– Что же я слышу, Йозеф? – воскликнул дядюшка, когда они остались одни.
Он уселся на стол и подоткнул под себя, не глядя, какие-то бумаги, чтобы удобнее было сидеть. К. молчал, зная, о чем пойдет речь, но напряжение рабочего дня его отпустило, и, придав лицу уютно-вялое выражение, он стал смотреть в окно на противоположную сторону улицы, вернее на тот ее треугольный кусочек, который был ему виден, – часть глухой стены дома между двумя витринами.
– Надо же, в окно смотрит! – воскликнул дядюшка, воздевая руки. – Ради бога, ответь же мне!
– Дядя, дорогой, – сказал К., через силу пытаясь собраться. – Понятия не имею, чего ты от меня хочешь.
– Йозеф, – сказал дядюшка укоризненно, – ты ведь, насколько я знаю, всегда говорил правду. Считать ли мне твои последние слова дурным знаком?
– Ну, я догадываюсь, к чему ты клонишь, – мягко сказал К. – Ты наверняка прослышал о моем процессе.
– Верно, – ответил дядюшка, важно кивая. – Я прослышал о твоем процессе. Эрна мне о нем написала. Ты ведь с ней не общаешься и, увы, совсем о ней не заботишься, но все же она узнала. Сегодня я получил от нее письмо и, конечно, сразу приехал. Без всяких других причин, но и этой, мне кажется, достаточно. Могу тебе прочитать ту часть письма, которая тебя касается. – Он вытянул письмо из конверта. – Вот. Она пишет: «Йозефа я давно не видела, на прошлой неделе зашла один раз в банк, но Йозеф был так занят, что меня к нему не пустили. Прождала почти час, потом пришлось идти домой, чтобы не опоздать на урок фортепиано. Я бы с удовольствием с ним поговорила, может быть, скоро и представится такая возможность. Он мне прислал на именины большую коробку шоколадных конфет, был очень мил и внимателен. Я и забыла вам в прошлый раз написать, и только сейчас, когда вы спросили, вспомнила об этом. Шоколад, как вы, наверное, знаете, исчезает в пансионе мгновенно – только подумаешь о том, что тебе подарили конфеты, а их уж и след простыл. Что же касается Йозефа, должна вам сообщить кое о чем еще. Как я уже упомянула, в банке меня к нему не пустили, потому что он вел переговоры с каким-то господином. Молча прождав какое-то время, я спросила у какого-то клерка, долго ли еще продлятся эти переговоры. Он сказал, что, быть может, и долго, потому что речь, вероятно, идет о процессе, который ведется против г-на старшего управляющего. Я спросила, что же это за процесс и нет ли тут какой-то ошибки, однако он сказал, что никакой ошибки нет, процесс идет, и серьезный, а большего он не знает. Он и сам хотел бы помочь г-ну старшему управляющему, человеку очень хорошему и справедливому, но не знает, с чего начать, и надеется только, что влиятельные господа за него вступятся. Так, конечно, и будет, все закончится хорошо, пока же, судя по настроению г-на старшего управляющего, дело худо. Я, конечно, не придала его словам большого значения, постаралась утешить простодушного клерка, запретила ему говорить об этом с другими и решила, что все это болтовня. Но хорошо бы вам, милый папенька, выяснить побольше, когда в следующий раз будете в городе, – вам это наверняка легче, а если понадобится, вы сможете привлечь к делу ваших влиятельных знакомых. Если же, что, вероятнее всего, не понадобится, у вас по меньшей мере будет возможность обнять дочь, чему она была бы безмерно, всем сердцем рада».
– Хорошая девочка, – сказал дядя, закончив читать вслух и смахнув слезу.
К. кивнул – он из-за всяческих хлопот в последнее время совсем забыл и об Эрне, и об ее дне рождения, а история с конфетами явно была придумана для того лишь, чтобы выгородить его перед дядей и тетей. Это было очень трогательно – за такое явно мало было театральных билетов, которые он теперь собирался регулярно ей посылать, но он сейчас не чувствовал себя в силах навещать пансион и общаться с семнадцатилетней девочкой-гимназисткой.
– И что ты теперь скажешь? – спросил дядя, который из-за прочитанного совсем позабыл о спешке и заботах и снова уткнулся в письмо.
– Да, дядя, – сказал К. – Это правда.
– Правда? – воскликнул дядя. – Что правда? Как это вообще может быть правдой? Какой такой процесс? Ведь не уголовный же?
– Уголовный, – ответил К.
– На тебя вешают уголовщину, а ты сидишь тут такой спокойный? – голос дяди становился все громче.
– Чем я спокойнее, тем лучше для исхода дела, – сказал К. устало. – Не пугайся так.
– Так ты меня не успокоишь, – кричал дядя. – Йозеф, дорогой, подумай о себе, о родных людях, о нашем добром имени. До сих пор мы тобой гордились. Не позорь же нас. Твой настрой, – продолжал он, косо глядя на К., – мне совсем не нравится, без вины виноватый так себя вести не станет, если еще не сдался. Говори сейчас же, в чем там дело, чтобы я мог тебе помочь. Это, конечно, как-то связано с банком?
– Нет, – сказал К. и встал. – Однако, милый дядя, ты говоришь слишком громко, а под дверью, вероятно, стоит клерк и все слышит. Это неудобно. Нам лучше уйти. Тогда я тебе отвечу на все вопросы, как сумею. Я знаю, что должен отчитываться перед семьей.
– Вот именно, – закричал дядюшка, – вот именно! Только поторопись, Йозеф, поторопись!
