Следователь работает на правосудие, и его дело — это совершенно конкретное «уголовное дело № …» в подшитом в пронумерованном виде. По нему и будет судить суд о работе следователя.
В науке действует правило о принципиальной повторяемости проведенного эксперимента или исследования. Только в этом случае открытие может быть официально признано. И ученый фиксирует в опыте каждый малейший свой шаг. В уголовном процессе должна обеспечиваться принципиальная проверяемость каждого следственного действия — год ли пройдет после этого или пять лет…
Том первый, лист дела 12. Протокол допроса матери Бахтадзе. «…На правой руке сына была кровь… Спросила, в чем дело… Ответил: «Значит, кто-то получил». Том первый, лист дела 17. Показание Бахтадзе: «Да, так оно и было».
Кровь на осколке, кровь на руке… Если и то и другое случайности, то вероятность совпадения двух случайностей равна, по утверждению математиков, двадцати пяти процентам. Все остальное падает на закономерность. Впрочем, теория вероятности в юриспруденции не всегда надежный ориентир. И юристу с солидным опытом не раз приходилось сталкиваться со случаями, когда оставалось только развести руками и воскликнуть: «Невероятно, но факт!»
Кровь на руке Бахтадзе следствие и суд связали только с одним фактом — убийством Гущина. Может, есть другие варианты? Например, подрался с кем-нибудь. В 19.00 Бахтадзе вышел из подъезда. До 19.15 шел вместе с Линниковым до кинотеатра. Никаких эксцессов, по словам Линникова, за этот период не было. Пятнадцать минут в кинотеатре. Там тоже никаких конфликтов — это проверено. В 19.30 встретился с матерью. Значит, этот «кто-то», который «получил», — Гущин? Значит, так.
Получил… получил… Стоп, а ведь Гущин действительно «получил»! Возвращаюсь к протоколу допроса Бахтадзе: «Во дворе уложили Гущина на цементный стол. Линников ушел искать его квартиру. Мне эта история надоела, и я хотел поскорее уйти домой. Стал шлепать Гущина по щекам — может быть, опомнится и скажет, где живет. Гущин стал материться. Я разозлился и ударил его несколько раз кулаком по лицу». Быстро нахожу протокол осмотра места происшествия и трупа Гущина: «На лице трупа имеются ссадины и кровоподтеки. На левой щеке следы запекшейся крови». Все. Этого достаточно. Стало быть, не исключается два варианта происхождения крови на руке — и в результате убийства, и в результате избиения. Обе эти версии имеют равное право на существование, и ни одну из них нельзя опровергнуть — нет достаточных материалов. Значит, должен быть принят второй, более благоприятный для Бахтадзе вариант — все сомнения в пользу обвиняемого.
Закрываю первый том, кладу его аккуратно на второй и сдвигаю оба на правый угол стола. Собираю бумаги, выписки и кладу стопкой на левый. Стол очищен, можно думать. Пришло время принимать решение.
Не думается. Вернее, думается ни о чем. Со стороны посмотреть: человек отрешился, ушел в себя, складки у переносицы напрягает, думает. Но нет, пустота в голове и мыслей нет — так, обрывки, и не из той оперы. Встал, прошелся, опять сел. И опять пустота. Посмотрел на часы. До конца работы неполный час. Просидел его в позе мыслителя. Сложил бумаги в сейф, пошел домой. На середине пути прострация неожиданно кончилась и все опять заработало. Зрительная память стала вырывать из дела куски протоколов, и пошло-поехало. Дома то же самое. По телевизору футбол — хорошая возможность уйти в себя, не вызывая подозрения домочадцев. Человек у телевизора — привычная картина, а отвлекать его от футбола тем более никто не решится.
«Суд, прокурор, следователь оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на всестороннем, полном и объективном рассмотрении всех обстоятельств дела». Эту заповедь из УПК каждый юрист отчеканит как «Отче наш», разбуди его среди ночи. Ну а что делать, когда нет его, этого внутреннего убеждения, не приходит оно, хоть стреляйся? Есть одни сомнения. Сомнения, конечно, тоже бывают разные. Есть такие, над которыми не приходится ломать голову. Кровь на руке Бахтадзе хоть и сомнительна по происхождению, но с ней все ясно, как доказательство убийства это отпадает. А как быть с кровью на осколке? Да, допущены процессуальные погрешности, но так ли они велики, чтобы начисто дезавуировать это следственное действие, сделать вид, что и не было его вовсе?
И Бахтадзе хорош гусь. Хоть бы доводы какие привел. Мы бы их проверили, подтвердили или опровергли, была бы зацепка. Нам ведь только кончик ниточки дай, а клубок мы размотаем сами. Но нет, молчит Бахтадзе. Невиновен, говорит, и баста, а там поступайте, как знаете.
Ну предположим, что я напишу протест для доследования дела. А что доследовать? Повторить выезд на место невозможно. Того осколка, который нашел, уже нет — он уничтожен и почти никаких следов в деле от него не осталось. Протест для прекращения дела за недоказанностью? А кровь на осколке второй группы? Ведь нашел же он осколок, черт возьми, и кровь на нем была! Стать на формальную позицию, сослаться на процессуальные нарушения? А если Бахтадзе убийца? И как родственники Гущина на этот формализм посмотрят? Убедят ли их наши казуистические рассуждения?
