Фрадкину вспомнился и другой случай, когда начальник строительного управления в ходе проверки и подготовки искового материала, не дожидаясь передачи прокурором материалов в суд, добровольно возместил в установленной законом сумме ущерб, причиненный приписками. «Значит, — мысленно рассуждал Фрадкин, — надо больше заниматься с хозяйственными руководителями, разъяснять им требования закона, прокурорско-следственную и судебную практику, вести индивидуальную работу с конкретными материалами в руках. А вообще-то неплохо было бы собрать руководителей предприятий всего района и рассказать им обо всем, что делается прокуратурой и другими правоохранительными органами по борьбе с нарушениями хозяйственного законодательства. Можно использовать материалы и прокурорских проверок и гражданских дел, в которых по искам прокурора с руководителей взыскивался судом ущерб, причиненный приписками, сверхнормативным расходованием энергоресурсов, срывами поставок продукции, выпуском недоброкачественных товаров и другими нарушениями в хозяйственной сфере».
С таким предложением Фрадкин на следующий день и зашел в кабинет районного прокурора.
— Идея неплохая, — сказал Киракозов, выслушав Фрадкина, — но такое мероприятие надо тщательно подготовить. Разговор с хозяйственными руководителями будет полезен только в том случае, если требования закона мы хорошо аргументируем фактами, практическим материалом, если сумеем на конкретных примерах показать реальное влияние на результаты хозяйственной деятельности строгого соблюдения хозяйственного законодательства и тот огромный материальный и моральный вред, который наносится нарушениями законов.
Пригласив старшего помощника прокурора Мищенко, прокурор сказал:
— Зоя Ульяновна, вот Борис Леонтьевич вносит предложение о проведении совещания с хозяйственными руководителями по вопросам соблюдения хозяйственного законодательства. Дело это нужное. Я прошу вас принять в нем активное участие и вместе с Борисом Леонтьевичем в течение двух недель подготовить необходимые материалы. А решение организационных вопросов я беру на себя.
Геннадий ПолозовПРОТЕСТ ПРОКУРОРА
В приемную прокуратуры не вбежала — ворвалась, растолкав очередь ожидающих, средних лет грузинка, осунувшаяся, с проседью в волосах.
— Моя фамилия Бахтадзе, — торопливо сообщила она, оглядываясь на дверь. — Спасите моего сына. Он невиновен! Он не убивал! Поверьте мне, поверьте! — И, сорвавшись на крик: — Я погубила его собственными руками! Я погубила его!
Я усадил женщину, дал воды. Зубы ее стучали по стакану. Она обмякла, заплакала. Но и немного успокоившись, она так и не смогла вразумительно объяснить суть дела.
— Поговорите с адвокатом. У вас есть его жалобы. И мои тоже. Он же юрист, старый юрист, и он говорит, что сын невиновен. Почему ему не верят? Почему везде говорят, что осужден правильно? Но неправильно ведь! Я мать, и я знаю, что Тамази не мог убить человека. Не мог, не мог! Ему всего 19 лет, спасите его!
Бахтадзе опять стала переходить на крик.
Трудно, невозможно привыкнуть к человеческому горю, если даже встречаешься с ним лицом к лицу каждый день. И особенно трудно видеть материнское горе. Мать нельзя убедить, что сын виновен, если она хоть немного в этом сомневается. Бесполезны все доводы рассудка в споре с болью души. Но даже тогда, когда виновность очевидна, мать все равно будет спорить. Она не будет приводить доказательств, она вложит в ничего не значащие для юриста доводы всю страсть своей убежденности, всю силу своего желания отвести от сына беду, она переведет разговор в колею человеческих чувств и попытается сделать юриста безоружным.
Трудно отказать такой матери сразу, решительно, не оставив надежды. В этих случаях я обычно начинаю говорить что-то вроде того, что «успокойтесь, мы еще раз разберемся, истребуем дело, тщательно проверим», хотя часто заведомо знаю, что дело разобрано правильно и другое решение невозможно. Видимо, во многом потому, что у нас не хватает мужества лишить человека надежды, рождаются повторные жалобы, которые ложатся на нас двойным грузом, а людей заставляют тщетно обивать пороги приемных.
В этот раз мое положение облегчалось тем, что я не был знаком с делом, и те слова, которые я, бывает, говорю невнятно, сегодня можно было сказать веско и уверенно. И я их сказал.
Вернувшись из приемной в кабинет, попросил надзорное производство по этому делу. Оно оказалось пухлым и изрядно потрепанным — видимо, прошло не через одни руки. Бегло перелистываю. Жалоба адвоката, жалоба матери, заключение прокуратуры района об обоснованности осуждения Т. Г. Бахтадзе, ответ — отказ, копия приговора, опять жалоба матери, еще жалоба матери, ответ — отказ, жалоба матери…
Прочитал приговор — весьма убедительно на десяти страницах через один интервал. Вину на следствии признал, в суде отказался давать показания. Виновность в убийстве доказана. На основании изложенного и руководствуясь… 8 лет лишения свободы в колонии усиленного режима.
Заключение прокуратуры района:
«Доводы жалобы несостоятельны, на основании изложенного… в принесении протеста отказать».
Это в конце. А на первых пятнадцати страницах фабула дела, доводы жалобы, их опровержение, доказательства.
Нейтральным стилем, без единого эмоционально окрашенного слова, бесстрастно, аскетически скупо строились строчки в обстоятельства дела.
