В общем-то оно конечно… Но уж больно ценное доказательство, этот осколок. Можно было бы и сфотографировать, не помешало бы.
И опять перед глазами абстрактный кусок стекла. Много их по дворам валяется, и все какие-то похожие. Отличишь ли один от другого? Впрочем, почему же… Есть бутылки четвертушки, есть поллитровки, 0,75, литровые, есть молочные, есть темного и светлого стекла. И осколки могут быть разные: горлышко, донышко, стенка.
А здесь какой был осколок? Возвращаюсь к «явке с повинной». Как он там написал об осколке? Никак. Осколок — и все. А что же он искал, просто осколок? Если, к примеру, искать пистолет системы «наган» со ржавым дулом или охотничий нож, то не так уж будет и важно, где их найдешь — здесь или на двадцать метров правее. Ведь наганы просто так на земле не валяются. А бутылочные осколки, бывает, валяются и просто так. И чтобы их искать, надо предварительно уточнить хотя бы в общих чертах какие-то признаки, позволяющие выделить данный осколок как орудие убийства из ему подобных, лежащих «просто так».
Надо было бы перед выездом на место допросить Бахтадзе по поводу осколка. Не допросили. Жаль. Конечно, он мог бы и ничего не сказать — осколок и есть осколок, какие там еще признаки. Да и обстановка была не та, что способствует проявлению наблюдательности. Все это так, конечно. И все же жаль, что не допросили по признакам… Свойства человеческой памяти удивительны. И вполне возможно, что Бахтадзе смог бы описать осколок в деталях, не оставляющих сомнения.
Однажды мне довелось поддерживать в суде обвинение по делу о крупном хищении. Дело было тонкое по доказательствам, и каждое из них подсудимый имел возможность так или иначе оспорить. Я не буду вдаваться в подробности обвинения и перипетии процесса — они в данном случае не имеют особого значения. Скажу лишь вот о чем. Одним из веских доказательств фигурировал на следствии тот факт, что обвиняемый — начальник цеха, готовясь к преступлению, изучал специальную литературу. А брал он ее у знакомого инженера на соседнем заводе. Свидетель этот пояснил, что «в середине октября Лисов дважды в течение недели приходил ко мне по утрам знакомиться с книгой». Лисов, продумав неделю, отпарировал: «В книге меня интересовали сведения, которые могли понадобиться для командировки в Москву». А командировка эта случилась именно в середине октября, с 13-го по 15-е.
Дали книгу специалистам, и те, изучив ее содержание, характер работы Лисова и обсуждавшиеся в командировке вопросы, пришли к выводу, что для служебных надобностей книга эта не могла быть использована Лисовым ни при каких обстоятельствах. Но в суде под напором Лисова они вдруг заколебались и дали заключение менее категоричное. А это, по существу, означало, что с доказательством придется распрощаться. Можно было, конечно, попытаться уточнить у свидетеля посещения его Лисовым (может, это было после командировки), но ведь прошло с тех пор пять лет. И если даже спустя несколько месяцев после случившегося свидетель не мог назвать время точнее, чем называл, то что ожидать от него сейчас, в суде, при большом стечении народа, в нервозной обстановке? Впрочем, почему же… И тут пришла мне в голову мысль, столь же элементарная, сколь и обнадеживающая.
Я попросил у суда объявить перерыв и принялся лихорадочно разыскивать табель-календарь за тот пятилетней давности год. Это оказалось непросто, но на мою удачу один из работников прокуратуры коллекционировал табели-календари. И он выделил мне экземпляр из своей коллекции. После перерыва я попросил суд разрешения еще раз допросить свидетеля. «Свидетель, вот вам табель-календарь, уточните время прихода Лисова для ознакомления с книгой». Минуты на три установилась гробовая тишина. А потом уверенно прозвучали слова: «Это было в период с 19 по 23 октября». Попросили пояснить, и все оказалось просто и убедительно. В рабочую неделю с 5 по 9 октября Лисов не мог приходить, так как это явно не середина месяца. В следующую рабочую неделю, с 12-е по 16-е число, Лисов не мог приходить дважды, поскольку с 13-го по 15-е она была прервана командировкой. Остается единственное — с 19 по 23 октября. Как оказалось, именно в эту неделю он работал в утреннюю смену (предшествующая была в вечернюю, а свидетель запомнил, что Лисов приходил по утрам).
Ну, а с Бахтадзе момент упущен окончательно. Процесс, как говорится, необратим. Итак, что же мы имеем? Где-то во дворе Бахтадзе нашел какой-то осколок. Впрочем, почему «какой-то»? Он нашел осколок бутылки со следами крови второй группы, что соответствует группе крови потерпевшего. Вот заключение судебно-медицинской экспертизы — том первый, лист дела 83. Можно критиковать детали, частности, тактические упущения, результат… Результат говорит сам за себя. Удивительно везет порой молодым! Будто сама Фортуна играет им на руку. Ведь не окажись на осколке следов крови, а это совершенно не исключалось — на улице снег, и результаты выезда не выдержали бы элементарной критики. Тем более что в суде Бахтадзе круто изменил свою позицию.
