«Она когда‑нибудь мне скажет об этом», — думал Калачев. И пугался будущего разговора. Тогда он окажется беззащитным. Он, вот удивительно, никогда не чувствовал себя старым, несмотря на изрядную лысину и некоторую слабость по вечерам. И то, слабело лишь тело. Не дух. Его и во время уроков посещали достаточно неприличные мысли, допустим, о наготе этой самой Светочки Сукачевой. И автоматически выговаривал ту самую блевотину, заученную, затверженную двадцать лет назад: «Красной нитью проходит». И когда Калачев видел в своем сознании живот ученицы, радовался тому, что ангел — хранитель не дал ему загнуться от ядовитого воздуха в классе, от иприта и люизита в учительской. Он завидовал крутоголовым мальчишкам, смеющимся утробно, и он только хотел быть таким, как они: гонять на мотоциклах, нырять в алкогольное отвлечение от жизни. Умная Света Сукачева глядела на него вьюжными глазами, и ему становилось стыдно. А вдруг некоторые люди действительно улавливают чужие мысли?..
— А я читал, что Лермонтов у Мартынова денежки стибрил, а потом для собственного оправдания написал «Тамань». Контрабандисты, мол, обокрали, взяли деньги, которые передал отец Мартынова сыночку, — непоследовательно заявил со второй парты Сережа Шаповалов, эгоист первой гильдии, очень неглупый мальчик, пришедший сегодня в новых кроссовках. Все‑таки он — ребенок, кокетливо выставил ногу в обнове в проход.
— Дорогой брат славянин, — начал манерно Калачев, — да что мы знаем о жизни Михаила Юрьевича? И он заговорил об импульсивно — рефлексивном характере поэта.
— Может быть, может быть, — Калачев покашлял в кулак. Но тут же понял, что сбился со своей методики, исправился:
— Иди, Сережа, к доске, расскажи нам о цикле стихов о Прекрасной Даме.
Сергей нехотя поставил вторую кроссовку рядом с первой, что была в проходе и так же лениво поднялся из‑за 'парты, любуясь собой, пошел к доске. А Калачев опустился на стул и стал водить ручкой по журнальному списку. Он умел отключаться от внешнего мира и по ровной речи вызванного ученика понимал, что тот говорит дело, то есть ту
самую туфту, только изложенную пронафталиненными старичками, сочинителями учебника литературы.
Иногда Калачева дразнила мысль: «А что, если он вложит в тетрадку Светы Сукачевой записку, назначит ей свидание? Как она отреагирует на эту записку? Гм…» Хотя — дурь, конечно. Он в отличие от беспросветных глупцов умел видеть себя со стороны, другими глазами, критическими. В глазах Светы Сукачевой Владимир Петрович Калачев что- то вроде замшелого пня с глазами, этакий Иеронимус Босх.
Сергей живо отрапортовал, получил свою заслуженную «пятерку». Теперь он вдвойне счастлив: из‑за новых кроссовок и из‑за новой конфетки — пятерочки. По коридору гулко пронеслась толпа, это — из спортивного зала в раздевалку. Близился конец урока. Калачев взглянул на часы и опешил. Часы остановились. Видно, тот черт куд- латый — бородатый, фокусник отомстил‑таки. Дунул — плюнул и пошли!.. Вернее, опять остановились. Правильно говорят люди… А что люди! И что деньги?! Не за надувательство обидно, а то досадно, что часовщик победил в поединке.
Света Сукачева заглянула ему в глаза:
— Света, ты чего?
— Вот вы здесь о революции говорили, о Блоке, а я знаю, почему Блок написал свою поэму. С испугу! Ему не очень‑то хотелось схлопотать пулю из большевистского маузера, вот он и наворотил приэывчиков: «Бей, режь…»
— Ну, вот, — подумал Калачев, — вот оно и случилось, вот Сукачева мстит мне за ложь. И это еще не все, глаза у Сукачевой еще горят. Он промямлил: «Да… может быть… но надо, как в учебнике».
— Почему надо? — полоснула она его холодными глазами, вмиг обледеневшими. — Почему мы все врем, врем, врем? Все живут десятью жизнями, придуманными и настоящими и врут, врут. Чтобы защитить основную, спрятанную жизнь? Так?
— Правда, — согласился Калачев. Он никогда бы не подумал, что семнадцатилетняя девушка может так по — старчески мудро мыслить. Конечно же, за этими красивыми глазками живет целый мир. Настоящий мир, не бутафорский. Вот вам и Светочка, вот вам и прелестница!
Она идет к доске, и золотой пушок у нее на шее сияет так мило, что хочется заплакать, завыть, биться головой о стену: «Где мои семнадцать лет?!» Но это уже фарс.
6 Заказ 54
Боже мой! В учительской опять разговор о Кашпировском. Время, что ли, остановилось? Анна Ивановна излизала свои сухие губы:
— Это еще ничего, а вот показывали одну немецкую актрису, у нее болезнь такая, ампилоция… нет — нет, что‑то вроде того, по — нашему облысение. Да, облысение! Так после сеансов Анатолия Кашпировского у нее новые волосики выросли, кудрявая такая головка стала, прелесть.
— Деньги! Все — мани — мани! Если они есть в кармане, то все чудесно, — невпопад вклинился ежик — трудовик Максимов.
Калачеву это было глубоко безразлично, не раздражало, как раньше: он радовался, что увидел золотую шейку своей ученицы. И Света победит. Она будет лупить правду — матку в глаза. Теперь уже всегда. Наверное, всегда. Он радовался, как и вчера дочернему признанию: «Папа, я никуда от вас не уеду». Остановка дедушкиных часов — такой пустяк, такая ерунда на постном масле. Надо все- таки сказать хмырю — часовщику, что он о нем думает. Завтра и скажет. Завтра, утром.
