Тогда он написал ей и домой, и на работу письма, в которых пытался еще раз извиниться за свое поведение, предлагал любым способом искупить вину, обещал никогда не переходить границ, которые она для него установит, и просил лишь об одном – дать ему возможность еще раз с ней переговорить; ведь и с г-жой Грубах он не может пообщаться, предварительно не посоветовавшись с г-жой Бюрстнер. А в конце письма К. сообщал: в следующее воскресенье он будет весь день ждать в своей комнате знака от нее, что она готова выполнить его просьбу, или хотя бы объяснения, почему просьба не может быть выполнена, хоть он и пообещал во всем ее слушаться. Письма не вернулись, но и ответа не последовало.
Однако в воскресенье К. получил-таки довольно недвусмысленный знак. Ранним утром он заметил в замочную скважину необычную суету в передней, которая вскоре объяснилась. Учительница французского – впрочем, она была немкой по фамилии Монтаг, – хрупкая, бледная, слегка прихрамывающая девушка, у которой раньше была своя комната, переселилась в комнату г-жи Бюрстнер. Часами она шаркала туда-сюда через переднюю: то она забыла какое-то белье, то покрывало, то книжку, и все эти вещи непременно требовалось забрать и перенести в новое жилище.
Когда г-жа Грубах принесла завтрак – она прислуживала К. сама, не позволяя служанке выполнять даже самые мелкие поручения, с тех самых пор, как его разгневала, – он не смог удержаться и впервые с того дня заговорил с ней.
– Почему сегодня такой шум в передней? – спросил он, наливая себе кофе. – Нельзя ли его прекратить? Разве обязательно делать уборку именно в воскресенье?
Хотя К. не смотрел на г-жу Грубах, он все же заметил, что та выдохнула, и, кажется, с облегчением. Даже эти строгие вопросы К. она приняла как знак прощения – или готовности ее простить.
– Никто и не делает уборку, г-н К., – сказала она. – Это г-жа Монтаг переселяется к г-же Бюрстнер и переносит свои вещи.
Тут она умолкла, дожидаясь, как К. это воспримет и разрешит ли он ей продолжать. К., однако, решил выдержать паузу и задумчиво помешивал ложечкой кофе. Наконец он поднял на нее глаза и сказал:
– Вы уже избавились от ваших прежних подозрений относительно г-жи Бюрстнер?
– Г-н К.! – воскликнула г-жа Грубах, похоже ожидавшая этого вопроса, и умоляюще сложила руки. – Вас так задело то случайное замечание! У меня и в мыслях не было обижать ни вас, ни кого-то еще. Вы ведь меня достаточно давно знаете, г-н К., чтобы в этом не сомневаться. Вы даже не представляете, как я мучилась в эти несколько дней из-за того, что вы обо мне дурно подумали. Выходит, я оклеветала свою квартирантку! И вы, г-н К., так считаете! И даже предложили мне вас выселить! Выселить – вас!
Тут она задохнулась от слез, закрыла глаза передником и громко всхлипнула.
– Ну, не плачьте, г-жа Грубах, – сказал К. и отвернулся к окну. Он думал лишь о г-же Бюрстнер и о том, что она взяла к себе в комнату чужую девушку. – Не плачьте же, – повторил он, снова обернувшись к ней и увидев, что она продолжает рыдать. – Я тоже ничего такого ужасного в виду не имел. Выходит, мы друг друга не поняли. Это и между старыми друзьями случается.
Г-жа Грубах отняла передник от глаз, чтобы убедиться, что К. и в самом деле настроен на примирение.
– Всего лишь недоразумение, – сказал К. и, раз уж, судя по поведению г-жи Грубах, капитан ничего ей не рассказал, решился добавить: – Неужели вы и в самом деле подумали, что я стану с вами ссориться из-за малознакомой девушки?
– Вот именно, г-н К., – сказала г-жа Грубах. Почувствовав себя чуть свободнее, она тут же – вот невезение – снова неудачно высказалась: – Я все в толк взять не могла, почему это г-на К. так занимает г-жа Бюрстнер? Почему он из-за нее ругается со мной, хотя знает, что каждое его сердитое слово лишает меня сна? Ведь я сказала об этой девушке только то, что видела собственными глазами.
К. ничего на это не ответил: строго говоря, ее следовало бы сразу выставить из комнаты, но он этого не хотел и ограничился тем, что, попивая кофе, давал г-же Грубах почувствовать, что она здесь лишняя. Снаружи снова послышались шаркающие шаги г-жи Монтаг через всю переднюю.
– Слышите? – спросил К. и указал рукой на дверь.
– Да, – сказала г-жа Грубах и вздохнула. – Я хотела ей помочь и предложила помощь служанки, но она упрямая, хочет все перенести сама. Не пойму я г-жу Бюрстнер. Даже для меня такая жиличка, как г-жа Монтаг, иногда обуза, а она ее прямо в свою комнату пустила.
– Это вас волновать не должно, – сказал К. и растолок в чашке остатки сахара. – Вам-то какой от этого вред?
– Никакого, – сказала г-жа Грубах. – Так-то я даже рада, у меня освобождается комната, и я могу туда поселить моего племянника, капитана. Я уже давно, с тех пор, как мне пришлось его поселить в гостиной, по соседству с вами, боюсь, что он вам мешает. Он не очень-то внимательный.
– Придет же такое в голову, – сказал К. и встал. – Ничего подобного. Вы решили, что я слишком чувствительный, и лишь потому, что я не переношу этих блужданий г-жи Монтаг… Вот, опять идет!
