– поздно вечером, вы уж извините и за мой внешний вид, и за беспорядок, – так вот, прихожу я домой поздно вечером и хочу лечь в постель, как вдруг кто-то щиплет меня за ногу! Заглядываю под кровать и нахожу там одну такую. И чего они ко мне лезут, ума не приложу – я их не приманиваю, вы только что это могли заметить. Работать они, конечно, мешают. Если бы эту мастерскую не предоставляли мне бесплатно, я бы давно уже переехал.
Тут из-за двери послышался голосок, нежный и робкий:
– Титорелли, можно, мы теперь зайдем?
– Нет, – ответил художник.
– И мне одной тоже нельзя? – последовал вопрос.
– Тоже нет, – сказал художник, подошел к двери и запер ее на ключ.
К. тем временем осмотрелся в комнате. Ему бы никогда не пришло в голову назвать эту жалкую комнатенку мастерской. Ни вдоль, ни поперек здесь было не сделать больше двух широких шагов. И пол, и стены, и потолок были деревянные, между досками виднелись узкие щели. Напротив, у стены, стояла кровать, заваленная разноцветным бельем. В центре комнаты на мольберте стояла картина, накрытая рубашкой; ее рукава свисали до самого пола. За спиной К. – окно, за которым в тумане можно было различить лишь засыпанную снегом крышу соседнего дома.
Звук ключа в замочной скважине напомнил К., что он собирался скоро уходить. Он вынул из кармана письмо фабриканта, протянул его художнику и сказал:
– Я узнал о вас вот от этого господина, вашего знакомого, и пришел к вам по его совету.
Художник пробежал глазами письмо, смял и бросил его на кровать. Если бы фабрикант не высказался о Титорелли в самых ясных выражениях как о бедняке, зависевшем от его подаяния, можно было бы подумать, что Титорелли вовсе его не знает или, во всяком случае, с трудом припоминает. Вдобавок художник спросил:
– Вы хотите купить картины или заказать ваш собственный портрет?
К. удивленно посмотрел на художника. Что же, собственно, было сказано в письме? К. даже не сомневался, что фабрикант разъяснил художнику его единственную цель – выяснить подробности о своем процессе. Все-таки напрасно он сюда поспешил, ничего как следует не обдумав! Но нужно было что-то отвечать художнику, и он сказал, бросил взгляд на мольберт:
– Вы ведь как раз работаете над картиной?
– Да, – сказал художник и швырнул рубашку, висевшую на мольберте, на кровать вслед за письмом. – Портрет. Хорошая работа, но пока не совсем законченная.
И вот, как по заказу, удобнейший предлог, чтобы заговорить о суде: перед К. был портрет судьи, весьма, кстати, похожий на тот, что висел в кабинете у адвоката. Судья, однако, был совсем другой – толстяк, заросший по самые щеки кустистой черной бородой, к тому же у адвоката картина была написана маслом, а здесь пастелью, легкими нечеткими штрихами. Но все прочее было похоже – здесь судья тоже угрожающе привставал с трона, крепко сжимая руками подлокотники.
– Это и вправду судья, – хотел сказать К., но удержался и приблизился к картине, словно хотел разглядеть детали.
На верхушке трона виднелась какая-то крупная непонятная фигура, и К. спросил о ней художника.
– Над ней надо еще немного поработать, – ответил художник, взял со столика пастельный мелок и сделал несколько штрихов по краям фигуры, отчего она не сделалась четче.
– Справедливость, – сказал, наконец, художник.
– А, теперь узнаю ее, – сказал К. – вот повязка на глазах, а вот и весы. Но ведь у нее крылья на пятках и она куда-то бежит, верно?
– Да, – сказал художник. – Так мне заказали. Это Справедливость и богиня победы в одном лице.
– Не очень хорошее сочетание, – сказал К. с улыбкой. – Справедливости нужен покой, иначе весы закачаются, а справедливый приговор станет невозможным.
– В этом деле я повинуюсь заказчику, – сказал художник.
– Конечно, – сказал К., который никого не хотел обидеть своим замечанием. – Вы нарисовали и трон, и фигуру с натуры.
– Нет, – сказал художник. – Ни фигуры, ни трона я никогда не видел, это все выдумано, но мне сказали, что и как рисовать.
– Как это? – К. притворился, будто не совсем понимает художника. – Но судья-то в судейском кресле настоящий.
– Да, – сказал художник. – Но он судья невысокого ранга и на таком троне он никогда не сидел.
– И все же хочет быть изображенным в таком парадном виде? Восседает прямо как верховный судья!
– Да, тщеславия этим господам не занимать, – сказал художник. – Но у них есть разрешение сверху на такие портреты. Каждому строго предписано, как его можно изображать. Только на этом портрете детали платья и кресла оценить, к сожалению, невозможно – пастель для этого не годится.
– Да, – сказал К., – необычно, что он выполнен пастелью.
– Так судья захотел, – сказал художник. – Портрет написан для одной дамы.