Опять Калачев вспомнил, что Лена, как и мать, так же задает вопросы и отвечает на них. Наследственное.
— Пап, а почему так устроено, что человек истребляет в первую очередь самое качественное и благородное?
Не было еще такого случая, чтобы красоту и не примяли, не вытоптали, не вышвырнули в помойное ведро.
Может быть, вначале охотники за красивыми девицами и поскромничают, не по Сеньке, мол, шапка — все же найдется такой, который будет ей петь романсы с ласковой першинкой в голосе, который раза два поцелует ее ладошку, наговорит какой‑нибудь комплиментарной ерунды. Она, доверчивая, ребенок по сути, превратится в игрушку.
Оказался неправ Калачев. Не пел автослесарь сахарным голосом романсов, не дарил отвратительно — наглых садовых цветов. Просто пришла пора. Лена подала заявление. Надо Калачеву теперь рыскать по станице в поисках дешевых продуктов для свадьбы, мяса. Один ветеринар обещался помочь, но обещаний мало. Надо сходить к родителю Наташи Масленниковой. Он звал, сулил. Глаза у родителя добрые. Он толст, значит, щедр.
Калачев пошарил по тумбочке рукой, не вставая с постели, наткнулся на ремешок часов. И так, автоматически,
равнодушно глянул на циферблат. Часы шли. Однако? Однако вся шутка заключалась в том, что ажурная стрелка часов двигалась не вправо, а влево. Часы шли… назад. Или, выражаясь каламбурно, они шли против часовой стрелки. Калачев встряхнул их, как градусник. Опять поднес близко к глазам. Идут. Назад! Вот кудесник — бородач! Калачев положил часы на тумбочку. Они остановились. Как же это он придумал, какое колесико переставил, чтобы так вот посмеяться над владельцем, а то и отомстить? Семь рублей семьдесят семь копеек. С него самого надо содрать семьсот семьдесят семь рублей за такую глупейшую шутку.
— Таня! Та — ня! — позвал он жену.
Она на кухне что‑то терла.
— Та — ня! Ну, иди же скорее!
Таня перестала удивляться всему. Не способна уже удивляться.
— Та — ня, — нетерпеливо взывал Калачев, — часы!
— Что часы?
— Смотри‑ка ты, — он сделал приглашающий жест, как конферансье, — гляди, какая загадка природы?!
— Кончай дурачиться!
— Идут в другую сторону, — его улыбка здесь была неуместна.
— Хм… Ну и что? Пускай идут в другую. У всех в одну, а твои — в другую, оригинально.
— Вот гляди… — тряс он запястьем.
Она усмехнулась:
— Стрелки переставить надо.
— Нет, это же фа — антастика, надо же такому случиться, — выскочил из постели Калачев. И в последний раз предложил жене удивиться. Он приглашал улыбнуться, протянул ей часики. Она покрутила их. Все. Улыбка, одинокая улыбка Калачева приобрела извиняющийся характер.
— Ерунда, — заключила она. — А сколько ты заплатил за ремонт? Договорился насчет хвостов для холодца? Наверное, надо еще? А куда ушла Леночка? Сегодня на завтрак только омлет. Надо ли экономить сейчас, перед свадьбой? Как спал, Володя? Кого ты думаешь приглашать? Будет ли Леночка — детка сразу заводить ребенка?
Отвечать было не обязательно, потому как Таня сразу же выпаливала необходимые ответы: «Если будет заводить, то только девочку. Девочка все понимает, и помощница,
б*
наконец. А ваш ежик — трудовик, которого ты думаешь приглашать, он сам себе на уме. Он валенком прикидывается. Ленка в парикмахерскую улетела, химию делает. Пускай. Если народу будет мало, если только вечер, а не свадьба, то надо постараться, чтобы и языки были, и буженинка по моему рецепту. Говорила тебе — сдай свои часы в музей хламья, может, какие‑нибудь деньги бы дали, а на них бы современные часики купил, электронные».
Калачев еле остановил поток вопросов — ответов:
— Лучше дай мне какой‑нибудь целлофан. Куда я мясо сложу?
— Пакеты наготове. А правда ведь, Толик красивый парень? Руки у него работящие. И чистюля. Больше всего на свете я люблю аккуратных мужчин. Чтобы прическа у мужика была нормальная, чтобы ладошкой свои волосы не хватал. И чтобы обувь блестела. Это главное. И наш будущий зять такой. Он, удивительное дело, как по воздуху летает: ни соринки, ни пылинки у него на туфельках. Голова ухожена. Ну, чего ты мотаешь головой? Если он за туфлями и за прической ’гак ухаживает, то и за Леночкой нашей будет пригляд. Вот возьми пакетики. Да торгуйся там. Сейчас на одну водку столько денег ухлопаешь!
Жена говорила тоном, лишенным оттенков. Калачев к этому привык. А других людей индифферентность тона даже пугала: знать, особа себе на уме. В редакции районной газеты, где она работала, Татьяну не то что не любили, просто она там была чужой, не вписывалась в круг. Ради самозащиты она и изобрела для себя такой вот тон. Инстинкт самосохранения в действии. А в ней ведь есть порода, величественность эдакая. И она ведь по молодости была гуттаперчевой, как змея. Взять бы ее и омолодить. Только как? Ванны с молоком и ванны с шампанским не помогут, листья лопуха тоже.