«10 января 1979 года рабочие ремонтно-строительного управления Гущин и Бахтадзе днем, в рабочее время, распивали спиртные напитки. Примерно в 17 часов после употребления пива и крепких алкогольных напитков Гущину стало плохо, и он потерял сознание. Бахтадзе, имея намерение доставить Гущина домой, но не зная его адреса, остановил грузовую машину, положил Гущина в кузов и привез к дому № 25 по улице Советской. Во дворе он посадил Гущина на скамейку, а сам направился к жильцам дома в надежде узнать у них адрес Гущина. Увидев Гущина, гражданин Линников заявил, что знает место его жительства, и вызвался помочь доставить Гущина домой. Бахтадзе остановил такси, с помощью граждан посадил Гущина на заднее сиденье, и вместе с Линниковым они направились на проезд Гоголя. Здесь, у дома № 5, они высадили Гущина, завели его во двор и положили на бетонный стол. Линников высказал предположение, что где-то в близлежащих домах должна быть квартира Гущина, и отправился на розыски, а Бахтадзе остался с Гущиным».
Читая эту прелюдию, невольно поймал себя на мысли, что по-человечески Бахтадзе можно, пожалуй, посочувствовать. Хоть и сам «на бровях», но товарища, судя по всему, намеревался доставить домой. Приговор, естественно, не может передать всех оттенков состояния Бахтадзе, но, надо полагать, что в этот двухчасовой отрезок времени ему довелось не один раз чертыхнуться в сердцах, перетаскивая тело ослабевшего приятеля. Любопытно, хватило бы у Бахтадзе терпения и упорства проделать то же самое в трезвом виде?
«Чтобы привести Гущина в чувство и узнать его адрес, Бахтадзе несколько раз ударил его рукой по лицу. Немного придя в себя, Гущин стал ругать Бахтадзе нецензурными словами. Обидевшись, Бахтадзе нанес ему кулаком по голове несколько ударов.
Через несколько минут, примерно в 19 часов, после безрезультатных поисков вернулся Линников. Чтобы Гущин не замерз, Бахтадзе предложил занести его в ближайший подъезд и там оставить. Вдвоем они затащили Гущина в подъезд дома № 5. Линников вышел, а Бахтадзе задержался и, будучи обозленным на Гущина, ударил его ногой. Гущин стал браниться. Тогда Бахтадзе схватил валявшийся в подъезде осколок бутылки и с целью убийства нанес Гущину несколько ранений в область шеи. После этого Бахтадзе вышел из подъезда, догнал Линникова и по пути незаметно выбросил осколок бутылки. В результате полученных повреждений Гущин скончался».
Так обстоятельства этого уголовного дела распались на две, можно сказать, прямо противоположные друг другу половины. Вначале — почти трогательная забота о безопасности приятеля, потом — садистское убийство из-за ничтожного повода. Пытаюсь осмыслить логику действий Бахтадзе, но сразу же ловлю себя на том, что делаю это исходя из категорий здравого смысла, из того, как бы поступил нормальный человек. Бахтадзе же был пьян, и это меняет дело. Реакции пьяного человека, как выражаются психологи, неадекватны обстановке. В переложении на наш обыденный язык это означает, что от пьяного всего можно ожидать.
И все же, безобразничают, куражатся во хмелю многие. Но убить?.. Значит, алкоголь, видимо, не причина, как это порой представляют, а лишь условие, способствующее обнажению человеческого естества. Значит, и трезвым такой человек не паинька, в нем, в его характере что-то должно проявиться такое, что даст ключ к пониманию его пьяного поведения.
Что за человек Т. Г. Бахтадзе? Каков он трезвый? Способен ли убить? Задал себе эти вопросы и понял, что сделал это преждевременно — сбили с привычного хода мыслей нетипичные обстоятельства, предшествующие преступлению. Когда проверяешь уголовное дело, лучше начинать с анализа доказательств. Так надежнее, так труднее ошибиться, легче избежать предубеждения к личности, которое может подсознательно наложить отпечаток на объективность оценки и суждений. Способен — не способен… Все это зыбко, расплывчато и субъективно. Нет у нас точных инструментов, которыми можно было бы выявить подобного рода «способности». До совершения преступления, кстати, такой вопрос вообще звучит безнравственно. Способен к убийству тот, кто убил, — это единственное, что можно сказать с полной определенностью. А значит, нужно прежде всего смотреть доказательства.
Хорошо, когда доказательства очевидны, не вызывают сомнений и критики. Хорошо, когда есть прямые очевидцы преступления или когда убийца потерял на месте происшествия свое удостоверение личности. Сложнее, когда нет ни того, ни другого, а есть только тонкая цепочка косвенных улик. Каждая улика сама по себе не является прямым доказательством преступления. Доказательством является только вся совокупность сплетенных в цепочку улик. Разорви цепочку, выбей одно звено — и нет доказательства, есть набор разрозненных фактов. Весь судебный процесс — это проба на прочность, проба на разрыв. Обвиняемый считается невиновным до тех пор, пока его виновность не будет установлена приговором суда. До приговора сомневаться в виновности вправе каждый. И участники процесса бомбардируют доказательства сомнениями. Если сомнение (обоснованное, не голословное) не удастся разрешить, оно толкуется в пользу обвиняемого — он вправе им пользоваться как полноценным доказательством невиновности.