При виде картины ему, похоже, захотелось поработать, он закатал рукава, взял в руки мелки, и на глазах у К. из мелких штрихов за головой судьи образовалась красноватая тень, распространяясь лучами к краю картины. Из-за этой игры теней голова становилась похожа на украшение или медаль. Однако вокруг фигуры Справедливости фон оставался светлым: художник лишь чуть изменил его оттенок, и на этом фоне фигура как бы выдвигалась на передний план, напоминая уже не богиню справедливости или победы, а скорее богиню охоты, причем вполне явственно. Работа художника затягивала К. сильнее, чем ему самому хотелось. В конце концов он рассердился на себя за то, что провел здесь так много времени и не извлек из визита никакой особой пользы для дела.
– Как фамилия этого судьи? – спросил он неожиданно.
– Этого я вам сказать не могу, – ответил художник, рассматривая картину вплотную и явно пренебрегая гостем, которого поначалу принял так радушно.
К. счел это капризом и начал злиться – в первую очередь потому, что время уходило впустую.
– Вы, значит, доверенное лицо в суде? – спросил он.
Художник тут же отложил мелки, выпрямился, потер ладони и посмотрел с улыбкой на К.
– Что ж, давайте уже начистоту, – сказал он. – Вы хотите выяснить что-то о суде, как и сказано в вашем рекомендательном письме, а о моих картинах заговорили, чтобы вызвать у меня симпатию. Но я зла не держу, откуда вам знать, что со мной это лишнее. Да ладно вам! – отмахнулся он, когда К. хотел что-то возразить, и продолжал: – Вообще говоря, вы совершенно верно заметили, я в суде доверенное лицо.
Он умолк, словно давая К. время свыкнуться с этой мыслью. За дверью снова послышались голоса девочек. Они, вероятно, припали к замочной скважине или, может, подглядывали в щелочки. К. оставил попытки извиниться, потому что не хотел отвлекать художника, а еще меньше хотел, чтобы художник слишком зазнался и начал изображать неприступность. Вместо этого он спросил:
– А это официально признанная позиция?
– Нет, – сказал художник коротко, будто это замечание отбило у него охоту говорить дальше.
Но К. не хотел, чтобы он замолчал, и сказал:
– Что ж, иногда такие неофициальные позиции дают больше влияния, чем официальные.
– Это как раз мой случай, – кивнул художник, нахмурив брови. – Я вчера разговаривал с фабрикантом о вашем деле, он спрашивал меня, не хочу ли я вам помочь, и я ответил – пусть зайдет. Рад видеть вас здесь так скоро. Похоже, вы очень беспокоитесь, что, конечно, совсем меня не удивляет. Не хотите ли снять пальто?
Хотя К. совсем не собирался оставаться надолго, это предложение художника пришлось кстати. В каморке становилось все тяжелее дышать, и он дивился, почему здесь так душно, хотя чугунная печурка в углу явно не топится. Пока он стаскивал пальто и уж заодно расстегивал пиджак, художник сказал извиняющимся тоном:
– Не переношу холода. Тут жарковато, верно? В этом смысле комната очень удачно расположена. К тому же я зимой не проветриваю.
К. ничего на это не сказал, хотя неуютно ему было не из-за жары, а из-за спертого воздуха: дышать было почти невозможно, комнату и вправду, похоже, очень давно не проветривали. Стало еще неуютнее, когда художник попросил К. пересесть на кровать, а сам уселся в единственное в комнате кресло перед мольбертом. Неправильно поняв, почему К. примостился на краешке кровати, он стал уговаривать его устраиваться поудобнее, а потом, поскольку К. колебался, сам подошел к нему и заставил угнездиться поглубже среди перин и подушек. Затем он вернулся к мольберту и задал первый вопрос по делу, от которого К. забыл обо всем остальном.
– Вы невиновны? – спросил он.
– Да, – сказал К.
Отвечать на этот вопрос ему было приятно – в первую очередь потому, что его задавало частное лицо и, следовательно, никакой ответственности на К. не лежало. Никто еще не спрашивал его об этом столь прямо. Чтобы растянуть удовольствие, К. добавил:
– Я совершенно невиновен.
– Вот как, – сказал художник, опустил голову и, казалось, задумался. Вдруг он снова поднял голову и сказал: – Если вы невиновны, то, значит, дело совсем не сложное.
К. нахмурился. Доверенное лицо суда, а рассуждает как наивное дитя.
– Моя невиновность совершенно не упрощает дела, – сказал К. Несмотря ни на что, он вдруг усмехнулся и покачал головой. – В нем полно тонкостей, и суд в них путается. А в итоге он раздувает несуществующее и делает вывод о какой-то ужасной виновности.
– Да, да, конечно, – сказал художник, словно К. от нечего делать сбил его с мысли. – Но вы все-таки невиновны?
– Ну да, – сказал К.
– Это главное, – сказал художник.
Ему были ни к чему любые дополнительные доводы – то ли в силу убежденности, то ли из-за равнодушия. Именно это К. и хотел прояснить, а потому сказал:
– Вы, конечно же, знаете суд гораздо лучше меня; я-то слышал о нем лишь краем уха, пусть и от совершенно разных людей. Но все сходятся на том, что обвинения просто так не выдвигаются и что суд, выдвигая обвинения, твердо убежден в виновности обвиняемого и в этом убеждении его трудно поколебать.
– Трудно? – переспросил художник и махнул рукой. – Да суд невозможно поколебать. Если бы я написал всех судей рядышком на одном холсте, вы могли бы защищать себя перед этим холстом даже с большим успехом, чем перед настоящим судом.