Молчит Бахтадзе. А может, и молчит потому, что сказать нечего?
Футбол кончился, а я сидел все в той же позе захваченного страстью болельщика. Решение не приходило.
Может быть, зря я выстраиваю себе головоломки, может быть, проще на вещи смотреть надо? Больше здравого смысла и меньше крючкотворства? В чем состоит главный вопрос: убил Бахтадзе Гущина или не убил? Могу я честно, для себя, ответить на этот вопрос, уверенно ответить?
…Нет, не могу. Хотя, конечно, похоже на то…
Утром встал разбитый, вяло собрался на работу. Просидев минут пятнадцать за рабочим столом, пошел советоваться с коллегами.
— Нашел осколок? С кровью? С кровью потерпевшего? Чудак, так чего же ты мучишься!
— Да понимаешь, нечисто провели выезд, напутали с измерениями. В общем, все как-то топорно сделали.
— Но кровь-то откуда?
— Кровь да…
— Не морочь себе голову и мне тоже. Вот у меня тут дельце, послушай…
— Ну, я пошел.
Легко давать советы, когда это тебя ни к чему не обязывает. Я сам люблю их давать.
Мир устроен так, что одно явление перерастает в другое, количество переходит в качество неуловимо ни для глаза, ни для сознания. Сколько зерен нужно положить вместе, чтобы считать их кучей? Два зерна, пожалуй, еще не куча, пять зерен — пожалуй, уже куча. А три, четыре? Ни да, ни нет. В деле Бахтадзе я столкнулся с чем-то подобным. Ситуация оказалась пограничной между «доказано» и «не доказано», между «да» и «нет». В юридической практике такие случаи не редкость. Они-то и создают сложности для правовой оценки того или иного явления. Легко принимать решение, когда жизненная ситуация укладывается в формулу закона как скрипка в футляр. Труднее, когда жизнь не желает втискиваться в заготовленные для нее «футляры» — законы. И дело тут не в узости законов как таковых, а в неисчерпаемом, непредсказуемом многообразии всего сущего.
Так что же, тупик? Нет, тупиков в юстиции не бывает. И я принимаю решение.
Есть неписаное правило: «Лучше освободить виновного, чем осудить невиновного». Мудрее этого правила люди пока не придумали. Но когда анализ всех «за» и «против» никаких результатов не дал, и когда, кажется, что тупик неизбежен, это правило становится законом.
Из двух зол надо выбирать меньшее. И если есть один потерпевший, который пострадал от преступления, пусть не будет второго, пострадавшего от правосудия.
Два тома в твердых коричневых корочках переместились с правого угла на середину стола, в исходное рабочее положение. На чистый лист бумаги легла крупными буквами первая строчка: «Протест в порядке надзора». Решение принято, и теперь все зависит от того, смогу ли я быть убедительным. Ведь не мне отменять приговор, а суду, суду надзорной инстанции. Я должен убедить его сделать это.
Работа над протестом — всегда испытание позиции на прочность. Бывает так, что в уме все продумаешь, до мелочей, а сядешь писать — и… не идет документ, вымученным каким-то получается, не строятся аргументы и факты, не цепляются друг за друга. Просидишь, промучишься и поймешь, что не то делаешь.
Вот и теперь не получается. Мешают неопределенность, незаконченность, они выпирают из дела, не дают построить логическую цепочку доводов. Думалось вначале, что смогу обратить эту неопределенность в аргумент, сформулировать из нее доказательство в пользу своей позиции, но оказалась она как сухой песок — леплю, утрамбовываю, а она протекает сквозь пальцы и какой бы то ни было формы принимать не желает.
Листаю дело: протоколы, постановления, акты, характеристики. Все знакомо, все известно и изучено. Акт судебно-медицинской экспертизы трупа: тоже вроде бы ничего нового уже не извлечешь. Следом за актом конверт подшит без надписи. В описи документов он не значится. Что там? Пытаюсь открыть, но он намертво вшит в дело. Обстригаю краешек ножницами. Достаю фотографию, на ней надпись: приложение к акту, судебно-медицинской экспертизы. Эксперт зафиксировал вид раны на шее Гущина. Голова запрокинута, рана зияет страшным провалом. В глубине просматриваю порушенные органы. Надрезанная толстая, хрящевидная труба…
Вообще-то фотографии к судмедзаключениям прикладывать необязательно, но они и не мешают. Эта фотография поражала ужасным видом раны. Взгляд невольно вновь и вновь тянулся к ней. Сколько же может прожить человек с такой раной? Этот вопрос возник непроизвольно и вначале задел лишь краешек сознания. А потом возник вновь и ужалил, заставил вздрогнуть, дал толчок к лихорадочной работе мысли. Мгновенно открываю заключение экспертизы. Да, так и есть, на вопрос о продолжительности жизни после нанесения ранения эксперт не отвечал. Ему такой вопрос не задавался. А не задавался потому, что в рамках официальной версии он был просто излишним.
В памяти всплыли протоколы допросов свидетелей Ефремова, Петровой и Петрова. Их показания выглядели вначале как мало о чем говорящие. Надо было опросить жильцов подъезда, их и опросили, но полученная информация, казалось, не несла в себе ничего нового, она была в пределах того, что уже считалось известным.