И бабушкин компьютер — развис. Она вспомнила всё.
…Впрочем, семейных дел это не поправило. Бабушка верила в кэш (и правильно делала), но кэш был тогда исключительно рублёвый. Через пару лет всё это сгорело в огне павловской реформы и инфляции — наступали новые времена.
Две Анжелы и Рабинович
Кроме бабушки, меня немножко воспитали школа и двор. Воспитали своеобразно. Двор научил меня принимать роды у кошки, пристраивать котят, прыгать с крыши, перелезать через заборы, отличать ужа от гадюки, делать чуингам из смолы вишни, а также шоколад из какао-порошка, сахара и сухого молока — а позже научил делать «Бейлис» и ликёр «Адвокат». Но тут уже институт помог, конечно — в этом деле без высшего образования трудно обойтись.
Чему меня не научила школа, так это выжимать тряпку. Процесс обучения этому искусству продолжался десять лет, но безуспешно. С первого класса учителя, оставляющие нас дежурить по классу, тщательно следили, чтобы дети хорошо стирали и отжимали половую тряпку, когда-то бывшую мешком. У меня не получалось, да я не особо и старалась, чтобы получалось, — я не могла взять в толк, каким образом это искусство пригодится мне в жизни. Мальчикам в таких случаях говорили, что им будет тяжело, невыносимо тяжело в неминуемой казарме, если они не научатся хорошо выжимать тряпку. Девочкам учителя обещали страшные кары в семейной жизни — если до неё вообще дойдёт. Но скорее всего, не дойдёт, ибо будущий муж и свекровь обязательно протестируют невесту на выжимание тряпки и я провалю этот экзамен.
Я не могла взять в толк, зачем мне муж, которому важно, как я выжимаю тряпку. Мне терпеливо объясняли. Выговаривали маме на родительском собрании — мол, дочь-то балуете. Она краснела и обещала за меня взяться, но дома тоже ничего не выходило, потому что с уборкой маме помогал папа, а скорее наоборот, и вообще был пылесос, и мама тоже не очень-то отжимала. Железный аргумент про необходимость тренироваться на тряпках имела, конечно, бабушка. Она твердила, что стоматологу нужны очень сильные руки и особенно пальцы, чтобы вырывать коренные зубы, и показывала мне на орехах крепость своих довольно тонких, надо сказать, пальцев: орехи и правда вели себя в бабушкиных руках как картонные. Однако я твёрдо не собиралась в стоматологию, а для орехов мною лично, на личные карманные деньги был приобретён в гастрономе тяжёлый и страшный орехокол в виде Змей-Горыныча. Больше аргументов у родителей не оставалось, и за меня взялась школа.
Один раз меня даже заставили выучить молдавскую сказку «Сливы за сор» и торжественно продекламировать её на уроке чтения. Выучить и продекламировать? Да запросто. Это ж не тряпку выжимать. Я сейчас эту чёртову сказку погуглила, благо до сих пор её помню наизусть — она, кстати, оказалась болгарской, хотя я готова поклясться, что в книге для внеклассного чтения было чётко написано: молдавская. Ну да ладно, проникновение культур.
Вот она, наслаждайтесь народной мудростью:
У человека был сад и дом. В саду росли сливы, а в доме — сын. Стукнуло сыну двадцать лет — захотел сын жениться.
Отец думает: «Сын добрый, трудолюбивый. Надо женить его на хорошей девушке, чтобы во всём была ему ровня. А где такую найдёшь?»
Думал, думал, потом придумал: нагрузил на телегу сливы и повёз продавать по сёлам. Едет, едет, коня подгоняет, а сам кричит очень громко:
— Кому сливы? Берите сливы! Отдаю сливы за сор!
Сбежались бабы:
— Вот невидаль! Рехнулся старик — за сор предлагает сливы!
Женщины, девушки, невесты бросились по своим домам и давай сор мести. Метут, спешат, стараются — кто наметёт больше copy и больше слив получит. Ну и copy же намели! Одна тащит мешок, другая кринку, у третьей полный передник.
Несут старику, одна перед другой хвалятся:
— Гляди, гляди, кумушка, сколько copy я наскребла! Целый год его по углам топтали. Хорошо, что такой чудак приехал, — всё ему за сливы отдам!
— А ты не смотри, что у меня мало. Ещё столько же притащу: чего другого, a copy у меня в доме хватает!
Третья смеётся:
— А мне год собирать — всего не собрать. Столько его набралось, сору-то — мети, сколько сердце хочет. Смотри-ка, на скорую руку мела, а уже полный мешок. Пускай ребятишки сливами лакомятся!
Собирал старик сор да похваливал, всех сливами оделил. Сам смеётся, и бабы смеются. Все довольны — не могут нарадоваться. Полный воз copy набрал, слив почти совсем не осталось.
Тут идёт к нему девушка, молодая, красивая — меньше всех copy собрала: несёт его в носовом платочке.
— Эх, красавица, — говорит старик. — Уж очень мало ты copy насобирала. Каких тебе ещё слив за одну щепотку сора!
— Ой, дядо, — девушка отвечает. — Не жалко мне для вас copy, да негде взять. Нет его у меня. И этот-то вот соседи дали за то, что помогала им подметать.
Как услышал об этом старик, обрадовался. Видит — работящая девушка, чистоплотная, раз у неё в доме нет ни соринки.
