берсерков, мечтавших об ужасах и убийствах. Впрочем, знаменитое стихотворение Бертрана де Борна есть признание в их изуверских чувствах. Такие чувства могли идти рука об руку с куртуазностью, но эти стихи свидетельствуют о том, насколько притягательными остались резня и ужасы войны. Должно быть, Жиль де Рэ сильнее, чем кто-либо другой, испытывал подобное стремление к насилию, напоминающее о лютых берсерках. К тому же, он имел обыкновение напиваться, тем самым обостряя сексуальное возбуждение: как и варвары прошлого, он выходил за границы возможного, он жил суверенной жизнью.
Привилегией германских воинов было чувствовать себя выше закона и, исходя из этого, действовать со всей жестокостью. Я не говорю, что всем благородным юношам было свойственно одно и то же исступленное отношение к жизни, — тем более склонность к гомосексуальности не была в традиции военных, — однако независимо от того, смягчились ли нравы этих молодых людей, умело владевших мечом или бердышом, их поведение, видимо, во многом было отталкивающим: у меня нет сомнений, что нередко кто-то из них почитал за честь показаться гнуснее всех остальных. Возможно, они и не совсем утратили человеческий облик, но были близки к этому, тем более что их гомосексуальность, даже утратив ритуальный характер, безусловно, способствовала такому перерождению.
Я счел возможным отнести пороки Жиля де Рэ ко всем тем диким выходкам и возлияниям, что были освящены традицией. Кроме того, у нас имеются сведения, пусть и не очень отчетливые, поясняющие, как в действительности формировались его пороки.
Я уже упоминал о показаниях Жиля де Рэ, согласно которым он «с самых юных лет цинично» совершал «множество неслыханных, ужасных преступлений». Я также цитировал и продолжение речи Жиля из материалов процесса: что в его преступлениях повинно «дурное воспитание, полученное им в детстве, приведшее к разнузданности, стремлению делать все, что нравится, и страсти к любым беззакониям». Исходя из этого, сложно утверждать что-то с определенностью. Следуя смутным свидетельствам (например, историям, рассказанным по случаю: «Сын того-то сделал то-то, а другой сделал что-то еще»), можно предположить, что в то время обычаи, связанные с насилием, или по крайней мере, с распутством в раннем возрасте, не исчезли. Однако в показаниях Жиля следует выделить два аспекта.
Прежде всего, в детстве внук (видимо, поддавшись дурному влиянию деда) тайком и самым разнузданным образом творил всевозможные беззакония, которые сходили ему с рук. Мы уже говорили, что когда в сентябре 1415 года умер его отец (за несколько месяцев до этого ушла из жизни и мать), ему было одиннадцать лет. Как бы то ни было, дед всегда предоставлял ему полную свободу действий. Но тут речь пока идет о предосудительных поступках, наверняка — о сексуальных извращениях, быть может, садистских, — но не о преступлениях.
Преступления сами по себе, «неслыханные, ужасные преступления», он совершил, когда «был еще совсем молод».
Здесь ничего более определенного мы уже сказать не можем.
В документах процесса присутствует противоречие относительно даты начала детоубийств.
Согласно обвинительному акту, все началось около 1426 года, за четырнадцать лет до процесса: заклинания демонов и убийства детей. Однако согласно признаниям подсудимого, которые согласуются с первыми показаниями родителей жертв, первые убийства произошли только после смерти деда, то есть в 1432 году.
В 1426 году он был еще совсем молод: ему двадцать два. Тогда же начинается и ле-манская кампания. С 1424 года Жиль начал требовать от деда, чтобы тот дал ему возможность распоряжаться всем его состоянием. В 1426 году, отправляясь на войну, он, помимо безусловной личной власти, обретает еще большую свободу.
Мы смогли бы выйти из затруднения, предположив, что «неслыханные и ужасные преступления» в первые годы его юности — не то же самое, что и убийства детей. В убийствах, начиная с 1432 года, должна была возникнуть некоторая последовательность, некая «установка»: те же способы, тот же порядок, а все чаще — и те же сообщники. Когда он «был еще совсем молод», никаких «неслыханных преступлений» скорее всего не было, если не считать заклинаний демонов и, быть может, зверских, жестоких выходок, которые в то время, видимо, были связаны с войной.
Было бы странно, если бы этот сластолюбец, которому доставляло столько удовольствия проливать кровь, не воспользовался войной, начиная с самой первой кампании.
Нельзя терять из виду ни того, что мы со всей определенностью знаем о Жиле де Рэ, ни того, что известно о войнах XV века.
Всегда следует помнить, что тогда, в эпоху непрекращающихся войн, сцены убийств в городах и объятые огнем деревни были своего рода банальностью. Грабеж был единственным средством прокормить ненасытную солдатню. В любом случае, очевидно, что война возбуждала алчность…
Мне не удастся точнее описать эти фундаментальные аспекты человеческой жизни, кроме как вспомнив об испанском короле Филиппе и; его вырвало, когда он верхом на лошади проезжал через Сен-Кентен, где шел грабеж. Но Жиль, которого совершенно не воротило от этого, безусловно получал некое удовольствие, видя, как вспарывают животы несчастных жертв. Взирая на эти военные спектакли, наш педераст, видимо, получил возможность увязать сексуальное возбуждение с резней.
