Тоска меня смертная гложет,
Копейкой своей поддержите меня —
Подайте, друзья, кто сколь может…
Кстати, вот конкретно эта песня, реально исполнявшаяся в электричках, имеет авторов: в 1950 году её написали три приятеля — Алексей Охрименко, Сергей Кристи и Владимир Шрейберг. Я потом читала, что пели её интеллигентные люди — как пели «Окурочек», лагерную вроде бы песню, да не совсем. Уже в 70-е песню про батальонного разведчика записал Аркадий Северный, и Высоцкий тоже её пел. Но в электричках — пели либо её вариации, либо что-то очень похожее.
Ещё была назидательная песня про трёх красавиц. Она была и в электричках, и в репертуаре очень приличных людей:
Три красавицы небес
Шли по улицам Мадрида:
Донна Клара, донна Рэс
И красавица Пипита.
Вдруг на площади пустой
Руку с робким ожиданьем
Бедный нищий молодой
Протянул за подаяньем.
За реал, что подала,
Помолился он за Клару,
Донна Рэс щедрей была
И дала реалов пару.
А Пипита — та бедна,
У Пипиты нет реалов.
Вместо золота она
Бедняка поцеловала.
В это время проходил
Продавец букетов пышных,
И его остановил
Просветлённым взором нищий.
За букет из алых роз
Отдал он все три реала,
И красавице поднёс,
Что его поцеловала.
У нас во дворе все знали эту песню, особенно её ценили девочки. Мы, помнится, даже играли в Клару, Рэс и Пипиту, но все хотели быть Пипитой. И, конечно, нам вечно недоставало нищего: мальчики не хотели играть с нами в глупые девчачьи игры, но, кажется, мы научились обходиться и без нищего. Тут главное было — красиво выйти на площадь Мадрида.
Лет через тридцать после всего этого Аркадий Арканов научил меня другой версии песни про трёх красавиц:
Раз в вагоне нищий пел,
Но никто не дал копейки.
Видно, петь он не умел:
Так решили три еврейки.
Нищий взял на грудь стакан —
Пропотела телогрейка.
В самогонку хлеб макал,
Ползал, поц, на четвереньках.
Вот одна из них дала
Захудалых две копейки.
И решили: «Ну дала!» —
Остальные две еврейки.
Вот другая, подобрев,
Тоже вынула копейку —
Весь вагон рычал, как лев,
На богатую еврейку.
Ну а третья, что смогла,
То дала ему еврейка —
Ну а что она дала,
Знает лишь одна скамейка.
Тронут нищий всей душой
Теплотою той еврейки.
Джентльмен он был слепой —
Отдал ей все три копейки.
Это всё электричечное и вариации электричечного. Общей с электричкой была разве что песня про трёх красавиц, но мой люберецкий двор пел другие песни, в основном про несчастную любовь — исключительной душевности произведения. Юрка Коршунов, двоечник, второгодник и завсегдатай комиссии по делам несовершеннолетних, гроза всего района, брал в руки гитару и превращался в нежного романтичного цыплёнка.
В доме восемь на Тверском бульваре
Ясно было даже детворе,
Что из сто седьмой квартиры парень —
Самый симпатичный во дворе.
Тщательно приглаживая чёлки,
Вздохами тревожа тишину,
Самые красивые девчонки
Сообща вздыхали по нему.
Там ещё куплетов восемь. Исполнялось трагически. Но это всё про любовь. Были же и не про любовь, вполне себе социально-политические куплеты. Нам они страшно нравились, и мы в них играли — хотя многое было непонятно: ведь куплеты явно писались лет за пятнадцать до нашего рождения и слова «стиляги», например, в нашем обиходе уже не водилось, приходилось спрашивать старших. Старшие (то есть мои родители) были недовольны нашим репертуаром — как я сейчас понимаю, сами были из повзрослевших стиляг.
Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а любим пить и есть.
Мы к коммунизму рвёмся и ждём мы не дождёмся,
Когда нам путь укажет туда партийный съезд.
Я братец номер первый, поберегите нервы.
Я с детства не приучен буквально ни к чему.
Раз есть мамаша с папой, у них побольше хапай,
Ведь не откажут предки младенцу своему.
Второй по счёту братец — я тоже тунеядец,
У бедного стиляги совсем отшибло ум.
Не надо мне «столичной», мне только заграничной
С клеймом на видном месте, любовь к «шурум-бурум».
Я братец номер третий, из прошлого столетья,
Зовусь я спекулянтом и всё достану вам.
Вам куртку из нейлона, вам брюки шик-фасона,
А если надо душу — за полцены отдам.
Четвёртый во Христе я, карман мой не пустеет,
Я поп в соседней церкви, имею свой приход.
Зайди во имя Бога, я оберу любого,
Крещенья и моленья приносят мне доход.
Не знаю, зачем это всё осталось в моей голове завёрнутым во влажную тряпицу. Откуда всё это бралось, и почему любилось.