«Ну, — думает, — будет она сыну доброй хозяйкой!» Посадил красавицу на воз и погнал коня в свою деревню. Как приехал, так и свадьбу справили. Оженил сына на красавице и не пожалел; до сих пор не может своей снохой нахвалиться!
Так я впервые задумалась о сокровищнице народной мысли и сочла собственные соображения по этому поводу глубоко антинародными, но поскольку к тому времени у меня уже был опыт политических выступлений, я оставила их при себе.
За этот мой первый политический опыт меня чуть не исключили из октябрят. Впрочем, во внучатах Ильича меня в итоге оставили, а с высокой административной должности командира октябрятской звёздочки всё-таки попёрли. В принципе могли бы и родителям на работу настучать, и у них были бы неприятности, но, как я понимаю, моя первая учительница взяла зубами, она ещё долго посещала мою бабушку после моей диссидентской выходки.
Дело было так. Папа мой слушал разные вражьи голоса ночью, но начинал всё же с вечера. А говорили там про интересное, про что нигде больше не говорят. Иногда это обсуждалось, но тихо и не при мне, но если дитя заинтересовалось, оно найдёт способ услышать. В общем, кое-что я улавливала, но интуитивно понимала, что про это надо помалкивать.
Однажды я заболела и попросила умного и хорошего мальчика Вову Рабиновича из моей октябрятской звёздочки дать мне на вечер тетрадку с какими-то там упражнениями. Добрый Вова дал, а тетрадка была — как сейчас помню — чёрная, коленкоровая, за 44 копейки, и в таких тетрадках никогда нельзя было понять, где у неё начало и где конец, пока не откроешь. Я открыла не с той стороны. Прочитала всего полстранички, там больше и не было. Почерк взрослый, но что написано, непонятно. Много сокращений. Я уловила страну и фамилию: Израиль и Щаранский. Мне этого было достаточно, чтобы понять: родители Володи тоже слушают голоса. Значит, с ним можно иметь дело. И я развернула среди Володи пропаганду и агитацию.
Я не помню, какие слова и выражения я тогда употребляла. Но помню смысл. Чёрт его знает, как я тогда называла дряхлеющего Брежнева, выжившее из ума Политбюро, финансирование братских людоедских компартий, преследование инакомыслящих и всё прочее, но я точно именно это всё имела в виду. Володя слабо отбивался:
— Нет, дедушка Брежнев хороший! Он ребятам детские садики строит!
Это единственное твёрдое возражение, которое он смог мне сформулировать. Мы сидели в школьном вестибюле на низенькой и длинной лакированной лавочке для переобувания сменки, над нами стоял бюст другого Ильича на постаменте, обёрнутом кумачом. И я была неумолима.
— Какие детские садики, Вова? Их строители строят, народ, на народные деньги. А Брежнев только Менгисту Хайле Мариам целует и ещё Самора Машелу. И этого ещё, из ГДР, Хоннекера.
Я была политически подкованным октябрёнком и регулярно выступала с политинформацией. К тому же мне всегда нравились заковыристые имена.
Вова Рабинович был раздавлен, сопротивления дальше не оказывал, и мы тут же, не сходя с лавочки для сменки, создали организацию с гордым именем «ДБ». То есть «Долой Брежнева». Организация была создана с целью борьбы с режимом.
Долго она не продержалась. Нас раскрыли примерно тут же — я пошла агитировать дальше и сильно увлеклась. Наша первая учительница по фамилии Бубнова, чьё имя-отчество я напрочь забыла, потому что она, старая сталинистка, говорила о себе в третьем лице «товарищ Бубнова», собрала класс, вызвала меня к доске и перечислила мои преступления, сильно их смягчая — как я сейчас понимаю, уже имея в виду свой новый мост через рот, что и было исполнено бабушкой впоследствии. Я держалась гордо, вполне воображая себя Че Геварой или в крайнем случае Анджелой Дэвис. Мы все тогда боролись за свободу Анджелы Дэвис, и я тоже, к тому же «чёрная пантера» — это красиво, это как Багира из мультика про Маугли.
Мой расстрел перед классом ни на кого большого впечатления не произвёл, ибо от товарища Бубновой кровопролитьев ждали, а она чижика съела — и просто попёрла меня из командиров. Разжаловала. Впрочем, сопроводила разжалование словами, которые я надолго запомнила: «Рыба гниёт с головы».
Это было почему-то унизительно, но я не понимала, почему — просто запомнила это чувство. Родители меня не ругали — вообще ни слова не сказали, как и бабушка. И моё разложение продолжилось постепенно дальше.
Второе серьёзное унижение у меня тоже связано с именем Анжела. Не Анджела, как Дэвис — я и сейчас испытываю к ней глубочайшие тёплые чувства, и до сих пор, чуть что, требую свободу Леонарду Пелтиеру, он сидит почти 50 лет, кстати, и все уже забыли требовать его освобождения, а ведь вырезали из «Пионерской правды» купоны, заполняли их и слали в проклятую Америку, уж не знаю, куда они попадали в итоге, хотя догадываюсь. Были в нашей школьной жизни ещё две Анжелы, уже без буквы «д» в серединке. Во-первых, конечно, Анжелика, которая маркиза ангелов, французское кино с Мишель Мерсье. Во-вторых, Анжела Лещук, которая училась с нами в школе и была на год нас старше.