колонны в ближайшем нефе или хоть какие-нибудь детали.
Вдалеке, у главного алтаря, он заметил большой треугольник света от свечей и не смог с определенностью вспомнить, видел ли его раньше, когда вошел. Возможно, свечи только что зажгли. Такое уж у церковных служек ремесло – они движутся крадучись, их не замечаешь. Обернувшись, К. увидел, как в то же мгновение невдалеке от него зажглось сразу множество свечей на одной из колонн. Это было хоть и красиво, но совершенно недостаточно, чтобы осветить иконы боковых алтарей: они как будто еще глубже погрузились во мрак. Итальянец поступил столь же невежливо, сколь и разумно, не придя в собор, – здесь было ничего не рассмотреть и пришлось бы довольствоваться разглядыванием отдельных икон, которые при помощи электрического фонарика К. можно было бы выхватить из темноты лишь частично. Чтобы прикинуть, что вышло бы из этой затеи, К. зашел в небольшую боковую часовенку, поднялся на пару ступенек к низкой мраморной балюстраде и, перегнувшись через нее, посветил фонариком на алтарь, перебивая расплывчатый свет лампады. Первым, что он разглядел, а отчасти угадал, оказалась высокая, закованная в латы фигура рыцаря – на иконе она была изображена с самого края. Рыцарь опирался на меч, воткнутый в голую землю, из которой торчали там и сям лишь несколько травинок. Возможно, ему было приказано нести дозор. К., давно уже не видевший живописи, долго рассматривал рыцаря, хотя ему все время приходилось щуриться – глаза плохо выносили зеленоватый свет фонаря. Скользя лучом по остальной части иконы, он обнаружил могилу Христа, изображенную вполне традиционно – хотя икона была сравнительно новой. К. убрал фонарик в карман и вернулся на свое место.
Ждать итальянца было, видимо, уже бесполезно, но снаружи дождь лил ручьями, а в соборе оказалось не так холодно, как ожидалось, и К. решил пока не уходить. Он устроился неподалеку от большой кафедры, на круглой крыше которой полулежали два простых золоченых креста – так, что концы их перекладин пересекались. Внешняя сторона балюстрады и ее соединение с несущей колонной были украшены вырезанной в камне листвой: из нее там и сям выглядывали ангелочки, то игривые, то мирные. К. подошел к кафедре и исследовал ее со всех сторон. Работа по камню была чрезвычайно тщательная, листья словно улавливали и удерживали глубокий сумрак. К. просунул руку в промежуток между листьями, осторожно касаясь камня; раньше он вообще не знал о существовании этой кафедры. Тут он случайно заметил за соседней скамьей служку в ниспадающей складками длинной черной рясе – он держал в левой руке табакерку и пристально наблюдал за ним.
«Чего он хочет? – подумал К. – Может, я кажусь ему подозрительным? Или он просто надеется на чаевые?» Но тот, поняв, что К. его заметил, показал правой рукой, между пальцами которой зажата была понюшка табака, в неопределенном направлении. Было непонятно, что он имеет в виду, К. некоторое время не реагировал, но служка продолжал указывать на что-то рукой и вдобавок кивать в ту же сторону.
– Чего же ему надо? – пробормотал К., не осмеливаясь окликнуть служку.
Потом он вынул кошелек и стал протискиваться к служке мимо скамьи. Тот, однако, отмахнулся, пожал плечами и захромал прочь. Его быстрая неровная походка напомнила К., как он в детстве пытался изобразить, будто скачет на лошади. «В детство впал старик, – подумал К. – Ума ему хватает только на то, чтобы прислуживать. Смотри-ка, я остановился – и он. Прикидывает, пойду ли я дальше». Улыбаясь, К. шел за стариком через весь неф, пока не поравнялся с центральным алтарем, причем служка не переставал на что-то указывать, но К. нарочно не оборачивался, думая, что старик жестикулирует лишь для того, чтобы он отстал. Так он в конце концов и сделал, потому что не хотел слишком сильно пугать служку: он еще мог пригодиться на тот случай, если итальянец все же явится.
Выйдя в центральный проход в поисках оставленного альбома, К. заметил на колонне возле скамеек для хора небольшую боковую кафедру, совсем простую, из голого светлого камня. Она была такая маленькая, что издали казалась пустой нишей, предназначенной для статуи святого. Проповедник на ней не смог бы отойти от балюстрады даже на один полноценный шаг. Кроме того, венчавший кафедру простой каменный козырек нависал так низко, что человек среднего роста не смог бы под ним выпрямиться – пришлось бы перегибаться через балюстраду. Все было будто нарочно устроено, чтобы создать неудобства проповеднику, да и вообще – к чему такая кафедра при наличии второй, большой и столь искусно украшенной?