Листаю акт экспертизы. Обычно юриста интересует в нем лишь последняя часть — заключение. Описание же самого исследования столь обильно насыщено специальной терминологией, что гуманитарию остается лишь преклонить голову перед возможностями точных наук. Я тоже не собирался осмысливать ход лабораторных исследований, но на первой странице акта взгляд невольно задержался. «На исследование представлен осколок бутылки, имеющий размеры: длина — 11,5 см, ширина — 10 см…» Позвольте, но ведь в протоколе осмотра вещественного доказательства была названа другая цифра: длина — 11,5 см, ширина — 5,7 см. Расхождение по ширине почти в два раза.
И опять перед глазами злосчастный осколок. И только теперь становится окончательно ясно, что нужно было его сфотографировать, обязательно нужно. По правилам масштабной фотосъемки, как полагается, чтобы упредить все возможные недоразумения. Ведь что такое в осколке длина и что такое ширина? Как измерить этот уродливый предмет, где у него начало и где конец? Никаких правил на сей счет не существует. А потому следователь измерял так, а эксперт эдак. Вполне вероятно, что оба они правы, скорее всего правы, но в сознании моем теперь стали существовать два осколка — тот, который был найден на месте происшествия, и тот, который исследовался экспертом.
Обратил ли внимание на это противоречие суд? Протокол судебного заседания, том второй, в конце. Да, конечно, не мог не обратить. Специально по этому вопросу в суд был вызван эксперт. «Товарищ эксперт, каким образом вы измеряли осколок?» — «Я измерял осколок по максимальной длине и максимальной ширине». «Суд определил: измерить осколок в судебном заседании по максимальной длине и максимальной ширине». Результаты: длина — 11,5, ширина — 9,5 см. Почти так же, как у эксперта.
А есть ли у осколка ширина 5,7 см? Если есть, то все в порядке, значит, это все тот же осколок. Если нет, то противоречие остается. К сожалению, суд не задал себе такого вопроса и ограничился измерениями по максимальным параметрам. Правда, осколок был предъявлен понятым, присутствовавшим при его обнаружении, правда, понятые подтвердили, что это есть именно тот осколок. Но доказательственного значения эта судебная процедура уже не имела, поскольку опознание было проведено без соблюдения процессуальных норм. По правилам предмет может предъявляться для опознания только в группе однородных предметов.
Поставив точку в последней фразе, я облегченно сказал: «Уф-ф» — и перелистал написанное. Боже! Сколько же можно об одном осколке. Ведь если кто-нибудь возьмется читать это, он и до половины не дотянет. В интересах читабельности надо решительно сократить. Я было взялся черкать, но остановился, поразмыслил и… восстановил написанное. Я — юрист. А кто, кроме юриста, может достоверно рассказать об этой профессии, о моей профессии, которой я посвятил жизнь. И осколок этот — не просто осколок. Он сидел в мозгу моем и в сердце много дней, потому что где-то там, далеко, сидел в колонии парень и ждал моего решения, и мать ждала.
Много написано о работе следователя. И хорошей много литературы, и похуже есть. Большая ее часть, как я заметил, ставит своей главной целью заинтересовать читателя тайной, увлечь поиском. А цель диктует средства — динамичность действия, эффективность следственных ходов, неотвратимость победного финала. Все это действительно интересно. Но это праздники, а не будни следователя. Кто же расскажет о буднях?
Следователь всегда втайне завидует своим ловким коллегам из книг и кинофильмов. Красиво работают люди, легко, раскованно, не связаны никакими формальностями, ни канцелярщины тебе, ни писанины. А тут протоколы, протоколы, протоколы до ломоты в пальцах.
Да, протоколы. Без этого нет следствия. И пожалуй, не было. Даже 400 лет назад изуверы из толедской инквизиции скрупулезно фиксировали каждый «ох» истязаемого вероотступника, хотя подобные документальные свидетельства лучше бы и не оставлять потомкам.
Следственный документ сейчас — это, прежде всего, гарантия законности. И ни одно действие следователя не будет признано действительным без строгого документального оформления. Можно блестяще обнаружить улику и потом все испортить одним неверным шагом при ее документировании. Искусство процессуального оформления доказательств стоит не меньше, чем искусство их обнаружения. Об этом следователь узнает еще в институте, но нутром всем прочувствует справедливость данной истины лишь с годами практики.
Вспоминается одно трудное дело, обещавшее поначалу быть легким. При осмотре места убийства следователь обнаружил хозяйственную сумку и изъял ее вместе с другими предметами, представлявшими для следствия интерес. В дальнейшем после экспертного исследования было установлено, что на вещах, находившихся в сумке, имеются следы, которые являются серьезной уликой в отношении подозревавшегося лица. Дело было быстро закончено и передано прокурору для утверждения обвинительного заключения. И тут прокурор обнаруживает, что сумка не фигурирует в протоколе осмотра места происшествия. «Промахнулся, — говорит следователь, — забыл включить в протокол». — «Забыл? Вот тебе дело, иди и начинай все сначала. О сумке забудь окончательно, ее теперь для следствия не существует». Ох и нервов же стоило потом это дело!