— Неловко вроде бы, Владимир Ильич, выносить нашу боль на всеобщее осмеяние. Так думают многие…
— Но надеюсь, не вы!.. — Голос Ленина осекся от волнения, и Крыленко мысленно выругал себя за то, что не сумел оградить Ильича от тревожных мыслей даже на отдыхе. — Надеюсь, не вы, Николай Васильевич, ибо вряд ли вы не знаете, что боль надо лечить, а не загонять внутрь. Против этой боли нет пилюль, ей поможет лишь хирургический нож. С каких это пор большевики уподобились трусам, боящимся гласности? О чем мы печемся: о своем покое или об интересах рабочего класса? Если нам не безразлична судьба революции, то всех бюрократов и взяточников мы потянем на публичный и беспощадный суд.
Крыленко попробовал вставить слово, но Ленин, столь терпеливо выслушивающий обычно своего собеседника, поспешно перебил его:
— И не ищите, дорогой мой, оправдания трусам. Подберите-ка лучше дело поярче и судей поумнее — не торопыг, не крикунов, не фразеров. И сами возьмитесь обвинять, чтобы процесс превратился в школу революционной справедливости. Меня позовите — я тоже приду: послушать да, наматывать на ус. Ну как, по рукам?..
Он засмеялся, смягчая этим резкость тона, который можно было, чего доброго, принять за разнос.
— По рукам! — в тон Ленину засмеялся Крыленко. — Но ведь и вы, Владимир Ильич, нарушаете закон.
— Какой? — не на шутку встревожился Ленин.
— Закон Советской власти о труде. В будни положено работать, в праздники — отдыхать. А сегодня, между прочим, день нерабочий.
— Подчиняюсь закону, — с напускным смирением произнес Ленин, и они оба снова рассмеялись.
До места назначения им еще надо было трястись километров сорок на крестьянских подводах. Солнце палило нещадно. Ленин сидел сгорбившись рядом с возницей. В синей ситцевой рубахе, подпоясанной потертым ремешком, в стареньком картузе, он по виду не отличался от рабочего, приехавшего в деревню на выходной поохотиться да порыбачить. Ничем не выдавая себя, он непринужденно разговаривал с крестьянином о жизни, бесхитростными вопросами вызывая собеседника на откровенность. За несколько часов, проведенных в телеге, он получал из первых рук правду о крестьянском повседневье, о настроении на селе, о нуждах и думах людей.
Заночевали на сеновале. Поужинали тем, что взяли с собой. Поровну разделили бутерброды. Ленин порылся в мешке, вытащил неизменную свою жестяную коробочку из-под зубного порошка: там были мелко наколотые кусочки сахару и щепотка чаю. Заварка получилась на славу. Обжигаясь, с наслаждением пили из кружек…
…Птицы вспорхнули, испуганные неосторожным движением. «Ну стреляйте, стреляйте же, Владимир Ильич!» — безмолвно выкрикнул Крыленко. Он и сам пустил им вдогонку пару-другую зарядов. Но поздно!..
Ленин восхищенно следил за их полетом.
— Красота какая! — сокрушенно сказал он наконец, виновато опустив глаза. Ему было неловко оттого, что он повел себя не по-охотничьи.
Не раз уже с Ильичем было такое. То, не стреляя, он чуть ли не в упор любовался лосихой, то в полутьме брезжущего рассвета слушал, как, растопырив крылья, среди зеленой хвои могучей старой ели самозабвенно поет красавец тетерев…
— Ничего, — подмигнул Крыленко. — Купим дичь в деревне и поднесем Надежде Константиновне богатый трофей.
Он знал, как «любит» Владимир Ильич эту в общем-то невинную ложь и тем паче «охотничьи рассказы» с их неизбежным преувеличением, оттого и постарался вложить в свое предложение максимум юмора.
Ленин оценил это по достоинству.
— Только давайте договоримся о деталях, чтобы не перепутать, кто кого убил. А то один товарищ, с которым мы тоже как-то охотились, раз приврал, что мы убили двухпудового орла. Двухпудового — ни больше ни меньше. Естественно, этого стрелка тут же спросили: «Уж не чугунного ли, с ворот какой-нибудь княжеской виллы?» — «Да что вы!» — от всего сердца возмутился коллега и очень выразительно посмотрел на меня. Из охотничьей солидарности я чуть было не стал лжесвидетелем…
Эти поездки с Лениным навсегда остались для Крыленко яркой страницей, к которой не раз и не два возвращала его память.
Годы спустя пришлось Николаю Васильевичу заниматься делом об одной беззастенчивой волоките. Крестьянские ходоки добивались в московском учреждении запасных частей для трактора. С них взяли деньги, а частей не дали. И даже не потрудились сообщить, куда же делись деньги. Началась проверка. Подумать только: вся переписка лежала в папке с надписью: «Срочные дела».
Люди, допустившие это беззаконие, никому не хотели зла. И деньги они тоже не прикарманили. Нашлись деньги — целехоньки, рубль к рублю. Но легче ли от того делу, которому они навредили, людям, намаявшимся из-за чиновного их равнодушия?
Что же, простить волокиту? Пожурить бюрократов и оставить на прежних местах? Иные товарищи были склонны к такому решению. «Стоит ли пустяками загружать наши суды?» — был и такой довод.
