ывали возбуждение только юридические вопросы, и в первую очередь имеющие отношение к процессам, в которых он сам некогда участвовал. Когда такие вопросы не обсуждались, он был дружелюбен, спокоен, вежлив и улыбчив, а его страстная натура прорывалась наружу лишь в поглощении еды и употреблении напитков. Случалось даже, что он, не участвуя в общей беседе, оборачивался к К., клал руку на спинку его кресла и вполголоса расспрашивал его о банковских делах, а потом рассказывал о своей работе или об отношениях с женщинами, занимавших его не меньше, чем судебные процессы. Ни с кем другим в компании прокурор так не общался, так что если кто-то хотел его о чем-то попросить – например, помочь наладить отношения с коллегой, – то обращался сперва к К. и просил его о посредничестве, которое тот всегда охотно и без затруднений оказывал. Он вообще не злоупотреблял своей близостью к Хастереру, всегда держался вежливо и скромно – но, что еще важнее, прекрасно представлял себе иерархию в компании и вел себя с каждым сообразно его положению. Хастерер постоянно углублял его познания в этой области: правила неофициальной субординации были единственными, которые сам прокурор не нарушал даже во время самой жаркой дискуссии. Поэтому и к молодым людям в дальнем конце стола, не обладавшим почти никаким статусом, он обращался лишь ко всем сразу, словно это были не отдельные личности, а слепленная в комок однородная масса. Но именно эти господа оказывали ему наибольшее уважение, и когда в одиннадцать часов он поднимался с места, чтобы идти домой, кто-то из них сразу подавал ему тяжелое пальто, а другой с низким поклоном открывал перед ним дверь – и, конечно, придерживал ее, когда следом за Хастерером выходил и К.
Первое время К. провожал Хастерера – или, наоборот, Хастерер К. – не до самого дома, но потом вечера стали заканчиваться для К. приглашением в квартиру Хастерера. Там они сидели еще часок за хорошим шнапсом, покуривая хорошие сигары. Эти вечерние посиделки так нравились Хастереру, что он не отказывался от них даже в те несколько недель, когда с ним жила женщина по имени Хелена – полная, немолодая, с желтоватой кожей и черными вьющимися волосами. К. сперва видел ее только в постели, где она совершенно бесстыдно валялась, читая роман-фельетон и не обращая внимания на мужские разговоры. Лишь когда становилось поздно, она потягивалась, зевала и, убедившись в невозможности привлечь к себе внимание иным способом, запускала в Хастерера своим чтивом. Тогда он вставал смеясь из-за стола, и К. пора было прощаться. Но потом, когда Хастерер начал уставать от Хелены, она стала всерьез мешать их посиделкам. Теперь она дожидалась мужчин полностью одетая, обычно в платье, которое она, видимо, находила очень изысканным и нарядным. На самом деле это было старое, перегруженное деталями бальное платье, выглядевшее особенно нелепо из-за нескольких рядов декоративной бахромы. К. не очень хорошо запомнил платье: он вообще избегал смотреть на Хелену и часами сидел потупившись, пока она прохаживалась вразвалку по комнате, садилась с ним рядом и даже пыталась от отчаяния, когда ее положение совсем пошатнулось, оказывать К. знаки внимания, чтобы заставить Хастерера ревновать. От отчаяния, а не со зла наклонялась она над столом, показывая К. обнаженную спину, круглую и жирную, и приближая к нему лицо в надежде заставить его поднять глаза. Добилась она лишь того, что К. стал уклоняться от визитов к Хастереру: когда он все же посетил его через некоторое время, Хелена была уже окончательно отослана прочь. К. принял это как само собой разумеющееся. В тот вечер они особенно долго просидели вдвоем – Хастерер хотел брататься, и домой К. шел в легком тумане от выкуренного и выпитого.
На следующее утро директор банка заметил по ходу делового разговора, что, кажется, видел К. вчера вечером – и, если он не ошибается, под руку с прокурором Хастерером. Директор, похоже, нашел это столь необычным, что запомнил – впрочем, со свойственным ему особенным педантизмом – даже церковь неподалеку от фонтана, возле которой произошла эта встреча. Он будто описывал мираж. Тут К. объяснил ему, что они с прокурором друзья и действительно проходили вчера мимо церкви. Директор удивленно улыбнулся и предложил ему сесть.
Это было одно из тех мгновений, за которые К. любил директора: этот ослабленный болезнью, вечно кашляющий и перегруженный ответственной работой человек показал, что ему небезразличны благополучие и будущее К. Другие служащие, которые сталкивались с тем же, считали такие проявления заботы холодными и поверхностными: это казалось им просто удобным способом за счет каких-то двух минут заручиться на годы вперед лояльностью ценного сотрудника, – но, как бы то ни было, К. в такие мгновения чувствовал себя человеком директора.