И вот ещё одна удивительная штука про песни и романсы. Моя бабушка как-то взяла меня в гости к своей дальней подруге — они вместе выросли в детдоме. Дело было в курортном городке на море, тётя Роза (сейчас готова поспорить, что в честь Розы Люксембург) была одинока и усата, жила в розовом домике с розовым садом, всё как полагается. У тёти Розы была гитара с шёлковым бантом (угадайте цвет), и она знала миллиард душераздирающих песен про любовь.
Мне не было скучно с бабушкой и тётей Розой, я, что называется, приникла к сокровищнице народной песенной культуры. Но взрослым я не мешала, сидела тихо и пыталась запомнить тексты — видимо, в смутной надежде, что когда-нибудь изобретут интернет и я их нагуглю всласть. В какой-то момент тётя Роза спросила:
— Клава, а как, говоришь, твою внучку зовут?
Я сидела рядом на табуреточке, ручки на коленочках. Но кто вообще считает детей за людей, я это хорошо знала.
— Оля. Олей зовут.
— Ога.
Тётя Роза задумчиво прошлась по гитарным ладам.
— Я тогда для неё песню спою. Про Олю.
Надо ли говорить, что я замерла и впитала каждое слово? Слова, кстати, были прекрасны.
Ах, васильки, васильки,
Сколько их выросло в поле!
Помню, у самой реки
Я собирал их для Оли.
Оля цветочек сорвёт,
Низко головку наклонит:
«Милый смотри, василёк
Твой поплывёт, мой потонет».
Долго ходили они,
Он предложил ей кататься.
К речке когда подошли,
В лодку помог ей взобраться.
Олю он на руки брал,
В глазки смотрел голубые
И без конца целовал
Алые щёчки худые.
«Я ли тебя не любил,
Я ли тобой не гордился,
След твоих ног целовал,
Чуть на тебя не молился.
Но лучшие дни унеслись,
Время пошло по-иному:
Я умирал от тоски —
Ты отдавалась другому».
Милый тут вынул кинжал,
Низко над Олей склонился.
Оля закрыла глаза,
Труп её в воду свалился.
Утром пришли рыбаки,
Олю нашли у прилива.
Надпись была на груди:
«Олю любовь погубила…»
Не надо с любовью шутить,
Не надо с любовью смеяться.
Любовь не умеет шутить,
Любовь не умеет смеяться.
Хотелось бы, конечно, посмотреть на это со стороны и увидеть собственное выражение лица. Но уверена, что я была серьёзна и сосредоточена. Уж и не знаю, почему, но эта незатейливая коробушка стала моей жизненной стратегией и девизом. Сохранять серьёзную мину, когда демонически хохочешь внутри. Любовь и измена, жизнь и смерть, труп свалился, рыбаки и цветочки! Да-да, очень интересно, продолжайте.
Как мать говорю и как женщина
Скакну немножко в далёкое от жестокого романса про Олю будущее. Берлин, конец 2019 года. И мне прямо вот здесь и сейчас до зарезу нужно узнать, помнит ли кто-то про Анджелу Дэвис. Нет, здесь-то помнят. Портрет Анджелы Дэвис и сейчас висит в парадном вестибюле Берлинского университета имени Гумбольдта на Унтер ден Линден — как заходишь, слева наискосок, а зайти туда может каждый.
А вот знает ли что-то об Анджеле Дэвис чудесная девушка Алина.
Мне всегда казалось, что выражение «тургеневская девушка» — оно такое, утешительное. Не от мира сего, коса через плечо, томик Баратынского в безвольно повисшей руке, услышав слово «жопа», уходит в комнаты и тихо стреляется. Не плачь, девчонка. Ты просто тургеневская, как Му-Му.
Алина приехала в Берлин из Москвы. Она очень хорошо училась в МГУ, а теперь не менее хорошо учится здесь. На вид совершенно тургеневская, но нет. Умная и своя. Может быть человек двадцати лет своим человеку за полтинник? Может, вот своя Алина.
Мы тут в Берлине с ней часто пересекаемся. И по делу, и просто так, с ней интересно. И вот встречаемся мы с ней на большой адвокатской конференции. Стоим, что называется, в кулуарах и изучаем работу шведского автомата по производству оладушек. Мощная вещь.
Подходит адвокат Илья Новиков, хороший человек.
— Оль, как вы книги в СИЗО передаёте?
— Смотря какой регион. Где-то через другие фонды или местную власть, если та в адеквате, или через местные медиа. Проще по интернету заказывать.
— А как в «Лефортово» передать?
— Да так же.
— А на английском?
— Ну ты задачи задаёшь. Никак. На иностранных языках — никак. Тюремщики же, типа, прочитать сначала должны, не содержится ли там крамолы или зашифрованного плана побега.
— А через посольство?
— Забудь. Хотя… Слушай, а давай они Анджеле Дэвис позвонят?
Черная пантера Анджела Дэвис, борец за мир и друг всех советских детей, скворечников и тюремщиков, охваченная ностальгией, передаёт свою библиотеку в дар СИЗО «Лефортово». Пусть попробуют послать подальше Анджелу Дэвис, проклятые прислужники империализма.
— А она жива?
— Да как огурец, я вчера её фотки смотрела, огонь! Модный левацкий профессор истории развития разума в Калифорнии — что бы это ни значило. Вот пусть посмотрит на развитие разума на отдельной взятой части суши.