К. и не заметил бы маленькую кафедру, если бы над ней не висела небольшая лампа, какую зажигают, готовясь к проповеди. Неужели кто-то собирался сейчас проповедовать? В пустой-то церкви? К. присмотрелся к лестнице, которая плотно прилегала к колонне и вела на кафедру. Она была такая узкая, будто ее построили не для людей, а для украшения колонны. Но у ее подножия, к удивлению К., и в самом деле стоял священник. Он уже положил руку на перила, готовясь взойти на кафедру, и смотрел на К. Затем он слегка кивнул, и К., запоздало перекрестившись, поклонился в ответ. Опираясь о перила, священник мелкими, быстрыми шагами поднялся на кафедру. Что же, и в самом деле будет проповедь? Возможно, служка вовсе не выжил из ума, а просто хотел привести К. к проповеднику, что в пустой церкви было особенно необходимо. Кстати, где-то здесь, перед иконой Богородицы, была еще старуха – ей тоже стоило бы подойти. Но если в самом деле начнется проповедь, разве не должен играть орган? Инструмент, однако, молчал, лишь слабо поблескивая в темноте высоко над головой.
Не убраться ли отсюда поскорее, подумал К.: во время проповеди такой возможности уже не будет, придется остаться до конца, и он потеряет кучу рабочего времени. Ждать итальянца он давно уже был не обязан: часы показывали одиннадцать. Но как же тут проповедовать – когда из всего прихода только один К.? А если он вообще посторонний, зашедший посмотреть храм, – тем более что так оно и есть! Даже мысль о проповеди сейчас, в одиннадцать утра рабочего дня, при самой отвратительной погоде, казалась нелепой. Священник – а это был, без сомнения, именно священник, молодой человек с гладким смуглым лицом, – наверняка поднялся лишь для того, чтобы погасить лампу, которую кто-то зажег по ошибке.
Но нет, священник проверил светильник и даже подкрутил его, чтобы сделать поярче, затем медленно обернулся к балюстраде и ухватился обеими руками за узкие перила. Так он некоторое время стоял, не поворачивая головы, и окидывал взглядом собор. К. отошел подальше и облокотился на спинку передней скамьи. Краем глаза он заметил съежившегося где-то в уголке служку, который, похоже, закончил все свои дела. Как тихо стало теперь в соборе! К., однако, должен был нарушить тишину – он не собирался здесь оставаться; если обязанность священника состоит в том, чтобы проповедовать в определенный час невзирая на обстоятельства, пусть себе проповедует, для этого присутствие К. в качестве слушателя не требуется, а если он останется, это вряд ли сделает проповедь более действенной. Возможно, священник даже ждет ухода К., чтобы созвать паству и начинать. Наконец, К. решился, на цыпочках выбрался из-за скамьи в широкий центральный проход и пошел по нему – никто его не удержал, но даже легчайшие шаги по каменному полу отдавались и разносились под сводами слабым, но непрерывным и многократным эхом. К. одиноко брел между рядами скамеек и, провожаемый, как ему казалось, взглядом священника, чувствовал, что теряется в почти невыносимо огромном пространстве собора. Дойдя до своего прежнего места, он, не задерживаясь больше, нашарил оставленный альбом и взял его в руки. Вот он уже почти миновал скамьи и приблизился к большому свободному пространству, отделявшему его от выхода, – и тут в первый раз услышал голос священника. Мощный, поставленный голос. Как разнесся он по собору, с какой готовностью подхватило его эхо! Но взывал священник не к пастве – в этом не было никаких сомнений, и отвертеться тоже было невозможно, ведь он произнес:
– Йозеф К.!
К. встал как вкопанный и уставился в пол перед собой. Пусть временно, но он был еще свободен, он мог еще двинуться дальше и выйти в одну из трех низких темных деревянных дверей, до которых ему оставалось совсем немного. Это могло бы означать, что он не расслышал… или что расслышал, но решил, что его это не касается. А обернется – вынужден будет остаться, потому что тем самым признает: он отлично понял, что позвали именно его, и готов повиноваться. Если бы священник позвал еще раз, К. точно пошел бы дальше, но, не слыша больше ни звука, он слегка повернул голову, желая посмотреть, что делает священник. Тот спокойно стоял на кафедре, как и раньше, но очевидно было, что он заметил любопытство К. Не обернуться к нему лицом выглядело бы ребячеством, игрой в прятки. К. обернулся, и священник поманил его пальцем. Раз уж игра пошла в открытую, К. – и из интереса, и чтобы поскорее отделаться – широко и размашисто зашагал в сторону кафедры. Возле первой скамьи он остановился, но для священника это было все еще слишком далеко: он вытянул руку и указал пальцем строго вниз, на точку перед самой кафедрой. К. снова повиновался; здесь ему пришлось запрокинуть голову назад, чтобы видеть священника.
– Ты Йозеф К., – сказал священник и взмахнул рукой.
– Да, – сказал К.
Как свободно произносил он свое имя раньше и какой обузой оно стало для него в последнее время; вечно-то его знали люди, которых он видел в первый раз, – а ведь как приятно бывало сперва самому им представиться.
– Против тебя выдвинуты обвинения, – сказал священник нарочито тихо.
– Да, – сказал К. – Меня об этом уведомили.
– Тогда ты тот, кого я ищу, – сказал священник. – Я тюремный капеллан.
– Ах вот как, – сказал К.
– Я попросил вызвать тебя сюда, – сказал священник, – чтобы поговорить с тобой.
– Я этого не знал, – сказал К. – Я пришел, чтобы показать собор одному итальянцу.