Г-жа Грубах совсем растерялась.
– Может быть, г-н К., мне сказать ей, чтобы она попозже закончила переезд? Если хотите, скажу сейчас же.
– Но ей же надо переехать к г-же Бюрстнер!
– Ну да, – сказала г-жа Грубах, не вполне понимая, к чему клонит К.
– Ну вот, – сказал К., – значит, ей надо перенести вещи.
Г-жа Грубах лишь кивнула. Эта ее молчаливая беспомощность, со стороны выглядевшая как упрямство, лишь сильнее раздражала К. Он принялся расхаживать от окна к двери и тем самым отнял у г-жи Грубах возможность ретироваться, как она, вероятно, собиралась.
Только К. подошел к двери, как в нее постучали. Это пришла служанка – доложить, что г-жа Монтаг хотела бы переговорить с г-ном К. и просит его пройти в столовую, где она уже ожидает. К. задумчиво выслушал служанку, а затем перевел слегка насмешливый взгляд на перепуганную г-жу Грубах. Этим взглядом он как бы показывал, что давно предвидел это приглашение г-жи Монтаг и что оно отлично вписывается в картину мучений, которые он вынужден претерпевать этим воскресным утром от жильцов г-жи Грубах. Он отослал служанку с ответом, что сейчас придет, подошел к платяному шкафу, чтобы сменить пиджак, а в ответ на бормотание г-жи Грубах об этой несносной жиличке попросил лишь унести посуду, оставшуюся от завтрака.
– Но вы же почти ни к чему не притронулись, – сказала г-жа Грубах.
– Да унесите же, – крикнул К., который во всем ощущал непрошеное присутствие г-жи Монтаг, вызывавшее у него смутное отвращение.
Проходя через переднюю, он оглянулся на закрытую дверь комнаты г-жи Бюрстнер. Но пригласили его не туда, а в столовую, и он распахнул нужную дверь без стука. Это была длинная, но узкая комната с одним окном. В ней едва хватило места, чтобы поставить по обе стороны от входа, под углом к стене, два буфета, а почти все остальное пространство от двери до большого окна занимал длинный обеденный стол, из-за которого к окну было почти не подобраться. Стол был уже накрыт на много персон, поскольку в воскресенье почти все жильцы обедали именно здесь.
Когда К. вошел, г-жа Монтаг двинулась ему навстречу от окна, обходя разделявший их стол. Они молча кивнули друг другу вместо приветствия.
– Не уверена, что вы знаете, кто я такая, – сказала г-жа Монтаг, по обыкновению держа голову неестественно прямо. К. сощурился на нее:
– Конечно, знаю, – сказал он. – Вы ведь уже давно живете у г-жи Грубах.
– Вас, по-моему, не очень заботит, что происходит в пансионе, – сказала г-жа Монтаг.
– Не очень, – сказал К.
– Не хотите ли присесть? – сказала г-жа М. Оба молча выдвинули стулья на ближнем конце стола и уселись друг напротив друга. Г-жа Монтаг, однако, тут же снова встала – она забыла на подоконнике сумочку, и ей пришлось хромать через всю комнату. Слегка покачивая сумочкой, она вернулась и сказала:
– Я хотела только коротко переговорить с вами по поручению моей подруги. Она собиралась сама прийти, но сегодня ей немного нездоровится. Подруга просила передать извинения и просьбу выслушать вместо нее меня. Она и сама сказала бы вам то же самое, что скажу я. Впрочем, думаю, я могу сказать даже больше, поскольку я лицо относительно незаинтересованное.
– Вы так считаете? – спросил К. громче, чем следовало бы, и наклонился вперед.
– Об этом я и хочу сейчас поговорить, – сказала г-жа Монтаг. – Берта такая чувствительная, что даже мне, своей лучшей подруге, в некоторых вещах не готова открыться. Потому я толком не знаю, о чем речь. Но, возможно, в этом и нет никакой необходимости.
– А есть ли о чем говорить? – спросил К., которому надоело, что она не сводит глаз с его губ, как бы взяв под контроль то, что он собирается сказать. – Г-жа Бюрстнер, очевидно, отказывает мне в личной беседе, о которой я ее попросил.
– Выходит, что так, – сказала г-жа Монтаг, – то есть на самом-то деле вовсе не так, вы выразились слишком резко. Вообще-то ни в каких беседах вам не отказано, хотя и согласия не давалось. Просто в некоторых случаях, возможно, беседы не нужны – и тут как раз такой случай. Теперь, после вашего замечания, я могу уже говорить прямо. Вы, если я правильно поняла, попросили мою подругу об общении – письменном или устном. И вот моя подруга, по крайней мере насколько я знаю, осведомлена о предмете этого разговора и по причинам, которые мне неизвестны, убеждена, что если бы этот разговор состоялся, то это никому не принесло бы пользы. Само по себе это известие, может, мне и не следовало бы сообщать вам прямо. Она мне рассказала обо всем этом только вчера и к тому же мимоходом, заметив при этом, что вам и самому этот разговор не очень-то нужен, что вам только по случайности пришла в голову такая мысль и что вы бы сами без лишних объяснений, хотя, может быть, и не так скоро, осознали бессмысленность всего этого. Я ответила, что ради полной ясности, на мой взгляд, было бы правильно, чтобы вы услышали однозначный ответ. Я предложила сама исполнить это поручение, и после некоторых колебаний моя подруга дала согласие. Но я надеюсь, что и вам тоже оказала услугу, – ведь малейшая неопределенность даже в самом незначи