А Крыленко вспомнил жаркий полдень, пыльную смоленскую дорогу, тряскую телегу и синий туман над едва пробудившимся озером… И жесткие, решительные слова Ильича: «Надо тащить волокиту на гласный суд! Иначе эту болезнь мы не вылечим».
И потом, на обвинительной трибуне, вглядываясь в гудящий, как улей, зал, вспомнил Крыленко другие слова Ильича — слова, сказанные тогда же: «Меня позовите, я тоже приду: послушать да наматывать на ус».
Какая беда, что он уже не мог прийти и послушать!..
Игорь ЦыгановСО ЩИТОМ И МЕЧОМ
К прокурору ходят не по доброй воле. Дорога к нему не из самых приятных.
До поры до времени жил человек, не думая о законе. Думал о чем угодно — о новой мебели, о ремонте квартиры, о том, куда поехать в отпуск или на рыбалку. И вдруг все ушло далеко-далеко. Человек забыл про отпуск, про мебель и рыбалку. Вместо этого он берется за кодекс, проводит долгие часы с адвокатом, записывается на прием к прокурору. Он вспоминает, что есть закон, и просит его защиты. Этот закон перестает быть неким абстрактным понятием и обретает вполне реальные черты человека, одетого в синюю форму с золотыми петлицами…
Борис Кравцов пошел служить закону, когда рухнула мечта продолжить службу в армии. После госпиталя, уже в конце войны, ходил от врача к врачу, из одной комиссии в другую. Но, как ни упрашивал оставить в строю, как ни доказывал, что единственная мечта — военная академия, медики твердо, словно сговорившись, выносили мрачный приговор: «Не годен».
Так закрылась перед ним эта дорога. Но взамен ее открылось множество других. Фронтовиков принимали в любой институт вне конкурса. Ему было все равно, куда нести документы: везде учиться минимум пять лет. Долго… Три года и так уже взяла война. Хотелось поскорее взяться за дело, безразлично, за какое, раз надо все начинать сызнова.
Борис поступил не в институт, а в юридическую школу, что много лет находилась на 1-й Брестской улице в Москве. Выбрал ее по разным причинам. Самая главная — учиться всего два года. А в райкоме партии, когда отбирали кандидатов в школу, коммуниста Кравцова предупредили: потребуется мужество, умение анализировать человеческие поступки и придется позабыть, что такое нервы.
Борис сказал тогда, что именно такая работа ему и подходит.
Фронтовики учились жадно. Потому что истосковались по учебникам, по тетрадкам в клетку и в линейку, по простым словам «литература», «математика», «история». Они еще там, на войне, мечтали как о великом счастье об учебе, о возможности готовить домашние задания, выходить к доске, вести конспекты, бояться экзаменов.
Получив диплом с отличием, Кравцов отправился к месту первой своей работы — в трибунал Московско-Окского речного бассейна.
Хоть война к тому времени уже закончилась, но транспорт продолжал оставаться на военном положении. Он по-прежнему подчинялся тем законам, что действовали в армии. Прогул больше суток считался дезертирством. И отдавали за него под трибунал. Эти сутки стоили от пяти до десяти лет лишения свободы. Такая суровость диктовалась необходимостью железной дисциплины на транспорте, ибо от четкости его работы зависело восстановление сожженных и разрушенных городов и сел с их заводами, фермами, электростанциями, жильем. И если пехотинцы, танкисты, артиллеристы могли считать свою миссию выполненной и брались за прежние, довоенные занятия, то железнодорожники и речники продолжали работать с тем же напряжением, что и в военное время.
Было это в городе Калинине. Тогда многое было для него впервые. В том числе и плавание на стареньком пароходике. Сначала по каналу, потом по Волге. Ступив на трап, Борис усмехнулся про себя: вот как выглядит его первый рейс. Много исходил он земли, и не только исходил, а изучил до мельчайших деталей сотни оврагов, холмов, перелесков, перекрестков дорог. Только смотрел он на них глазами артиллериста-разведчика. Это были для него не овраги, перелески, холмы, а цели, которые требовалось пристрелять. И видел он не красоту природы, а скрывавшихся в них врагов, затаившуюся смерть. Чтобы побороть ее, приходилось бить из орудий и минометов по вековым дубовым рощам, по колокольням великолепных храмов, на которых сидели вражеские пулеметчики или артиллерийские наблюдатели.
А сейчас с палубы пароходика Кравцов впервые мог спокойно любоваться берегами и радоваться тишине и покою.
Они плыли вдвоем с членом трибунала майором Красновым. В Калинине, прежде чем поехать в гостиницу, зашли посмотреть помещение суда, в котором им предстояло работать. Ходить далеко не пришлось: суд разместился здесь же, в здании речного вокзала, уцелевшего неведомо как.
Дел собралось много, а времени было мало. Поэтому Краснов и его стажер засиживались допоздна. Кравцова интересовало все: как и что читает майор, как и что говорит во время процесса, как выискивает единственную истину, отбрасывая второстепенные детали.
Их командировка подходила к концу. Осталось рассмотреть всего одно дело, когда Краснов сказал Борису как бы между прочим: