едомо куда в поисках неведомо чего, в частности, Святого Грааля, чем занимаются рыцари рядом с марктвеновским героем. Не то смешно, не то грустно, но слово "Грааль" русский читатель до недавнего времени у Марка Твена впервые и узнавал. Теперь положение иное, счет переводных и собственных книг в жанре фэнтэзи пошел на десятки тысяч. Но будет очень странно, если читатель отряхнет с них пыль через восемьсот лет — и станет с упоением читать. Впрочем, все возможно.
Последний рыцарский турнир состоялся как будто в начале XVII века, во времена Шекспира и Сервантеса, — а в наши дни энтузиасты-униформисты, того гляди, превратят его в олимпийский вид спорта, — впрочем, частично кое-что из турнира — то же фехтование — свои права отвоевало. Если никто не отправляется "граалить", то разве лишь потому, что некуда: слишком тесна стала человечеству наша планета. Апокрифы же, не попавшие в основной корпус Библии, стали одним из видов популярного чтения. Да и в самом деле, конечно, "Книги Сивилл" написанные древнегреческими гекзаметрами — позднейшая иудейская подделка, ей не две с половиной тысячи лет, ей всего лишь... две тысячи лет, а на иных из этих книг еще и чернила не обсохли, им всего-то тысяча семьсот лет! То же и со средневековыми версиями евангелий. Пусть нет в них богодухновенности и в канон Библии их никому включать и в голову не придет, зато никто не станет оспаривать их высокие литературные достоинства. Гностические евангелия, обретенные в Наг-Хаммади в 1945 году, интересны отнюдь не только историкам религии и философии; высокие литературные достоинства одного лишь найденного тогда "Евангелия от Фомы" обязывают культурного человека прочесть эту книгу, — заметим, совсем небольшую. То же отчасти относится и к "Евангелию от Никодима", апокрифу отнюдь не гностическому, но все же апокрифу — а изучение их господствующей церковью никогда не поощрялось, — впрочем, из них вырастали художественные произведения, от "Романа о Граале" до увенчанного Нобелевской премией уже в наши дни "Евангелия от Иисуса" португальского писателя Жозе Сарамаго. И таких примеров в литературе последнего тысячелетия величайшее множество.
Разумеется, жаль, что нет возможности вместе с поэтической версией "Романа о Граале" издать и прозаическую, сохранившуюся — в отличие от поэтической — во множестве списков, часто довольно сильно различающихся текстуально и явно изобилующих позднейшими вставками, тоже интересными (ибо для нас "позднейшие" вставки сделаны все-таки весьма, весьма давно). В частности, Иосиф Аримафейский по одному из таких списков оказывается проповедником христианства в Британии (от этого сюжета рукой подать до круглого стола короля Артура), — и в этой версии Грааль прямо поименован потиром. В позднейших французских изданиях — в частности, в издании В.Нитце 1927 года, по которому выполнен перевод Е.Кассировой — введена разбивка на сцены, добавлен прозаический отрывок, без которого текст теряет связность, — словом, перед нами в той или иной степени попытка реконструкции окончательного поэтического замысла Робера де Борона. Однако ведь и в первых списках Библии тоже нет разбивки на слова. Потомки вынуждены хоть немного адаптировать к своему восприятию текст, пришедший из глубины веков. Иначе у книги просто не будет читателей. Однако подобные "вмешательства" сведены и в публикации Нитце, и тем более в современном переводе на русский язык, к предельно возможному минимуму.
Именно здесь мы подходим к последнему из возможных образов Святого Грааля — образу невербализируемому, невоплотимому в слова и собственно словам почти непричастному: "Поиск Грааля <...> — это символ духовного приключения, каковым и является поиск Бога, абсолюта, или, согласно Юнгу, внутренней наполненности, которой соответствует господство чувств. Это приключение рыцаря, давшего обет бедности и представляющего тип идеального мужчины, обладателя трех добродетелей: отваги, верности, целомудрия"[0.10]. Здесь от сюжета собственно Святого Грааля мы вступаем в область иного сюжета, для европейской культуры едва ли не более важного -сюжета поисков Грааля, или, если угодно, странствия, конечной целью которого является обретение Грааля, однако цель в данном случае не перерастает в самоцель, ибо в странствии герой-протагонист способен прожить всю жизнь, совершая один подвиг за другим, приближаясь к архетипу вечного странника. В античном мире чем-то подобным было путешествие за Золотым Руном, сведшееся в конце концов к поэме Аполлония Родосского; современное литературоведение приравнивает подобное бесконечное странствие к попытке (всегда бесплодной) бежать от самого себя.
Хорхе Луис Борхес свел все сюжеты мировой литературы к четырем основным: обороне укрепленного города, странствию в поисках заветной цели, возвращению героя домой из дальнего странствия и самоубийству Бога (заметим в скобках, что как минимум пятый сюжет, легенду о братьях-антагонистах, великий аргентинский мудрец как-то пропустил мимо внимания). История о Святом Граале содержит в себе элементы чуть ли не всех четырех: как укрепленный город вполне может рассматриваться "твердыня Монсальват", где (по крайней мере, по вагнеровскому "Лоэнгрину") Грааль хранится, поиск заветной цели самоочевиден, а ведь обретя ее, придется еще и вернуться, иначе в странствии не было смысла, — ну, а "самоубийством бога" не совсем христианский разум слепца-библиотекаря именовал собственно сюжет Евангелий. Однако сюжет, в котором поиски Грааля становятся важней, нежели сам Грааль, подарил миру едва ли не всю литературу, осененную крылами Музы Дальних Странствий — вплоть до естественнонаучной. Желание достичь Северного пояса или Южного, подняться на Эверест или опуститься на дно Марианской впадины, желание ступить ногой на поверхность Луны — все это в конечном счете поиски Грааля, и не так уж счастлив тот, кто своей цели достиг: жизнь его может потерять смысл. Счастливец по сравнению с ним тот, кто стремится к цели заведомо недостижимой: не к доказательству теоремы Ферма (уже доказана), не к решению квадратуры круга (того гляди решит ее кто-нибудь ненароком), не к поискам десяти пропавших колен Израилевых (вдруг да найдутся), а проще -проводит дни своего земного странствия в поисках Святого Грааля, к примеру.
Ибо жизнь такого человека исполнена высокого смысла, он готов на жертвы и подвиги, он не боится быть смешным, он исполнен нравственной чистоты и славных помыслов: он — рыцарь.
Рыцарь Святого Грааля.
Возвращение рая(Вондел и Мильтон)
Есть в Библии слова, как бы брошенные вскользь...
Тысячелетиями слагалась Библия, книги дополняли одна другую, все новые вопросы возникали, все новые ответы давались патриархами, пророками, евангелистами, — наконец, богословами и толкователями Библии. Отцы церкви дополняли друг друга, осененные Божьим гением люди трудились над возведением Христианского Храма. И чем больше находилось ответов на поставленные прежде вопросы, тем больше новых вопросов возникало. В частности: как все-таки смертному уму отличить добро от зла, что есть зло вообще, откуда взялось, куда рано или поздно уйдет. Кто такие, откуда взялись (и возьмутся) носители зла — Сатана и его демоны, наконец, Антихрист. Тщетно искать на страницах Библии ясного и краткого ответа на эти вопросы. Ответы скупы, неоднозначны и рассеяны среди многих тысяч строк, посвященных совсем другому — Богу, Человеку, Спасению. И эти брошенные вскользь слова заслуживают самого пристального внимания, заслуживают творческого осмысления и нового поэтического воплощения. Европейская поэзия нашла эти слова и расположила их в лучшем порядке; случилось это в семнадцатом веке; из множества писателей, отдавших свой дар воплощению темы Зла и Победы над Злом, как горные вершины над холмами выделяются два имени, два писателя, неразрывно связанных веком, темой и творчеством: голландец Йост ван ден Вондел и англичанин Джон Мильтон. Их произведения, написанные на разных языках — но служат одной цели, и сейчас звучат едва ли современней, чем триста лет тому назад.
Отец Александр Мень пишет:
"Многие люди, читая Библию, полагают, что зло пришло с человеком, что до него все было благополучно. Но оказывается, по словам апостола Иоанна, зло уже вошло в мир до человека, и когда человек повернулся в сторону зла, то есть вопреки Богу, он уже имел кем-то проторенную дорогу.
И еще одно. В Библии есть образ, фигурирующий как бы на заднем плане, — это образ гигантского морского чудовища, символ хаоса, символ мятежной стихии, которая все разрушает. Это Сатана". Здесь мы сталкиваемся с неким противоречием: если не говорить о кое-каких в общем-то незначительных перед ликом вечности сектах наподобие сатанистов или пресловутого "Аум СинрикЕ", то как может первовраг рода человеческого и противостоятель Делу Божию, которым именем его ни назови, Сатана, Люцифер или кто угодно — сделаться персонажем произведения истинно художественного, созданного человеком, пребывающим в лоне Церкви Христовой и не мыслящем своей жизни вне ее?
Даже в "Божественной Комедии" Данте Люцифер, помещенный в центре Ада по пояс вмерзшим в некое ледяное озеро — персонаж монументальный, но отвратительный и в конечном счете эпизодический. О его восстании против Бога, о его грехе, предшествовавшем греху человека, Данте почти не говорит, — во всяком случае, прямо. В сознании человека рубежа XIII и XIV веков, человека позднего Средневековья и раннего Возрождения, эта тема не просто была второстепенна, она еще не существовала, и давний спор Блаженного Августина и Пеллагия о свободе воли казался чем-то вполне отвлеченным и схоластическим. Мысль о том, что можно, описывая деяния Сатаны и его позорное поражение, возносить хвалу Господу, принадлежит иному времени -времени Реформации.
Впрочем, первую попытку литературно изложить историю сотворения мира, шести дней, за которыми воспоследовал седьмой день отдыха, историю изначального прихода зла, утраты Рая и все иные столь кратко изложенные в Библии события, предпринял христианский епископ Виенны (древнеримской Виндобоны, — в наши дни этот город называют по-русски Веной) Св.Авит около 500 года после Рождества Христова в наивных латинских гекзаметрах. С тех пор многое произошло в мире: порвали между собой Восточная и Западная церкви, приходили и уходили ереси, иные из них не оставили по