Возможно, дело в том, что директор говорил с К. несколько иначе, чем с другими. Он не то чтобы забывал о своем высоком положении, чтобы пообщаться с ним по-простому, – такое постоянно случалось при обычных разговорах по работе; нет, он словно не помнил, какую должность занимает К., и говорил с ним как с ребенком или как с несмышленым юношей, который только пытается получить место и по какой-то непонятной причине вызывает у директора симпатию. Конечно, К. не стал бы терпеть такое обращение ни от кого, даже от начальства, если бы директорская заботливость не казалась ему искренней или если бы он не был полностью очарован этой заботой как таковой и тем, что директор выказывает ее в подобные мгновения. К. признавал свою слабость. Возможно, в нем и правда сохранилось что-то детское, ведь он не знал отцовского внимания: его отец умер молодым, и К. рано покинул родительский дом, а нежность матери – теперь уже полуслепой, жившей все в том же совсем не изменившемся городке, где он в последний раз был два года назад, – он скорее отвергал, чем стремился вызвать.
– А я и не знал об этой дружбе, – сказал директор, и только слабая доброжелательная улыбка сгладила строгость этих слов.
К Эльзе
Однажды вечером, прямо перед уходом с работы, К. позвонили и потребовали, чтобы он сейчас же явился в канцелярию суда, а затем предупредили о последствиях неповиновения. Все его возражения, что допросы бессмысленны, не приносят результата и принести не могут, что он не придет, что не станет обращать внимания ни на телефонные, ни на письменные приглашения, а посыльных вышвырнет за дверь, не подействовали, но ему было сказано, что его протесты заносятся в протокол и уже немало ему навредили. Почему, собственно, он не желает смириться? Разве он не видит, что в его запутанном деле пытаются навести порядок, тратя на него время и деньги? Намерен ли он злостно чинить этому препятствия и тем вызвать необходимость в мерах принуждения, от которых он до сих пор был избавлен? Сегодняшнее приглашение, сказали ему, – последняя попытка. Пусть делает что хочет, но помнит, что высокий суд не потерпит неуважения.
К., однако, обещал Эльзе, что зайдет этим вечером, и уже по этой причине не мог явиться в суд. Он был рад, что у него есть такое оправдание для неявки, хотя, конечно, никогда бы им не воспользовался, – кроме того, весьма вероятно, он не пошел бы в суд, даже не имея никаких планов на вечер. Сознавая, что он в своем праве, он все же спросил звонившего, что будет, если он не придет.
– Нам известно, как найти, – был ответ.
– И что же, меня накажут, если я не явлюсь добровольно? – спросил он и улыбнулся, предвкушая ответ.
– Нет, – ответили ему.
– Превосходно, – сказал К. – В таком случае есть ли у меня хоть какая-то причина явиться сегодня по вашему вызову?
– К вам стараются не применять имеющиеся у суда меры воздействия, – произнес слабеющий и наконец совсем утративший уверенность голос.
«Если и правда стараются, это весьма неосторожно с их стороны, – думал К., уходя. – Надо бы ознакомиться с мерами воздействия». Не колеблясь он поехал к Эльзе. Уютно устроившись в углу экипажа и пряча руки в карманы пальто – уже холодало, – К. наблюдал за оживленной уличной жизнью. Не без удовольствия он размышлял, что наверняка доставляет суду немало неудобств, если суд и вправду им занимается. Он не сказал определенно, придет ли; значит, его ждет судья и, возможно, все собрание – а К., к разочарованию галереи, не появится. Он едет куда хочет, без оглядки на суд.
На какое-то мгновение он задумался, не назвал ли по рассеянности извозчику адрес суда, и громко прокричал ему адрес Эльзы. Извозчик кивнул – туда ему и было сказано ехать. С этого момента К. стал постепенно забывать о суде, и его, как в прежние времена, полностью поглотили мысли о работе.
Дядя. Лени
Как-то во второй половине дня – перед самым закрытием почты К. был очень занят – между двумя клерками, зашедшими к нему в кабинет с корреспонденцией, вклинился дядя Карл, мелкий землевладелец из деревни. Вид его не вызвал у К. той оторопи, которая обычно охватывала его при мысли о визите дядюшки. Дядюшка должен был рано или поздно явиться, это К. твердо знал уже с месяц. Еще тогда ему представилось, как дядюшка, слегка согнувшись и комкая панаму левой рукой, протягивает ему правую через стол, неуклюже и суетливо сметая все, что оказалось у него на пути. Дядюшка всегда спешил, одержимый страхом не успеть за один день в столице переделать все задуманные дела, а заодно стремлением не упустить ни одной возможности поболтать, провернуть какое-нибудь дельце или развлечься. В этом К., обязанный ему как бывшему опекуну, должен был всемерно помогать и к тому же пускать его на ночлег. «Сельский призрак» – так он прозвал его для себя.
Едва поздоровавшись – сесть в кресло, как предложил К., у него не было времени, – он попросил К. о коротком разговоре с глазу на глаз.
– Это необходимо, – сказал он, с усилием сглатывая слюну, – необходимо, чтобы ты меня успокоил.
К. сейчас же отослал клерков из кабинета с указанием никого не впускать. Несмотря на свою покладистость, дядюшка тоже принялся махать на клерков руками, выгоняя их вон.