Говоря об этой резне и о том, сколь привычна она была, мы можем сослаться на труд архиепископа Реймского, Ювенала де Юрсена (его «Послания» 1439 и 1440 годов). Прелат настаивает: подобные преступления были не только делом вражьих рук, но и «кое-кого из тех, кто именовал себя королем»; перед тем, как запасаться в деревне необходимой провизией, солдаты «хватали мужчин, женщин и маленьких детей, не разбирая ни пола, ни возраста, насилуя женщин и девочек; они убивали мужей и отцов в присутствии жен их и дочерей; они хватали кормилиц и оставляли грудных младенцев умирать, лишив их пропитания, они хватали беременных женщин, заковывали их в кандалы, и те разрешались от бремени прямо в кандалах, плод же их погибал некрещеным, затем они бросали женщин и детей в реку, хватали священников, иноков, церковных служек, работников, заковывали их различным способом и, истерзав таким образом, они их били, некоторые выживали, искалеченные, а кто-то лишался рассудка… Сажали… в темницу… в кандалы… оставляли… умирать с голоду в ямах, в мерзостных канавах, полных всякой нечисти. Многие умирали от этого. И одному Богу известно, каким мукам их подвергали! Одних поджаривали на огне; другим вырывали зубы, кого-то били тяжелыми палками и не отпускали до тех пор, пока они не отдавали столько денег, сколько и не было у них…».[16] Одного из капитанов Жиля де Рэ еще в 1439 году должны были повесить за подобные преступления. Известно, что после 1427 года у Жиля было, по-видимому, лишь несколько поводов поучаствовать самому в этих садистских вылазках; после первой кампании он сражался только дважды, сначала рядом с Жанной д'Арк, твердой противницей беззаконий; затем, в 1432 году, в Ланьи, где злодеяниям, вероятно, не было предела.
Впрочем, нет никаких доказательств того, что Жиль принимал участие в настоящей резне. Нам известно лишь, что в Люде он настаивал на повешении пленников французского происхождения, сражавшихся на стороне англичан и считавшихся изменниками родины. Возможно, другие капитаны, которые больше пеклись о деньгах, предпочли бы получить за них выкуп. Жиль и сам по-своему ценил деньги, однако ему не захотелось публично признавать это.
В любом случае, трудно поверить, что «неслыханные и ужасные преступления» во время войны 1427 года, когда он «был еще молод», не имели никакого отношения к беззакониям, которые вершили войска, проходя через какую-либо местность. Мы еще столкнемся с этим: вид человеческой крови и развороченных тел восхищал его. Позднее Жиля, вероятно, интересовали только особые жертвы — дети. Но его необычные пристрастия должны были проявиться раньше, в более грубой и непристойной обстановке. Жиль не стал бы говорить о преступлении, не будь он сам его жестоким соучастником, убийцей, имевшим вкус к жестокости. Трудно сказать наверняка, но можно считать это правдоподобным и вполне вероятным. Он безусловно мог бы говорить о преступлениях, имея в виду заклинания демонов: они, очевидно, начались именно в то время. Но были ли убийства, начавшиеся в 1432 году, первыми? Мне кажется, что Жиль сумел перейти от простой жестокости по отношению детям к их убийствам, поскольку успел пристраститься к крови.
Говоря о том времени (и имея в виду, очевидно, свою юность), он утверждает, что «в стремлении к наслаждению и по собственной воле творил всевозможные злодеяния»; кроме того, он «устремился в помыслах и намерениях своих к нечестивым поступкам, кои сотворил». Повод получить удовольствие от резни был слишком хорош. Позднее это стало сравнительно небезопасным, но во время военных кампаний жестокость не встречала никаких помех.
Исследование призрачной, необычайной жизни Рэ не исчерпывается описанием его сексуальных извращений; вместе с тем именно эта сторона его жизни наиболее известна. Мы узнаем о них как из показаний самого сира де Рэ, так и из свидетельств его прислуги. Материалы процесса изобилуют поразительными деталями. То, о чем мы обычно узнаем лишь крайне редко: вкусы, фантазии, капризы, пристрастия монстра — записывалось, причем обычно дважды, с кропотливостью, которая граничила с бесстыдством.
В 1432 году в каждой резиденции Рэ появилась комната, достойная жестоких фантазий де Сада, в которой удовольствие сливалось с судорогами умирающих. Была такая комната кошмаров и в огромном замке Шантосе. Не там ли умер его дед? Быть может, он протянул бы подольше? Убийства начались в год его смерти. Жиль в окружении своих приятелей тотчас же предался вожделению. Все было устроено так, что если ему хотелось убить, он делал это сам. В других случаях он просил об этом Гийома де Сийе или Роже де Бриквиля, своих родственников и приспешников, выходцев из благородных семей, разоренных войной. Часто Жиль убивал сам в присутствии Сийе и Бриквиля, но в случае необходимости один из этих грубых наемников брался за дело. Все они жили на содержании хозяина, хозяин платил, но, главное, они исполняли его желания.