– Вот только раздам кое-какие поручения, – сказал К. и вызвал по телефону заместителя.
Через несколько секунд тот вошел. Дядюшка, все еще распаленный, указал ему жестом, что это К. его вызвал, в чем и без того не было сомнений. Встав из-за стола, К. негромко объяснил молодому человеку, слушавшему его без подобострастия, но внимательно, что надлежит сделать сегодня в его отсутствие. Дядюшка отвлекал его: сперва стоял рядом, выпучив глаза, нервно покусывая губы и совершенно не слушая, и уже один вид его способен был вывести из равновесия. Но потом он заходил по комнате, останавливаясь то у окна, то у какой-нибудь картины, изредка восклицая «Это просто уму непостижимо!» или «Ну и что дальше-то будет?». Молодой служащий притворился, что ничего этого не замечает, спокойно выслушал поручения К. до конца, сделал несколько заметок в записной книжке и вышел, поклонившись и К., и дяде, который, впрочем, повернулся к нему спиной и, усевшись у окна, стал задергивать шторы. Стоило двери захлопнуться, дядюшка возопил:
– Наконец-то! Этот чертик из коробочки ушел, теперь и мы можем идти. Наконец-то!
В коридоре оказалось совершенно невозможно удержать дядю от вопросов о процессе, хотя рядом стояли, беседуя, несколько управленцев и клерков, а мимо как раз проходил заместитель директора.
– Итак, Йозеф, – начал дядюшка, отвечая кивками на поклоны встречных, – теперь скажи мне прямо, что это за процесс.
К., посмеиваясь, отделался несколькими ничего не значащими замечаниями и только на лестнице объяснил дяде, что не хотел говорить при посторонних.
– Правильно, – сказал дядюшка, – а теперь можешь говорить.
Он слушал, склонив голову и часто, коротко попыхивая сигарой.
– Прежде всего, дядя, – сказал К., – речь идет не о процессе в обычном суде.
– Очень плохо, – сказал дядюшка.
– Почему это? – спросил К., подняв на него глаза.
– Потому что это очень плохо, – повторил дядюшка.
Они стояли на парадном крыльце. К. показалось, что швейцар прислушивается, и он потянул дядю вниз по лестнице. Они смешались с уличной толпой. Дядя перестал настойчиво допытываться о процессе, в который оказался втянут К., и они даже некоторое время шли молча.
– Но как это случилось? – спросил наконец дядя, внезапно остановившись, так что шедшим сзади пришлось отскочить в сторону. – Такие вещи не происходят вдруг, их долго готовят, ты должен был заметить какие-то признаки. Что ж ты мне не написал? Ты же знаешь, я для тебя на все готов, я же в некотором смысле все еще твой опекун и до нынешнего дня этим гордился. Я, само собой, и теперь буду тебе помогать, только это будет очень трудно, раз процесс уже идет. Лучше всего было бы, если бы ты взял ненадолго отпуск и приехал к нам, в деревню. Ты к тому же чуток похудел, я только сейчас заметил. В деревне наберешься сил, тебе это необходимо, ведь тебя ждут серьезные трудности. Заодно в некотором смысле вырвешься из лап судейских. Здесь они могут естественным образом использовать против тебя все свои возможности, а в деревне им придется перепоручить это дело местным органам или пытаться давить на тебя через почту, телефон и телеграф. Это, конечно, ослабит давление и, пусть тебя и не освободит, но хотя бы позволит выдохнуть.
– Мне вообще-то могут и запретить уезжать, – сказал К.
Речь дяди на него подействовала.
– Не думаю, что запретят, – сказал дядюшка задумчиво. – Твой отъезд не так чтобы совсем лишил их власти над тобой.
– Я думал, – сказал К., беря дядюшку под локоть и не давая ему встать как вкопанному, – что ты задумаешься обо всем этом не больше моего, а ты вон как расстроился.
– Йозеф! – воскликнул дядя и попытался вырвать руку, чтобы остановиться, но К. ему не позволил. – Ты прямо-таки преобразился, ты всегда был таким понятливым – и вот именно сейчас эта способность тебя покидает? Ты что, хочешь проиграть процесс? Да знаешь ли ты, что это значит? Это значит, что тебя просто вычеркнут. Ты и всю родню за собой потянешь или уж точно подвергнешь жутким унижениям. Йозеф, возьми же себя в руки. Твое равнодушие с ума меня сведет. Глядя на тебя, веришь тому, что люди говорят: «Попал на такой процесс – значит, уже проиграл».
– Дядя, дорогой, суетиться бессмысленно и тебе, и мне. Суетой процесс не выиграешь, так что не сбрасывай со счетов и мой опыт – как я всегда с большим уважением отношусь к твоему, даже когда ты меня удивляешь. Раз ты говоришь, что и семья может пострадать от процесса – неважно, что я в толк не возьму, как это может быть, – я буду тебя во всем слушаться. Только вот насчет пожить в деревне – это вряд ли будет в мою пользу, даже если рассуждать по-твоему: подумают, я бегу из чувства вины. Кроме того, хоть меня здесь преследуют и сильнее, зато я сам могу принимать в деле большее участие.
– Верно, – сказал дядя таким тоном, будто они наконец-то пришли к взаимопониманию. – Я предложил, поскольку мне показалось, что твое безразличие только увеличивает опасность, пока ты тут, и лучше было бы, если бы я взялся за дело вместо тебя. Но если ты сам будешь изо всех сил бороться – это, конечно, гораздо лучше.