры не злопамятны. Выйдет!..
Голос Крыленко обрел новую силу:
— Человек, который нанес самые тяжелые удары революции, который поставил ее под насмешки и издевательства врагов, а потом пришел сюда, чтобы здесь продемонстрировать свое раскаяние, я думаю, он выйдет отсюда только с одним приговором. Этот приговор — расстрел.
Так закончил свою речь обвинитель Николай Крыленко под бурные аплодисменты переполненного зала.
Революционный трибунал совещался недолго и вынес тот единственный приговор, который от него ждали.
ПРИГОВОР ВЕРХОВНОГО ТРИБУНАЛА
О том, что дипломаты ряда западных стран организовали заговор против Советской власти, чекисты знали уже давно. До поры до времени они не мешали событиям идти своим ходом: под именем Шмидхена и Бредиса в самом «мозговом центре» заговорщиков действовали чекисты Ян Буйкис и Ян Спрогис, а роль «подкупленного» командира латышского дивизиона, который нес охрану Кремля и должен был произвести «переворот», играл большевик Эдуард Берзин.